«25 000 лет эротической свободы»: перевод книги Алана Мура

От редакции. Публикуем перевод книги (на самом деле – скорее стастраничной брошюры, около 80к знаков + иллюстрации) Алана Мура, чьему творчеству мы успели отдать дань симпатии переводом его грандиозного «Провиденса» и рядом других материалов. 

Эссе «25 000 лет эротической свободы» было опубликовано в 2006 ‑вероятно как комментарий к впервые напечатанному скандальному комиксу «Lost Girls» – и расширено в 2009. Это краткий экскурс в историю репрезентации сексуальности в культуре, начиная с древнейших времен, в основном – в изобразительном искусстве. Центральная мысль старого телемита и комиксиста состоит в том, что все достижения цивилизации во многом зиждятся на преