Белые смертоносные порошки (перевод книги РАУ «Секс, наркотики и магика», часть V.)

От редакции. Cегодня мы публикуем перевод ПЯТОЙ ЧАСТИ легендарной книги Роберта Антона Уилсона «Sex, Drugs and Mag­ick: A Jour­ney Beyond Lim­its», — «БЕЛЫЕ СМЕРТОНОСНЫЕ ПОРОШКИ» — несколько месяцев назад завершенной переводчиком, благодаря которому ты смог познакомиться с уже почти 90% книги «Ксенолингвистика» Дайаны Рид Слэттери.

Напоминаем, что познавательная и весёлая книга РАУ была несколько месяцев назад издана дружественным проектом «Касталия» и появилась в продаже. Как мы и обещали, по договорённости с «Касталией» с наступлением лета мы начинаем публиковать оставшиеся главы «Sex, Drugs and Mag­ick» на нашем сайте. Следите за обновлениями — следующие главы появятся в ближайшие недели.

Приобрести бумажную версию, буде на то ваша воля, можно, написав напрямую руководителю «Касталии» Олегу Телемскому или в книжных магазинах «Все свободны», «Циолковский», через паблик «Книги по психологии и психотерапии» и, возможно, в иных, неведомых нам пока анклавах реальности.

СЕКС, НАРКОТИКИ И МАГИКА

V

БЕЛЫЕ СМЕРТОНОСНЫЕ ПОРОШКИ

Так это дурь, что ошерстила скотину, что околпачила чернь, что загалдела о поругании, что вытопило сок, что прилип к девахе?

Что ходила по штуке, что состряпал шут.

— Джеймс Джойс, «Поминки по Финнегану»

Кокаин обладает репутацией наиболее связанного с распущенностью вещества, возможно, по достоинству. Употребляющие его больше говорят про «вспышку», а не про «кайф», и все попытки описать «вспышку» звучат вполне себе как описания оргазма. На самом деле кокаин используют для того, чтобы улучшить или обогатить секс, по меньшей мере с 1890‑х годов. Алистер Кроули писал о нём, восторгаясь и иронизируя над собой:

Stab your demo­ni­ac smile to my brain Soak me in cognac, cunt and cocaine

Heart of my heart, come out of the rain Let’s have anoth­er go of cocaine

Always go on till you have to stop Let’s have anoth­er sniff? Over the top

(Пронзи своей демонской усмешкой мой разум Обмакни меня в коньяк, пизду и кокаин Сердце сердца моего, выступи из дождя Ещё одну понюшку кокаина Продолжай, пока не придётся остановиться Нюхнём ещё? Преодолеем пределы!)

Его действие употребляющие практически неизменно описывают в тех же ­выражениях, что и оргазм, и так и тянет увериться в том, что кокаин некоторым образом стимулирует те же центры, которые реагируют на накопление сексуального «заряда» и разрядку. К примеру, чернокожий автор, пишущий под псевдонимом «Айсберг Слим», описывает в своей книге «Сутенёр: история моей жизни» свою первую инъекцию кокса следующим образом:

Меня передёрнуло, когда он меня прохватил… Будто внутри меня взорвалась тонна динамита. Мой моторчик сошёл с ума. Я чувствовал, как скребёт у меня в глотке. Будто у меня на каждом кусочке кожи от головы до ног было по перцу. И все они будто вместе отстреливались, доводя меня до точки, так, что все мои нервы трепало туда-сюда…

Будто меня разнесло на куски и остались только глаза. Потом во мне затанцевали крохотные колючие ножки экстаза… Я почувствовал сверхчеловеческий прилив сил. 

Подобные оргазмические переживания и подобные ощущения сверхчеловеческого могущества описываются, практически в один голос, в книгах о кокаине по всему миру. Перуанские индейцы говорят о кусте erthrox­y­lon coca, из которого производится это мощное зелье: «В нём воплотился Бог!» Дилер-мексиканец в фильме «Беспечный ездок», продавая белый порошок Питеру Фонде, гордо заявляет: Esta es la Vida!” (Вот это Жизнь!) Уильям Берроуз, воспевающий психофармакологию, говорит благоговейно и просто: «Это самый возбуждающий из всех наркотиков».

По сути употребивший кокаин переживает, после оргазмической вспышки, долгое остаточное чувство (иногда оно длится до трёх часов), и во время этого ему кажется, что его практически невозможно напугать, опечалить или побороть каким-либо образом. Некоторые кокаинисты занюхивают снова через полчаса, или даже раньше, чтобы усилить оставшееся приятное чувство. Что бы ни случилось, принявший вещество в этот момент контролирует ситуацию. Ввиду этого в древности в Перу лист коки был символом высшей знати, называвшейся «Инки», и согласно мифу, дети солнца одарили этим растением человечество, чтобы «помочь несчастным забыть о страданиях».

Последствия хронического употребления, как мы увидим, не столь приятны. Стоит отметить, что кокаин может быть очень опасен, даже если не учитывать передозировку и привыкание. Большие дозы могут оказывать прямое, токсическое действие на сердечную мышцу, и приводить к немедленной смерти от остановки сердца. Запомните, что (и напишите это 1000 раз перед тем, как начать экспериментировать) в подобных случаях смерть наступает слишком быстро, не позволяя оказать никакую действенную медицинскую ­помощь. (Если вам прямо-таки нужно попробовать упороть этот наркотик, заучите таблицу мер и весов и научитесь ей пользоваться. От этого может зависеть ваша жизнь).

Эффекты от злоупотребления кокаином уже вкратце описывались в главе 1, и мы обсудим их далее. Один из наиболее характерных побочных эффектов, что любопытно, это известные «кокаиновые жучки», рассказы о которых ходят в андеграунде уже по меньшей мере 90 лет. Это малюсенькие точки в поле зрения человека, движущиеся в ­типично «роящейся» манере, воспринимаемые как насекомые большинством людей, ­вынужденных ощущать их присутствие. В совсем тяжёлых случаях «жучков» не только видят, но и чувствуют, и они кажутся залезшими несчастному под кожу. Что любопытно, частое употребление «Бензедрина» или других амфетаминовых­ препаратов иногда вызывает то же самое видение. Водители грузовиков, которые часто сильно врезают по «Бензедрину» во время долгих перегонов, понимают, что пора съехать на обочину и отдохнуть, когда на лобовом стекле внезапно появляются «паучки».

Возможно, эти пятнышки находятся в глазу и большую часть времени их не замечают (если расслабиться и долго смотреть вверх, можно увидеть их на ясном небе безо всяких наркотиков); эти вещества-стимуляторы, по-видимому, заставляют чётче увидеть пятнышки. Что ещё более любопытно, люди, прошедшие длительный курс райхианской психотерапии зачастую видят их без всяких веществ, и в данных случаях они кажутся голубыми, но «роятся» таким же образом; их при этом связывают с «оргонной» энергией, наличие которой утверждает Райх. Наконец, обучающиеся йоге часто видят их, когда выполняют пранаяму, технику интенсивного дыхания в хатха- и раджа-йоге. Почему они в случае йоги или ­райхианства предстают в качестве благожелательных сгустков энергии, а в случае с кокаином или амфетамином в качестве невероятно раздражающих насекомых — до сих пор загадка.[1]

Со злоупотребляющими кокаином случаются вещи и похуже «кокаиновых жучков». Часто возникают симптомы, очень похожие на симптомы параноидальной ­шизофрении — фактически почти идентичные им. Уильям Берроуз, к примеру, рассказывает о своём приятеле, которого одолел страх легавых (ему чудились полицейские), когда он переборщил с коксом. Этот парень, как безумец из анекдота, убежал в переулок и сунул голову в мусорный бачок, очевидно, убеждённый, что стал таким образом абсолютно невидимым. (Амфетаминовая логика и тут похожа. Де Ропп в книге «Наркотики и разум» упоминает о водителе грузовика, который принял столько «Бензедрина», что оказался в полной уверенности, что грузовик ведёт «Бенни» и перебрался назад со своего кресла, чтобы подремать. «Бенни» довёз его машину до кювета, но сам он выжил и поведал об этом).

Кокаиновый эпос

Самый запоминающийся рассказ о кокаине как о чём-то вызывающем экстаз и в то же время подталкивающем к безумию — это, несомненно, «Дневник наркомана» Алистера Кроули, против которого в английской прессе была развёрнута невероятно сильная кампания по очернению. Газета «Джон Буль» и прочие таблоиды правых морализаторов заклеймили Кроули прозвищами, которые прочно приклеились к его репутации; среди очаровательных заголовков их статей были «Каннибал на свободе», «Человек, которого мы бы повесили», «Самый испорченный человек на свете», и (тут немного ­недодавили) «Германский пособник и революционер». С нынешней точки зрения, роман вряд ли заслуживает столь резких откликов, хотя он до сих пор остаётся немного провокационным. Приглянувшись андеграунду с момента написания, роман сыграл решающую роль в развитии философии или мистицизма Наркотической Революции.

Протагониста книги Кроули зовут сэр Питер Пендрагон, это имя подразумевает, что он — потомок изначальной королевской семьи короля Артура, возглавлявшего рыцарей Круглого Стола. Сэр Питер, молодой человек, некогда хотевший стать инженером, был посвящён в рыцари и получил кое-какое состояние, когда умер его дядя. Богатство превратило его в пустоголового транжиру.

В первой главе сэр Питер заглядывает в ночной клуб в Лондоне, встречает кутящую богачку средних лет, которая предлагает ему нюхнуть кокаина, и решает попробовать наркотик. Как только его накрывает вспышка, входит прекрасная девушка по имени Лу и поёт гностический гимн, типичный для необычных верований Кроули:

«Ты, О красная кобра желания, вынутая из мешка руками дев! Я обожаю Тебя, Эвоэ! Обожаю Тебя, И А О!

Ты, О обжигающий меч страсти, заточенный на наковальне плоти! Я обожаю Тебя, Эвоэ! Обожаю Тебя, И А О!

Ты, О белоснежный кубок Любви, пенящийся алой похотью! Я обожаю Тебя, Эвоэ! Обожаю Тебя, И А О!

Ты, о нагая девственная любовь, окутанная сетью из диких роз! Я обожаю Тебя, Эвоэ! Обожаю Тебя, И А О!

Ты, о сверкающий кубок света, пенящийся кровью из звездных сердец! Я обожаю Тебя, Эвоэ! Обожаю Тебя, И А О!»^[2]

Сэр Питер, подкрепившись ещё парой понюшек кокаина, танцует с прекрасной Лу, а она поёт ещё несколько рефренов этой в высшей степени эротической и мистической песни. Пока они кружат по залу в танце ухаживания (они пока не заговорили друг с другом — она всё ещё поёт гностический гимн), кокаин накрывает его раз за разом.

«И я взорвался, — пишет сэр Питер, — Я был одновременно убийцей и убитым… Во всей Вселенной нас было только двое — она и я. И лишь одна сила действовала во Вселенной, та, что влекла нас друг к другу… Мы летали вверх и вниз по полу клуба, хотя, конечно, не было никакого пола, и самого клуба… Ты сам — н­епрестанно кружащаяся в вихре Вселенная. Утомление было невозможно…»

Через несколько часов, по пути снюхав ещё немного кокаина, сэр Питер и Лу отправляются в путешествие во Францию в его собственном самолёте. Он понятия не имеет, может ли вести самолёт под действием наркотика, но не видит причины не попытаться:

«Первый раз за всю свою жизнь я стал абсолютно самим собой, освобожденный от всяких ограничений тела, интеллекта и воспитания… Я припоминаю, что как будто вопрошал себя, не сумасшедший ли я, и ­отвечал: «Конечно, сумасшедший. Ведь здравомыслие — это компромисс. Здравомыслие тянет нас назад».

Его мистическое отождествление с Лу распостраняется на самолёт и небо:

«Я слышал стук моего сердца. Оно стучало в едином ритме с мотором… Даже вес воздуха стал для меня невыносим. Взовьёмся ещё выше, ещё и ещё выше! Я увеличил скорость…»

Вскоре сэр Питер обнаруживает, что, воодушевлённый кокаином, забыл проверить запас топлива. И даже когда мотор глохнет, он всё равно думает лишь о том, что он найдёт выход из этой ситуации (такой-то сверхчеловек), стоит ему лишь занюхать ещё кокаина:

«Пока мы пикировали по широкой спирали к морю, мне удалось извлечь мою бутылочку. Разумеется, мне сразу стало ясно, что на таком ветру всё улетит мимо носа. Тогда я вытащил пробку и просунул в горлышко язык.

Мы всё ещё находились на высоте тысячи футов над морем. «У меня уйма времени, бесконечно много времени, — подумал я, как только наркотик подействовал, — чтобы принять решение». Я действовал с отменным самообладанием…»

Ему удаётся весьма умело посадить самолёт на воду, всё ещё находясь под кайфом, в состоянии эйфории. Затем их подбирает французское рыболовецкое судно и они устремляются в Париж, где женятся и начинают проводить медовый ­месяц — разумеется, раздобыв ещё кокаина.

После нескольких недель экстатического секса и кокаина (описанных при помощи эвфемизмов; Кроули писал книгу в 1920 году в расчёте на британских книгоиздателей) начинает давать знать о себе дурное настроение, последствие употребления кокса. В этот момент добрый друг знакомит их с героином — отличнейшим средством успокоить взвинченные кокаином нервы. К тому же сэр Питер и Лу к тому времени уже достаточно убеждены в том, что все предупреждения насчёт кокаиновой зависимости — просто чушь, так почему они должны слушать тех же старомодных светил медицины, которые талдычат, что героин вызывает зависимость?

Первая часть книги называется «Рай»; а затем мы приступаем к книге второй под названием «Ад». В один прекрасный день сэр Питер осознаёт, что они растратили всю выплаченную ему ренту с его богатств за год: ему приходиться унизиться до того, чтобы заранее затребовать следующую часть у юриста, в ведении которого находится наследство. Вскоре он также осознаёт, что они с Лу крепко подсели на героин, о чём и предупреждали старые брюзги-доктора.

Следующее за этим падение происходит головокружительно быстро. Несколько глав спустя Питер и Лу доходят до затворнической жизни в поместье Питера в сельской местности, растягивая полученные им деньги, чтобы оплачивать экстатические трансовые состояния под кокаином, поднимающие им настроение (и сдерживающие растущий ужас от той ситуации, в которой они оказались), а вместе с тем и постоянную героиновую диету (успокаивающую их и ограждающую их от мучений ломки, с которыми они уже несколько раз столкнулись). Денег на дополнительные расходы на еду и прочие увеселения совсем немного. Лу вскоре начинает ­торговать телом, а сэр Питер под воздействием кокаина ­уверивается в том, что в их громадном доме прячутся германские шпионы, плетущие против них заговор. Они оба оказываются очень близко к клиническому состоянию чистой параноидальной шизофрении.

В конце концов, в миг ужасного просветления, они понимают, до чего именно докатились. Они пытаются совершить самоубийство — и терпят неудачу.

В третьей, наиболее спорной части книги под названием «Чистилище», Питер и Лу пытаются излечиться под надзором загадочного мага, Лама, Царя Лестригонов — Кроули изображает в нём самого себя, не особенно пытаясь это скрыть. В Телемском аббатстве (списанном с подлинного прибежища верующих на Сицилии, которым некогда Кроули руководил) Питер и Лу попадают в такую ситуацию, когда в их распоряжении сразу же и без труда оказывается столько кокаина и героина, сколько им бы хотелось. Царь Лестригонов говорит им, прибегая к любимому лозунгу Кроули: «твори свою волю, таков да будет весь закон».

Есть одна тонкость, конечно. На самом деле, есть несколько ­тонкостей. Хоть в аббатстве и не пахнет аскетизмом христианского монастыря, оно находится достаточно далеко от цивилизации; вскоре Питер и Лу вступают в борьбу с самой недооценённой и самой могучей силой в мире — со скукой. Здесь нет кинотеатров, ночных клубов или прочих отвлекающих вещей. Когда они начинают жаловаться, Царь Лестригонов снова говорит им: «твори свою волю, таков да будет весь закон». Вскоре они обнаруживают, что, несмотря на гедонистический образ жизни, они никогда на самом деле не «творили свою волю» в истинном смысле этого слова, а лишь уступали мимолётным прихотям. Им, отрезанным от мира в аббатстве, приходится снова и снова задавать себе вопрос, в каких поступках должна выражаться их «воля» в течение оставшейся части их жизней.

И в то же время, несмотря на то, что Лам ничуть не порицает кокаин или героин и сам в некоторые моменты принимает различные наркотики, от Питера и Лу требуется — как условие их нахождения в аббатстве — вести подробные записи о процессе своего ­психологического и духовного роста. Точнее говоря, они могут принимать наркотики столько, сколько захотят, но каждый раз они должны записывать в своих журналах для наблюдений, почему они приняли наркотик в данной ситуации. В них начинает укрепляться подлинное и достаточно рациональное отвращение к злоупотреблению наркотиками, впрочем, Лам не позволяет им почувствовать вину за это, и бесконечно повторяет свои слова «твори свою волю», иногда в варианте «найди свою Истинную Волю и следуй ей».

Кроули, между прочим, совершает великолепное и нелицеприятное прозрение, описывая ход мыслей зависимого человека в списке причин продолжать употреблять героин. Среди них такие:

1. Этим утром меня одолел жуткий кашель…
2. Не могу без него заснуть.
3. Не могу без него бодрствовать.
4. Надо быть в наилучшей форме, чтобы делать то, что мне нужно будет сделать. Если всё пройдёт успешно, мне больше не потребуется принимать его.
5. Нужно показать, что я управляю им — я свободен сказать ему и «да» и «нет». И мне нужно точно удостовериться в этом, сказав в данный момент «да». Отказ принять его сейчас будет означать мою слабость…
6. Останавливаться слишком резко опасно…
7. Для разума вредно быть постоянно занятым мыслями о наркотике. Лучше принять небольшую дозу и избавиться от наваждения…
8. Большинство из нас роют себе могилу зубами. Героин ­избавил меня от аппетита, следовательно, для меня он полезен.
9. В прошлом я попадал в самые разные переделки из-за женщин. Героин избавил меня от интереса к ним…
10. Мне очень-очень паршиво, а от очень-очень маленькой дозы я почувствую себя очень-очень хорошо…
11. Мы не сможем остановиться, пока он ещё остаётся — искушение слишком сильное. Лучше всего добить его. Мы, возможно, больше не сможем его достать, так что мы принимаем его, чтобы потом прекратить принимать.
12. …предположим, я вынесу все эти муки, чтобы покончить с наркотиками, и сразу же заболею раком или чем-нибудь таким, вот глупо-то я буду себя чувствовать!

Единственное вещество, от которого я был когда-либо зависим, это никотин, за последние двадцать лет я бросал курить пять раз. Судя по собственному опыту, должен сказать, что Кроули великолепно понимает ход мыслей зависимого и то, как потребность организма в веществе может порождать «причины», которые в момент их появления почти кажутся рациональными. Когда я записывал причины выкурить ещё одну сигарету в стиле Кроули, я обнаружил, что это действительно помогает понять заключённый в них­ самообман и на самом деле бросить курить.

Кульминация наступает в тот момент, когда сэр Питер, испытывающий чрезвычайный стресс из-за неотвязной скуки и находящий всё меньше и меньше удовольствия в приёме наркотиков по мере того, как лживость вышеприведённых причин становится ему всё более и более ясна, однажды в полуденный час осознаёт, что весь день провёл, проектируя новый мотор для самолёта. Тут Лам говорит ему, что он не заговаривал ни с кем во время завтрака и был погружён практически в тот же транс, что и любой «святой» Востока. По словам Царя Лестригонов (и Кроули), это и значит «творить свою волю», и это не всегда религиозный опыт, как нам обычно говорят. Не только учёный, но и бизнесмен или вообще кто угодно, «погружённый в транс» своим проектом, достигает разновидности той же сосредоточенности ума и преодоления­ распостранённых закидонов эго.

Короче, у сэра Питера была «истинная воля» инженера, но из-за обогатившего его наследства у него появилось отрицательное, свойственное высшему обществу, отношение к обучению профессии. Следовательно, его, отрезанного от собственной воли, носило от одного бессмысленного удовольствия к другому, пока он не попался на крючок героина и не понёсся к ­саморазрушению. (То же самое, как, возможно, стал бы утверждать Кроули, и у людей, которые рождаются с истинной волей инженера, но слишком бедны, чтобы позволить себе обучение: они также легко могут стать наркозависимыми). С обретением истинной воли сэр Питер не нуждается в героине.

Лу — ратующие за освобождение женщин будут в ярости от этого — тоже обретает истинную волю, но она заключается в том, чтобы быть хорошей женой для своего теперь уже не глуповатого супруга в его новом обличье гениального учёного.

Царь Лестригонов подводит моральный итог этой истории, цитируя «Книгу Закона» самого Кроули, в которой богиня Нуит говорит: «Чтобы поклоняться мне, возьмите вино и необычные наркотики, о которых я расскажу пророку моему, и захмелейте от них! Они совсем не повредят вам». Признав, что это может «повлечь некоторых к неоправданному ­риску», Лам говорит:

«…если вы прочитали это без должного внимания и будете воплощать это в жизнь безрассудно, вы вполне можете попасть в неприятности. Но природа изобилует орудиями, уничтожающими любое существо, не способное подчинить то, что его окружает… Единственная уважительная причина принимать любое вещество, будь то хинин или английская соль, это помощь природе в том, чтобы устранить нечто мешающее ей действовать так, как полагается. Опасность так называемых «вызывающих привыкание» наркотиков в том, что они обманывают вас, втягивая в попытки уклониться от труда, необходимого для духовного и умственного развития. Но они — не просто ловушки. В природе нет ничего, что мы не могли бы применить с пользой для себя, и от нас зависит, распорядимся ли мы этим с умом… И каждый мужчина и каждая женщина — звезда. Приём наркотика должен быть тщательно продуманным и осмысленным религиозным актом. Только лишь на собственном опыте можно научиться определять условия, в которых этот акт обоснован, то есть когда он поможет вам творить свою волю».

Это, конечно же, подход, применяемый в тех обществах, которые попытались ввести контроль над наркотиками, сделав их священными и применяющимися в религиозном контексте, в отличие от тех культур, которые пытаются достичь этого, принимая запретительные законы. Что парадоксально, как для большинства из нас и рассуждения Кроули, многие антропологи соглашаются в том, что в первом случае в отличие от второго наркотики на самом деле представляют собой гораздо меньшую проблему для общества.

В конце книги сэр Питер и Лу возвращаются в Англию, где он собирается построить лабораторию и продолжать свои исследования и эксперименты в области самолётных двигателей. К героину их больше не тянет, но, что типично для взглядов Кроули на жизнь, они продолжают время от времени прибегать к кокаину в религиозно-эротических практиках.

«Джон Буль» и прочие таблоиды заклеймили этот роман как попытку вовлечь англичан в безответственное злоупотребление наркотиками, утверждая, что за эту грязную работу Кроули заплатило германское верховное командование. (Вообще-то первая клятва, которую должны были принести претендующие на вступление в Ordo Tem­pli Ori­en­tis, «магическое» масонское общество, в котором состоял Кроули, была «я никогда не позволю никакой силе и никакому человеку взять надо мной верх», и новообращённому специально сообщали, что эта клятва действует и в случае алкоголя и наркотиков). Идеи Кроули, как бы то ни ­было, живы до сих пор. К ответственному применению наркотиков в религиозной обстановке как альтернативе повсеместно нарушаемым запретительным законам до сих пор призывают столь разные люди, как поэт Роберт Грейвс, философ Алан Уоттс, доктор Джон Лилли, доктор Хамфри Осмонд, доктор Хьюстон Смит, романист Кен Кизи и многие другие: а­ консерваторы до сих пор отвечают, что следствием такой политики будут безрассудное злоупотребление и хаос. Похоже, они не заметили, что следствием ­запретительных законов, которые они поддерживают, уже стало именно это, а вдобавок стало больше преступлений, больше насилия, а в правоохранительных органах — больше коррупции.

Героин: предательское противоядие

Героин вызывает больше суеверных страхов, чем любой другой наркотик, и — хотя есть неплохие причины держаться от него подальше, ещё как подальше — надо признать, что в основе большинства страхов лежат выдумки. Начнём хотя бы с того, что героинозависимых очень немного, и бояться их значит буквально бояться группы людей, по отношению к которой численное превосходство у нас — четыреста к одному. Это, мягко говоря, несколько трусливо с нашей стороны. Это особенно похоже на старушечью боязнь, потому что из всех употребляющих вещества героиновые торчки чаще всего являются наиболее инертными, ­вялыми и неагрессивными. Они в каком-то смысле куда больше боятся нас, чем мы их.

Взаимоотношения между торчком и добропорядочным гражданином на самом деле достаточно похожи на старый комический сюжет, в котором два ­перепуганных человека не оставляют попыток напугать друг друга, в ­действительности избегая драки. Множество людей верит в несуразные мифы о героинозависимых, и отчасти это (как отмечает доктор Роберт Де Ропп) происходит из-за того, что героин путают с кокаином. Оба вещества — белые порошки, оба иногда называют «снегом», оба можно нюхать или вводить с помощью шприца, от обоих происходит ­резкий приход, от которого остаётся медленно угасающее остаточное чувство. На этом фундаменте был выстроен легендарный собирательный образ «торчка», являющегося законопослушным гражданам в кошмарных снах.

Единственная реальная связь здесь это то, что кокаин — иногда — становится своего рода первым шагом на пути к героину, по причинам, приведённым ранее. (Впрочем, в действительности героин, по-видимому, куда более тесно связан с алкоголем, поскольку согласно исследованию, проведённому в Калифорнийском ­университете, у горьких пьяниц шанс стать героинозависимыми выше, чем у злоупотребляющих кокаином, марихуаной или любым другим наркотиком; а недавние исследования, проведённые в Нью-Йорке показали, что небольшая, но заметная часть героинозависимых после заместительной метадоновой терапии­ становится алкоголиками. Алкоголь и героин — наркотики, которые «выключают» людей, по большей части вызывая у принявших их заторможенность или забытье, тогда как и кокаин, и анаша, и амфетамины и даже психоделики типа ЛСД, каковы ­бы ни были их другие свойства, по большей части «включают» людей, вызывая у принявшего состояние возбуждения или даже перевозбуждения).

Тот, кто употребляет кокаин, зачастую испытывает повышенное сексуальное возбуждение; тот, кто употребляет героин — никогда. Кокаинист почти всегда нюхает, хотя может и уколоться; героинщик почти всегда колется, хотя может и нюхать. Злоупотребляющий кокаином человек, когда его пристрастие превращается в зависимость, становится полупараноиком и относится ко всему враждебно; злоупотребляющий героином человек, когда его пристрастие превращается в зависимость, становится всё более инертным, бездеятельным, ­отрешённым или «угашенным» на языке наркоманов. И самое главное, кокаинист, неважно, насколько сильно он подсел на вещество, не испытывает настоящего физиологического синдрома отмены, если прекратит принимать наркотик — хотя он зачастую будет находиться в подавленном состоянии, а иногда и галлюцинировать; героинозависимый человек ­испытывает настолько чудовищный синдром отмены — для него свойственны мышечные спазмы, рвота и понос — что подсадить кого-то на героин, а потом лишить его наркотика, это самая жестокая пытка, которую только можно вообразить.

И даже тут, однако, нарисованный нами образ наркомана имеет мифологический оттенок. Ломка от героина, несомненно, ужасна, но это необязательно самый жуткий вид наркотической ломки. Некоторые авторитетные учёные полагают, что ломка от барбитуратов ещё более тяжела, и доказывает это тот факт, что практически не зафиксированы случаи на самом деле умерших от синдрома ­отмены героиновых торчков (хотя они часто молят о смерти). Подсевшие­ на барбитураты люди, однако, в соответствующей ситуации зачастую умирают, если им не оказывают квалифицированную медицинскую помощь. (Уильям ­Берроуз отметил, что перенесённая им один раз барбитуратная ломка была более мучительна, чем перенесённые им 11 героиновых ломок).

Известно, что некоторые мелкие преступники нюхают кокаин перед ограблениями, чтобы набраться смелости; в представлении людей это перенеслось (очень неоправданно) на героинозависимых. На самом деле инъекция героина, скорее всего, вызовет желание проваляться на хате и отложить ограбление на неопределённый срок (или до того момента, когда нужны будут деньги на следующую дозу). Точно так же злоупотребляющие кокаином люди зачастую оказываются охвачены немотивированной агрессией и нападают на знакомых или совершенно незнакомых людей без видимой причины. (Это потому что они знают, что жертвы нападения на самом деле плели против них заговоры).

Героинозависимые люди — практически менее всего склонные к проявлениям жестокости граждане, если не считать квакеров.

Когда начался приход от героина, его пронзил энергетический разряд. Все страхи ушли: он был Богом и ничто не могло встать у него на пути. По другой стороне улицы молоденькая девушка шла в сторону парка. Шатаясь, он вскочил и направился к двери, не будучи способен и не желая контролировать похоть, обуявшую его при виде неё…

Такого рода клише, в своё время бывшие характерными для­ газетёнок с историями про «настоящие преступления» — полная чушь. Героинозависимые — всегда импотенты; или, если из этого правила и есть исключения, их единицы. Они никогда не испытывают «кайф», такой, какой ловят курильщики анаши, любители скорости, кокаинщики или даже бухарики. По сути их поведение больше всего похоже на поведение вашей тётушки Матильды с тех пор, как врач подсадил её на сильные­ транквилизаторы. Героин, без сомнения, сам по себе сильный транквилизатор.

Героин и секс

Как отмечает доктор Хоффман в своей «Всеобъемлющей психологии» (Com­pre­hen­sive Psy­chol­o­gy):

Мы раз за разом слышим от наркоманов описания эффекта инъекций на языке секса. Один героинозависимый сказал, что, вмазавшись, почувствовал, будто кончал из каждой поры на собственной коже. Ещё один сказал, что когда-то вводил раствор ритмичными движениями, пока тот не оказывался израсходован, и сказал, что это было вроде мастурбации, но гораздо лучше.

Вообще-то ритмичная манера, в которой делается инъекция, на самом деле в кругах американских наркоманов называется «надрачиванием», об этом раввин Джозеф Розенблум писал в «The Reporter» в 1959 году. Я как-то был знаком с девушкой из Сан-Франциско, которая, описывая, как два её знакомых наркомана делали уколы друг другу, сказала:

«Они так игрались с иголками, пыхтели и хлопотали, что это было похоже на половой акт. Как будто они были парой педиков».

Фрейдисты, разумеется, предполагают, что зависимость изначально бывает вызвана сексуальным расстройством какого-либо рода. Как и в большинстве фрейдистских теорий, это, несомненно, чрезмерно упрощённое понимание вещей, потому что в расчёт не принимается тот факт, что с эпидемиологической точки зрения зависимость — заразная болезнь, совсем как малярия (то есть если вы родились в Гарлеме, вероятность того, что вы станете торчком, будет гораздо выше, чем для того, кто родился на Парк-Авеню). Как бы то ни было, секс и джанк находятся в симбиотических отношениях, по крайней мере потому, что джанк уничтожает телесную сексуальность, лишая зависимых чувственности, которая остаётся разве что в их фантазиях. Это, возможно, объясняет их сексуальные игры с иголками.

Не то чтобы торчки не являлись людьми, у которых существуют различные проблемы ­с сексом; скорее они — люди с таким количеством проблем, что среди того, на что они жалуются, секс занимает далеко не первое место. К примеру, есть подтверждённые экспериментами данные о том, что удовольствие, которое приносит героин, ощущение которого сильно разнится от человека к человеку, практически отсутствует для людей, не измученных в крайней степени проблемами. Опиаты «сами по себе не обладают притягательностью», как установило проведённое в Англии исследование Чиэня (Chien); и даже до него, в 1925 году, Колб опубликовал работу, в которой демонстрировалось, что «интенсивность удовольствия, вызываемого опиатами, находится в прямой зависимости от степени психопатии человека, ставшего наркоманом».

Другими словами, на более нормальных ­людей героин, видимо, действует так же, как транквилизаторы — эффект почти не воспринимается сознанием — но у людей с действительно неустойчивой психикой вызывает чёткий «всплеск» и последующее приятное чувство. Единственная теория, учитывающая эти факты, такова, что (а) героин изначально ­не вызывает никаких приятных ощущений, (б) удовольствие, испытываемое душевнобольным человеком, в основном совершенно равно тому, что чувствуют обычные люди, и (в) вспышкой радости для принявшего наркотик оно становится из-за того, что обычно он находится в совершенно несчастном состоянии. Проще говоря, героин, изначально созданный как болеутоляющее средство, на потенциальных героинозависимых оказывает психологическое болеутоляющее воздействие. Это делает жизнь­ сносной, а большего им и не нужно.

Есть даже свидетельства того, как героинозависимые люди, до того, как стать ­зависимыми, определённо находились на полпути к шизофрении, собранные в книге Питера Лори «Наркотики». Зависимость каким-то не совсем ясным в биохимическом плане образом оградила их от шизофрении. «Возможно даже, — иронично ­отмечает Лори, — что человек в начальной стадии психического заболевания, выбирающий наркотик, находится в лучшем положении, чем тот, кто пытается справиться с заболеванием самостоятельно». Сегодня многие доктора прописывают шизофреникам сильнодействующие транквилизаторы, которые обладают таким же эффектом успокоительного, как и героин, не скрывая, что таким образом пытаются уменьшить последствия нервного расстройства. Если эта теория верна, героинозависимый выбирает этот упреждающий способ лечения от безумия, прописав его самому себе.

Он лишается сексуальности; он теряет тот таинственный дар, что зовётся свободой, ибо отныне становится рабом наркотика; он становится козлом отпущения и жертвой самого иррационального садизма, возникающего в обществе (по крайней мере в Америке); но он ускользает от страхов, медленно набиравших силу и грозивших самой его сущности. Только люди, прошедшие через вечно длящийся[3] кошмар, который называется «эпизодом психотического характера», могут прочувствовать в полной мере, что это за решение.

Количество денег, затрачиваемых на обращение с этими неудачниками от рождения как с преступниками, просто ошеломительное. В США героинозависимых примерно миллион шестьсот тысяч, а обходится им их пагубное пристрастие в среднем в 150 долларов в день. Героинозависимым, таким образом, нужно в год 87,6 миллиардов долларов, чтобы оплачивать свою наркоту. Кое-кто из них — врачи, и могут красть опиатные наркотики, чтобы продолжать употреблять, некоторые из них — привлекательные девушки и пользуются сомнительной привилегией занятий проституцией, но большинству из них приходится совершать кражи. Поскольку, как правило, чтобы выцепить 150 долларов у скупщика краденого, нужно принести ­товара на 300 долларов, наркоманы, которые крадут вещи, крадут в день не 150 долларов, а 300 долларов — крадут у всех остальных из нас. Вот куда делся ваш телевизор, когда ограбили вашу квартиру. Вот куда делась ваша машина, когда её угнали. Вот куда девается в наши дни большая часть украденных вещей. Пусть даже половина героинозависимых (это умеренная оценка) совершает кражи, чтобы продолжать удовлетворять своё пристрастие, исполнение соответствующих законов обходится нам примерно в триллион долларов.

Если бы героинозависимым выдавали каждый день необходимое количество джанка бесплатно, к сравнению, это бы обошлось только лишь примерно в 292 миллиона долларов на всю страну, потому что при отсутствии чёрного рынка затраты на производство героина — на одного наркомана на один день — составили бы ­примерно 50 центов, что в три сотни раз меньше, чем этот героин стоил бы у дилера. (Чтобы предупредить возможные возражения по поводу того, что бесплатная раздача джанка наркоманам развратит их, наркоманов можно обязать работать несколько часов в месяц, чтобы возместить 15 долларов, потраченные на месячное обеспечение наркотиком).

Будет ли увеличиваться количество зависимых при такой системе? По-видимому, ответ таков: не особенно. Как мы уже узнали, большинству обычных людей героин не приносит вообще никакого удовлетворения. Героин, попавший в массовый оборот, всё так же будет соревноваться с веществами, обладающими куда менее жуткой репутацией: алкоголем, барбитуратами и ­транквилизаторами. Возможно, большинство людей, которым свойственны пагубные пристрастия — тех, кто не слишком малообразован и не испытывает особенно острого стресса — продолжит делать выбор в пользу «более приемлемых» депрессантов. И, конечно же, при любой декриминализации зависимости законодательный запрет на продажу может оставаться в силе, чтобы ни у одного подсевшего на наркотик не возникало желания продать часть своего дневного пайка любопытному человеку со стороны, ещё не ставшему героинозависимым.

Ещё один факт относительно героина был обнаружен доктором Джоэлом Фортом, весьма авторитетной персоной, и его стоит здесь привести. Это позволит нам чуть лучше представить себе эту проблему, вокруг которой поднято столько ­шума. Слово доктору Форту:

Героин — тяжёлый наркотик лишь в том смысле, что зависимость от него очень сильна: он гораздо легче многих других наркотиков в плане действительного вреда для здоровья. Хроническое ­злоупотребление героином вообще не вызывает необратимых повреждений, если не считать саму зависимость — которая, естественно, в своём роде превращает человека в раба. Хроническое злоупотребление алкоголем, для сравнения, ­неизбежно вызывает необратимое и зачастую приводящее к смерти разрушение печени и мозга.

Хроническое злоупотребление амфетаминами также за несколько месяцев приводит к ­ситуации, гораздо более тяжёлой, чем у любого героинозависимового — не считая, естественно, тех торчков, которые переламываются в тюрьме и никогда по сути от этого не отходят.

Вы мудро поступаете, если боитесь героина — в конечном итоге это херовое путешествие. Но боязнь героинозависимых людей — это один из наиболее абсурдных ­предрассудков нашего времени. Даже при нашем сегодняшнем законодательстве, которое вынуждает большинство из них красть, чтобы купить себе джанк, немногие совершают вооружённые ограбления; в соответствии с их пассивным, пораженческим складом характера, они в основном становятся квартирными ворами, грабящими дома, только когда хозяев нет, очевидно чувствуя, что даже с пушкой они не запугают никого настолько, чтобы тот согласился добровольно отдать им свою собственность. Уильям Берроуз сообщил, что он не припоминает, чтобы героинозависимый человек совершил насильственное преступление за все те годы, что Берроуз был торчком.

Берроуз, один из бывших наркоманов, зарабатывающих на жизнь не тем, что читает ­лекции для полицейских, специально поясняет:

Обычно они совершают кражи со взломом, выносят товары из магазинов и шарят по карманам пьяных, заснувших в подземке. Если бы они могли получить наркотик законным путём, их преступления бы прекратились.

Как человек, временами проживающий в Нью-Йорке, я считаю, что ­кражи, совершённые отчаявшимися наркоманами — это дело дурное, чертовски раздражающее. Я так скажу, дайте им легального джанка, пока они не украли мою печатную машинку.

Мак как таковой

Героин — и морфий, и лауданум, на котором сидел Эдгар Аллан По, и пантопон, вещество, популярное в среде наркозависимых в 1920‑х годах, и «Демерол», таблетки, делавшие счастливым Германа Геринга, и камфарная настойка, и кодеин, которым Шерлок Холмс тушил кокаиновую зависимость — производится из опийного мака. Это, пожалуй, самое ненавидимое и проклинаемое растение в мире, и оно превращает людей в наркоманов как на востоке, так и на западе, с самой зари цивилизации.

Большинство опиумного мака в мире сегодня (если не считать небольшую плодородную область в Турции) выращивается в «опиумном треугольнике», как его называет Интерпол: области, в которой граничат Лаос, Таиланд и Вьетнам, находящейся по большей части под контролем племени мео. Согласно расследованиям, проведённым доктором Джоэлом Фортом и независимыми журналистами, действовавшими по заданию «Нью-Йорк Таймс» и «Крисчен Сайенс Монитор», фермеры из племени мео продают урожай высокопоставленным чиновникам в правительствах Таиланда, Лаоса и (тогда Южного) Вьетнама, среди которых некогда выделялась семья генерала Ки. Затем при помощи «корсиканской мафии» груз переправляют на юг Франции, а оттуда он попадает на международный рынок. Никому не известно, почему правительство США, на словах занятое «войной» с героином, до сих пор предоставляет экономическую и военную помощь правительствам Таиланда, Лаоса и Вьетнама, таким образом позволяя продолжать им заниматься этой торговлей. Доктор Майкл Олдрич и поэт Аллен Гинзберг, подробно изучавшие суть вопроса и готовые при любом приглашении выступить с лекциями или написать о нём, даже убеждены, что есть достаточно доказательств, чтобы уличить ЦРУ в том, что ведомство время от времени активно оказывает помощь в транспортировке опия-сырца.^[4] Правда это или нет, Соединённые Штаты оказались замешаны в торговле героином, с которым они одновременно «борются» где-то в других местах.

Это весьма таинственная часть новейшей истории, и вопрос, возможно, не прояснится, пока мы ещё будем живы. (Тем временем ­любознательный читатель может обратиться к выпуску журнала «Харперс» за ноябрь 1972 года, в котором ЦРУ отрицает свою причастность к торговле героином, а редакторы «Харперс» приводят свои доводы в пользу того, чтобы не верить этим опровержениям. В недавно вышедшей книге «Героиновая политика в Юго-Восточной Азии» (The Pol­i­tics of Hero­in in South­east Asia) в больших подробностях приведены обвинения, выдвинутые «Харперс»). Безотносительно обвинений и опровержений можно почти не сомневаться, что если бы бомбы, сброшенные на населяющих Индокитай людей после того, как Никсон стал­ президентом — а это по весу в четыре раза больше бомб, чем было сброшено на Европу и Северную Африку во время Второй Мировой войны — вместо этого сбросили бы на эти маковые поля, сегодня в мире почти не оставалось бы героина. Это заставляет задуматься, особенно когда репортёр от «Крисчен Сайенс Монитор» заявляет, что ЦРУ в какой-то момент перевозило столько собранного урожая, что в округе их самолёты прозвали «Эйр-Опиум».

Продукт, преимущественно получаемый из мака, собственно опиум, зачастую считается оказывающим более стимулирующее, более приятное и даже более психоделическое воздействие, чем произошедшие от него очищенные и специализированные наркотики: морфий, героин и так далее. Это представление появилось благодаря сочинениям нескольких весьма одарённых опиумных наркоманов — в особенности Томаса де Квинси, автора классической книги «Исповедь англичанина, употреблявшего опиум», Сэмюэла Тэйлора Кольриджа («Сказание о старом мореходе»), и французского драматурга Жана Кокто. Иногда при прочтении этих авторов даже возникает впечатление, что опиум — это афродизиак.

Необходимо подчеркнуть, что де Квинси, Кольридж и Кокто были весьма одарёнными людьми (и обладали весьма неустойчивой психикой). И более того, в случае с де Квинси, ­необычайные и ослепительные видения, которые он описывает, являлись ему, как отмечает доктор Роберт де Ропп, в состоянии «между сном и бодрствованием», в котором все одарённые люди даже без опиума могут с исключительной яркостью проецировать свои творческие фантазии. (Для этого есть термин «гипнагогические галлюцинации», для того, чтобы их вызвать, не нужны наркотики, и их практикуют как метод расширения сознания некоторые оккультные кружки, такие как «Великое Тело Божье» Луиса Каллинга). У большинства опиумных наркоманов, наблюдавшихся врачами, не зафиксированы подобные психоделические эффекты и в основном они испытывают те же ощущения подавленности и сонливости, что и морфинисты или героиновые наркоманы. Короче говоря, если вам нужен психоделический эффект, воспользуйтесь настоящими ­психоделиками; если вы не творческая личность уровня де Квинси или Кольриджа, вы вряд ли обнаружите его у опиума.

Необходимо снова и снова повторять, что все опиаты без исключения — в основе своей депрессанты, так что по мере повышения дозы обычная схема такова: от заторможенности к сну, а далее к коме (заканчивая смертью, если случилась передозировка).

Тут я припоминаю борца за натуральные пищевые продукты, с которым я когда-то был знаком. Этот парень считал большинство фанатиков здорового питания безнадёжно испорченными соглашателями, которые ели столько же вредных продуктов, сколько ем я или вы; только у него была правильная «природная» диета, которая состояла исключительно из орехов и сырых овощей. Как-то раз я спросил его, что было самым полезным из приобретенного благодаря такому режиму питания. «Это решило все мои проблемы с сексом», — тут же ответил он.

«Правда?» — с любопытством спросил я. «И каким же образом?»

«Во мне больше почти не просыпается половое влечение», — сказал он без тени ­смущения, даже с некоторой гордостью. «Мне больше не нужны женщины так, как это было раньше. Я свободен. Вообще никаких проблем в этой области».

Героиновая (или опиатная) диета, похоже, «решает» проблемы с сексом таким же образом, что и эта диета без мяса: она полностью исключает секс. Это аналог знаменитого решения проблемы ирландских бедняков, у которых не ­было обуви, предложенного Джонатаном Свифтом (отрубить им ступни). Оно покажется годным только тем, кто потерял всю веру и надежду в то, что может существовать настоящее решение.

Возможно, что некоторых людей жизнь в нашем обществе настолько терзает, что подобное полу-самоубийство для них является лучшей альтернативой настоящему самоубийству. Что любопытно, чёртова уйма докторов прибегает к той же логике, неустанно назначая избыточное количество транквилизаторов, многие из которых легко вызывают зависимость (к примеру, «Либриум»), а некоторые из которых (к примеру, тофранил) точно, согласно данным психофармакологов, связаны с импотенцией. Как заявил доктор Лоуренс Колб ­комиссии Конгресса ещё в 1925 году:

«Существует… определённый тип робкого, невротичного человека, который не способен справиться с жизненными испытаниями, боится общения с людьми, у него есть тревоги и страхи, и вот если такой человек примет небольшие дозы наркотика — и таких людей я наблюдал довольно много — то он станет лучше, станет более полезным человеком, чем был бы без этого».

Доктор Колб также описал двух ­врачей, которые были опиатными наркоманами и успешно вели медицинскую практику до того момента, как смогли «отказаться от пристрастия», после чего каждый стал ­неразрешимой проблемой для себя и членов своей семьи. «Эти два врача, про которых я рассказываю, не излечились, — с издёвкой сказал доктор Колб, — им не надо было вообще прекращать принимать его (наркотик), потому что это (излечение) для них означало только одно — сумасшедший ­дом, а когда они сидели на этом наркотике и постоянно его принимали, они неплохо справлялись с врачебными обязанностями». Американское общество на протяжении десятилетий игнорировало прагматичный подход доктора Колба и героически боролось за то, чтобы заставить всех таких заблудших овец отказаться от своего зелья-депрессанта. А так ли это? «Война с героином» продолжается; но штат Нью-Йорк оставил надежду по-настоящему «исцелить» наркоманов и довольствуется лишь тем, чтобы заставить их слезть с вызывающего зависимость наркотика, который штат запретил — героина — и пересесть на настолько же вызывающий зависимость наркотик, который штат разрешил — метадон; а в стране в целом количество выписанных рецептов на депрессанты, действующие на центральную нервную систему, как говорят, каждый год доходит до десятка миллионов. Позиция властей по умолчанию теперь, видимо, такова: «Если вы не можете выносить наше общество иначе как погрузившись в полусон, дайте нам тогда хотя бы контролировать то, какие вещества для этого вы выберете». Это не решение вопроса наркотической зависимости в стране. Это уловка с целью сохранить лицо, позволить тем бюрократам, которых Уильям Берроуз называет «контролезависимыми», не терять веры в то, что они, ей-Богу, контролируют всех, кого хотят контролировать.

Интерлюдия

Отверженный:

история Святого Отбоя

Может укол иглою,

Его колдовская мощь,

В адский чертог с собою Душу с небес уволочь?

Гнева богов и мёртвых Страх человек изжил,

Чтоб лебезить пред чёртом?

Ужель не достало сил —

Наследник эпох великих,

Мира венец на час,

Грома и волн владыка

От сока цветка угас?

Ах! Укрощая рвенье Полчищ греховных сил,

Только в одном сраженьи Он так и не победил.

— Алистер Кроули, «Баллада о героине»

«Я никогда не граблю незнакомых людей», — сказал Святой Отбой. «Это слишком рискованно. Если они вдруг вернутся домой и застукают меня, они, скорее всего, вызовут копов».

Он был приглашённым гостем на радиопередаче, которую я вёл (в один из тех периодов, когда я совсем прекращал писать и пытался заработать денег на жизнь каким-то другим, более приемлемым образом), и он заранее предупредил меня, что вколет дозу вещества Г перед тем, как прийти в студию. Было очевидно, что он так и сделал, и он был совершенно спокоен, когда произнёс эту фразу. Он, белый мужчина средних лет, чья речь выдавала образованность, не был среднестатистическим нью-йоркским торчком, если не считать его сонных глаз. Когда ты вглядывался глубже в эти оцепенелые омуты, ты не сомневался в том, что он скачет на большом белом коне в страну торчковских грёз. Он был будто в полусне, когда рассказывал о том, кого предпочитает грабить.

«О», — произнёс я, неотступно памятуя о стоящем на столе микрофоне. «Ты, похоже, подразумеваешь, что грабишь друзей».

«Конечно», — сказал он. «Многие торчки так делают. Понимаешь, незнакомый человек сдаст тебя копам, а друг будет не так безжалостен. Он скажет, мол, я знаю, что ты торчишь, и ты в этом не виноват. Естественно, после этого они к тебе типа охладевают. Приходится заводить новых друзей».

Я припомнил, как дружелюбно он себя вёл с того момента, как я обратился к нему с просьбой насчёт этого интервью. А ещё я вспомнил про свою печатную машинку, магнитофон и хороший проигрыватель.

«Если кого-то из твоих друзей недавно обнесли и они тебя не­ подозревали, — сказал я, — они, возможно, сейчас начинают об этом подумывать».

Святой Отбой обдумывал это так долго, что я осознал, что в приёмниках наших слушателей сейчас повисла тишина. Когда я почти решил прервать молчание, он наконец заговорил — с той самой торчковской ­безмятежностью, практически безмятежностью Будды.

«Я не жду, что буду нравиться людям долгое время», — сказал он.

Ну, вот оно. Вот это по сути и есть философия торчков. Люди — настолько безнадёжно общественные животные, что большинство из нас скорее заработает рак, чем признает, что не нравится другим; но человек, сидящий на героине, может признать любую правду без эмоционального ­отклика. Святой Отбой мог точно так же безмятежно заявить, что только что узнал, что болен проказой. Для торчка «факт есть факт», а эмоции — это что-то, что есть у других людей и с чем другие люди носятся. Вот еда. Вот дерьмо. Вот прелестная девушка, полностью обнажённая. Вот умирающий от голода ребёнок. Вы по-разному отреагируете на каждую из этих картин, но торчок отреагирует на них совершенно одинаково, то есть никак не отреагирует.

Однажды я пошёл на похороны отца друга. С лица друга, назову его Тони, на протяжении всего обряда не сходила мечтательная улыбка. Кое-кто из присутствующих на похоронах наверняка подумал, что у него нехилый эдипов комплекс, раз он так наслаждается похоронами своего отца. Позднее Тони упомянул в разговоре со мной, что он, чтобы выдержать до конца обряда, принял большую дозу транквилизаторов — а это было одно из тех мрачных старомодных действ с открытым гробом и истерично рыдающими родственницами.

Торчок тут высидел бы до конца со всё той же ­сонной улыбкой на лице. Самый эмоциональный момент для него (и то достаточно скучный) тут был бы, если бы он задумался о том, сколько выручит у барыги, разрыв могилу и стащив ценные детали костюма покойного.

Разница между торчками и теми, кто сидит на транквилизаторах — в какой-то степени классовая разница. Большинство сидящих на транквилизаторах — белые англо-саксонские протестанты из среднего класса; большинство героиновых торчков — бедняки, чернокожие или латиноамериканцы. Торчки — люди, которые стеснялись идти к ­врачу или которым не хватило знаний для того, чтобы добиваться того, чтобы им выписали действительный рецепт на транквилизаторы, когда их жизнь становилась совсем невыносимой. Вместо этого они перешли улицу и купили депрессант посильнее у приветливого соседа-наркоторговца.

Святой Отбой также рассказал мне в рамках того интервью на радио про пережитую им ломку, когда он сидел в городской тюрьме. Один из охранников тюрьмы, отличавшийся ­особенным садизмом, любил появляться, когда Святой Отбой корчился в муках, и водить перед ним банкой, в которой был белый порошок, по заявлениям охранника — героин. «Ты правда хочешь его? Правда, правда хочешь его? Ну, попроси меня как следует…» Естественно, когда Святой Отбой наконец отбросил свои сомнения и взмолился, чтобы охранник дал ему порошок (чем бы тот ни был), он его не получил. Вместо этого он получил ржущий смех.

Святой Отбой вёл рассказ об этом таким же рассудительным, ровным тоном, каким заявлял насчёт того, что он не ждал, что люди будут к нему хорошо относиться. Это был факт, но он ничего не значил. «Меня бесила его наглость», — безмятежно заявлял он, так безмятежно, как мы с вами сказали бы: «Я отдал четвертак за шоколадный батончик». Прошедшее время в мире торчков является совершенно прошедшим. Садизм охранника был всего лишь фактом; любые проявления ­людской доброты, которые он вспоминал, тоже были всего лишь фактами. Злиться на что-то одно или быть благодарным за что-то другое — на это у него совершенно не хватало запаса эмоций или энергии. Не было такого чувствующего существа — Святого Отбоя, которое реагировало бы на происходящее; был лишь Святой Отбой-наблюдатель, который фиксировал всё происходящее.

Когда я спросил у него, откуда у него это прозвище, которое было на слуху в некоторых районах города, он рассказал мне, что им его наградил один поэт. «Сначала я этого не понимал, — добавил он, — но все его повторяли, и я наконец к нему привык. Теперь это мне нравится. Я отбился от мира и хотел бы тут и остаться. Holy, whol­ly out: святой, полный отбой».

Один из моих любимых моментов произошёл тогда, когда я спросил его про полицейских, занимавшихся борьбой с наркотиками.

«Они безумней, чем большинство прочих копов», — сказал он, совершенно не меняя ­интонацию. «Я знаю одного парня, который никогда не прекращает улыбаться. Что бы ни происходило. Как будто у него внутри сидит личный пушер. А есть один, у которого всё время открыт рот. Он всё время с отвисшей челюстью, будто постоянно удивлён». «Ага, — задумчиво ­добавил он, — они те ещё чудилы».

Я ожидал, что он выступит с обличительной речью о жестокости, несправедливости, подставах — это типичная реакция травокуров, которые посидели в тюрьме. У него было другое отношение. «Ты серьёзно говоришь нашим слушателям, — задал вопрос я, — что все наркополицейские психопаты?»

«Ну, — сказал он, — они не похожи на других копов. Они будто живут в своём маленьком мирке. И вот что я ещё тебе скажу — они совсем не хотят, чтобы их переводили в другой отдел. Они будут биться как очумелые, только чтобы остаться в наркоотделе. Знаешь, почему? Они без ума от работы под прикрытием. Притворяться торчком — это вызывает такое же привыкание, как и торчать по-настоящему».

Когда я попытался добиться вразумительного ответа на вопрос, как Святой Отбой стал торчком, я наткнулся на непробиваемую стену. На этом, и только на этом вопросе его мышление внезапно становилось таким, как у разумных шизофреников, и его, казалось, никак невозможно было заставить перейти от абстрактных рассуждений к конкретным подробностям.

«Наверно, можно сказать, что я был плохо приспособлен к жизни», — это была его первая приблизительная оценка. Когда я безуспешно попытался вытащить из него более подробные сведения, он перешёл на ещё более высокий уровень абстракции и начал говорить про «социологическую и психологическую напряжённость».

«Давай я сформулирую вопрос так, — сказал я, — как ты достал героин, когда сделал себе инъекцию первый раз?»

«Ну, — сказал он, — тут надо понимать подоплёку событий». Он пять минут распостранялся про социологическую проблематику, модели поведения и психологические факторы.

«Это очень интересно, — сказал я, — а героин тебе кто-то предложил попробовать, или ты сам попросил?»

«Просить не нужно», — сказал он, и тут началось ещё больше ­метафизических рассуждений касательно того, что человеческие взаимоотношения более невербальны, чем мы это обычно осознаём.

«Так тебе этого хотелось, и кто-то тебе его дал», — сказал я. «Ладно. Почему тебе этого хотелось?»

Это вызвало несколько дополнительных минут платоновской диалектики. Я встречался с таким у некоторых душевнобольных пациентов, когда ездил на «Скорой помощи»­, а ещё это встречается, в исключительно раздражающей форме, у многих политиков. Профессор Уэнделл Джонсон, занимающийся семантикой, называет это «монотонным абстрагированием» (dead-lev­el abstract­ing), искусством избегать волнений, переходя на уровень дискурса, который совершенно не связан ни с чем конкретным. Занимающиеся этим редко выказывают тревожность, которую можно заметить у менее опытных уходящих от ответа людей, которые меняют тему, когда обсуждение касается слишком болезненной темы. Эти ткачи абстракций не меняют тему: она у них перед ­глазами… но рассматривают её они через сильно замызганное стекло.

Спросите их про одно конкретное яблоко, и они расскажут вам про валовой продукт страны; спросите вот про это кресло, и они начнут в подробностях расписывать эволюцию мебельного производства. Они не уходят от темы: они рассматривают её с философской точки зрения, как бы со всех сторон. Конкретная информация, которую ты ищешь, никогда не проступает.

«Во время той инъекции, — не сдавался я, — ты подумал, что сделаешь вторую, третью, и так далее, пока не станешь зависимым?»

«Все знают насчёт шанса стать зависимым», — ответил он этим ровным мечтательным торчковским тоном. «Был ещё шанс, что меня собьёт грузовик, когда я буду возвращаться домой. Есть шанс, что из космоса прилетит метеорит и сотрёт этот город с лица земли». И так далее. Нейтральная, объективная точка зрения Святого Отбоя ­на все события в его жизни попросту не могла распостраниться на область первой инъекции; эта область была навсегда погребена под нагромождением читанного им о причинах девиантного поведения.

Если бы вы загипнотизировали кого-то и приказали бы ему не произносить слово «нос», а затем попросили бы объяснить, как работает обоняние, вы бы обнаружили, что ответы этого человека наносят такие же языковые сугробы. Интеллектуалы, в биокомпьютерах которых хранится больше абстракций, лучше владеют этим навыком, но все люди в какой-то степени способны делать это.

Святой Отбой мастерски владел этим приёмом. Самая долгая часть передачи была посвящена тому, как он изначально стал зависимым, и после всей его болтовни ни я, ни слушатели ничего об этом не узнали, впрочем, мы досыта наслушались про психосоциологический стресс в различных стратах урбанистического капиталистического общества и экзистенциальные проблемы у вернувшихся с войны ветеранов.

Но стало понятно, что Святой Отбой был ветераном, очевидно, Второй Мировой (судя по его возрасту). Была ли его семья богатой, бедной или принадлежала к среднему классу, вырос ли он в большом городе или маленьком городке, учился ли он в колледже или поднабрал психосоциологического жаргона самостоятельно — всё это так и осталось неизвестным. Но он побывал на войне. Кто угодно мог бы спокойно приписать его зависимость последствиям пережитого сражения в Арденнах (или битвы за холм в уезде Йончхон, если он был моложе, чем казался на вид).

В конце передачи я попытал удачи.

«Предположим, что нас слушает человек, который думает прямо сейчас ­попробовать сделать себе инъекцию героина», — сказал я. «Что ты ему скажешь?»

Как только эти слова слетели с моих уст, я замер. Святой Отбой был так обсажен «лекарством от Господа», что вряд ли увидел бы в этом что-то плохое. Вполне возможно, что он не произнёс бы тираду о ­вреде джанка, которую я надеялся услышать.

Но мне не стоило беспокоиться. Святой Отбой не был полностью отбит. «Пускай переберётся в Англию, — безразлично сказал он, — там наркоманов меньше достают».

«Значит, — сказал я, зарабатывая баллы для федеральной комиссии по связи, — ты считаешь, что каждый, кто сделает инъекцию героина, может стать героинозависимым?»

«Ну, — ответил он, — каждый в глубине души отдаёт себе отчёт, что может стать зависимым, когда пробует джанк. Некоторые не призваны к этому и бросают после нескольких уколов».

Так я узнал ещё одно о Святом Отбое. Он был бывшим католиком. Никто другой не применил бы такую метафору именно таким образом. Где-то, давным-давно, кто-то пытался убедить его в том, что он призван стать священником. Может быть, он даже в семинарии учился.

На этом передача закончилась. В следующий раз я увидел его меньше чем через неделю, и было ясно, что он ещё не принял дневную дозу. Он подошёл ко мне в кофейне, превращение было шокирующим. Взгляд Будды превратился в отчаянный, в голосе слышался скулёж, а «факты» теперь вызывали у него очень сильные чувства.

Он сказал, что передача имела большой успех («все о ней говорят»), что было сильным ­преувеличением. Подразумевал он то, что его появление в моей передаче мгновенно вознесло её на какую-то вершину успеха, и я, таким образом, был у него в большом долгу.

Заметка: Если бы я попался на это хоть раз, он бы вернулся снова. Снова и снова.

Заметка: Если бы я не попался на это хоть раз, то чувствовал бы себя негодяем. А ещё была бы обчищена чья-нибудь квартира — возможно, моя собственная, поскольку он знал, где я живу, и, возможно, решил, что я симпатизировал ему настолько, чтобы не сдать его легавым.

Заметка: В ту неделю я был при деньгах.

Я дал ему двадцать долларов и скормил ему свою историю, про четырёх детей, трудности работы независимого автора и жадное руководство радиостанции. Всё его внимание сосредоточилось на двадцатке; остальная моя болтовня прошла мимо его ушей. Он удалился, рассыпаясь в благодарностях, и я знал, что он вернётся.

Но я ошибался.

Вскоре после этого Святой Отбой снова попался и стал одним из первопроходцев заместительной метадоновой терапии. Прошло больше года, прежде чем я увидел его снова.

Я вернулся в Нью-Йорк и в ходе короткого визита разглядывал­ книги в потрясающей книжной лавке «Peace Eye» на авеню Эй, в котором невероятный человек Эд Сандерс, рок-певец/поэт/издатель/дзэнский безумец, продаёт книги с названиями вроде «Ебать бога в жопу» и арт-объекты вроде вазелина, которым пользовался Аллен Гинзберг, когда пидорасил Питера Орловски или лобковых волос известных поэтесс. Кроме этого у Эда была великая мечта всей жизни, снять грандиозный фильм панорамной аппаратурой «Синерама», главными участниками которого были бы контркультурщики, от рок-певцов до суровых политических активистов, устраивающие двухчасовую оргию, а называлось бы это «Монгольская свальная ебля».

Эда на месте не было (он был в концертном туре со своей рок-группой The Fugs, название — дань уважения Норману Мейлеру), но, к моему удивлению, в лавку зашёл Святой Отбой и положил стопку журналов на прилавок. Он работал в оптовой торговле журналами, у него была своя машина, он развозил товар по всей южной части Манхэттена, и, похоже, здравствовал благодаря метадоновой диете, которую ему назначил губернатор штата Нью-Йорк.

Всё это я узнал за обедом в «McSorley’s», куда пригласить его меня заставило любопытство, а также память о старых добрых временах. Он был первым участником метадоновой программы, с которым я встречался лично, и мне нужен был как минимум час, чтобы разузнать столько, сколько получится.

Теперь у Святого Отбоя были имя и фамилия, как у любого другого приличного гражданина — назовём его Джо Смит: настоящее имя было такое же незапоминающееся. Но это была бирка, с которой он родился (сказал мне он) и он не пользовался ей — и не видел её кроме как в отчётах полиции — больше двух десятков лет. Принять её снова для него было как снова принять себя, по-новому.

Он сказал, что его теперь совершенно не тянет к героину. Я ему поверил. Другой бывший героиновый наркоман как-то раз мне рассказал, что два самых ­счастливых года жизни провёл во Франции в пятидесятых, покупая метадон в аптеке, вкалывая его сразу по приходу домой и совершенно не волнуясь, что его схватят копы. Но затем правительство Франции запретило метадон, и он вернулся к тому, с чего начал. Пока эта счастливая передышка длилась, однако, он был таким же воздержанным и респектабельным гражданином, каким он был на момент рассказа. Легальный джанк не создаёт такие проблемы, как нелегальный джанк.

Святой Отбой — или Джо Смит — сказал мне, что ему доставляло удовольствие зарабатывать себе на жизнь. «Это приносит в жизнь порядок, — сказал он, — а без порядка жизнь — сплошная тягомотина». Я подумал, что это интересным образом противоположно представлению многих любителей кислоты о том, что в совершенном обществе будущего всю работу будут выполнять механизмы, а люди беспрепятственно будут посвящать себя любви, сложным взаимоотношениям и искусству. Торчки, и даже бывшие торчки, зачастую относятся к жизни как к проблеме, которую надо либо избежать (при помощи «угнетающих» наркотиков), либо решить усилием воли; однако психоделическому племени она видится как развлечение, которое можно улучшить (при помощи «облегчающих» наркотиков) или наблюдать, находясь в созерцательном покое.

Когда я увидел Джо Смита в следующий раз, в нём оставалось даже ещё меньше Святого Отбоя. Это было несколько месяцев спустя, он был в баре с миленькой девчушкой, которая была никак не старше 16 лет. Он увидел меня, когда мы зашли туда с женой, и пригласил нас за свой столик.

Мы подсели к ним и немного выпили. Вскоре стало ясно, что Джо Смит был галантным кавалером, искусителем женского пола (или по крайней мере шестнадцатилетних девиц), умудрённым опытом светским человеком, и его бы никогда не увидели в обществе такого сомнительного персонажа, как безрадостный Святой Отбой. Также ясно было, что он был выпивохой, симпатичным выпивохой, которого все любят, таким, каких иногда играет Бинг Кросби, но несомненно, как ни крути, выпивохой. Буддоподобный торчок испарился и ему на смену пришёл обаятельный старый бабник.

А ещё он был в настроении для самокопаний и, ещё немного выпив, вдруг начал «рассказывать всё без утайки».

Мы обсуждали Движение За Освобождение Женщин, и от этого ­каким-то образом разговор перешёл к вечно раздражающим проблемам отказа в сексе — как сказать кому-то «нет», не обидев этого человека? И как примириться с «нет», не ­обидевшись самому?

«Помнишь первый раз, когда тебе отказали в ­сексе?» — спросил Джо Смит. «Спорим, что не помнишь. Спорим, что твоё воспоминание об этом — призрак, тень подлинного переживания. Фрейд в своих теориях обсчитался на десять лет. Причины наших неврозов это не травмы детских лет — а мы и их тоже забываем. Потому что это слишком больно. Первый раз, когда хочешь женщину, на самом деле хочешь её — только её и никого другого — а она отказывает тебе, это как получить по яйцам. Ты сразу думаешь о самоубийстве — потому что кажется, что боль никогда не покинет тебя. Не можешь вспомнить? С тобой именно такое разве не случалось хоть раз? Не думал достать папино ружьё из гаража и разнести себе башку?»

«Нет», — сказал я. «Я думал спрыгнуть с Бруклинского моста».

«Вам надо написать книгу», — сказала ему моя жена. «Новый­ взгляд на психоанализ. Первичный отказ вместо первичного крика. Но не пишите исключительно с точки зрения мужчины. Юным девушкам ещё труднее. Всё-таки девочка, которая набирается смелости настолько, чтобы подкатить к мальчику, в нашем обществе будет чувствовать себя ­последней шлюхой, если он ей откажет».

«Ладно», — сказал он. «Тут я согласен. Это абсолютно совпадает с моими словами. Вся эта война между полами начинается с таких случаев. Мы проживаем жизнь, наказывая наших следующих возлюбленных за эти подростковые мучения. У каждого парня, который ведёт себя с женщинами как подонок, было такое. У каждой женщины, унижающей мужчин, было такое. Исключений не бывает. Так это всегда начинается».

«Что же решит эту проблему?» — спросил я. «Обязательная доступная любовь для подростков?»

«Нет», — сказал он. «Такое не навяжешь. Решения нет».

«Звучит довольно пессимистично», — возразил я.

«Я сидел на игле двадцать три года», — сказал он. «Марси об этом знает», — добавил он, бросив взгляд на свою девчушку. «Я от неё ничего не скрываю. Я был торчком большую часть своей взрослой жизни. Ты хочешь, чтобы я поверил, что в этом мире что-то заканчивается хорошо?» Этот взгляд, такой безжизненный в торчковские деньки, на секунду наполнился неприкрытым ужасом. Затем он взял себя в руки, цинично улыбнулся и добавил: «У меня есть работа, которая мне нравится, и женщина, которая меня любит, а я всё ещё не знаю, за каким чёртом я живу, или что всё это значит, или почему жизнь почти у всех­ такая кошмарная».

«Вот из-за этого ты и несчастен», — сказала Марси. «Ты задаёшь слишком много вопросов».

Вот, в общем-то, и всё, что я узнал о Святом Отбое и/или Джо Смите. Иногда я представляю это его подростковое переживание, и мне кажется, что в нём участвовала девчонка возраста Марси. Я представляю себе, что он сидел на джанке двадцать три года, чтобы продолжать быть бесчувственным к сексу, чтобы не дать себе искать других девочек этого возраста. А в другие разы я выстраиваю другой сюжет и вижу женщину старше него (тётушку? ­соседку?), и представляю себе, что он постоянно избегал её образа. Даже после того, как он слез с джанка, он не смог выйти на ринг секса с взрослой женщиной. Я не знаю — и никогда не узнаю.

Через несколько месяцев после этой встречи Марси, не таясь, ушла от него к мужчине помоложе — по крайней мере такие были слухи, когда я об этом услышал.

Первичный отказ. «Вам надо было написать об этом книгу».

Он не написал книгу. Он вписал всё это в то, что ­газеты назвали «самой диковинной предсмертной запиской, с которой когда-либо сталкивалась полиция Нью-Йорка». Хозяйка квартиры, которую он снимал, нашла её вместе с его трупом, лежащим в постели, он умер от передозировки барбитуратами. На стене он нарисовал в преувеличенно детской манере люминесцентными красками, которые так любят любители кислоты и дети, ­гигантское розовое сердце ко дню Святого Валентина. Внутри него он тщательно вывел печатными буквами разных цветов надпись:

МАРИЯ
МАТЕРЬ БОЖЬЯ
СМИЛУЙСЯ
НАДО МНОЙ [1]

Эти «жучки», или «оргоны», по-видимому, близки к геометрическим световым узорам, которые люди видят под действием пейота или его производного мескалина. Они также появляются в ходе экспериментов с сенсорной депривацией, когда испытатель погружается в резервуар с водой и оказывается отрезан от всех внешних воздействий; один из этапов сенсорной депривации исследователи вообще называют «мескалиновым» из-за этого сходства. Алан Уоттс предположил, что в таких случаях электрические контуры в самом мозге проецируются наружу. Это возможно; но вспомните и девицу из прошлой главы, которая, оргазмируя под марихуаной, оказалась «среди звёзд». Видение Нуит, египетской богини ночного неба и звёзд, является целью в сексуальной магии Алистера Кроули, и принёсшее ему наибольшее душевное удовлетворение видение он описывал как вселенную, бывшую «Ничто, в котором мерцали огоньки — но что за огоньки!» Из таких странных отчётов, возможно, мы в итоге выясним, как биологическое электричество становится мыслями и сознанием.

Примечания

^[2] Именем Эвоэ также называют рогатое божество (Пана?) в современном ведьмовстве, но это вследствие того, что ритуалы для них сочинял Кроули (за что ему неплохо заплатил Джеральд Гарднер). И А О — так гностики называли верховное божество, создавшее Иегову и всех остальных богов в мире архетипов, Иегова затем создал материальный мир.

[3] В мире страдающего от психоза человека времени не существует. Три месяца ­шизофрении — это дольше, чем жизнь среднестатистического читателя этой книги.

^[4] В девяностые оставалось уже мало людей, которые не верили огромному количеству доказательств того, что именно этим занималось ЦРУ.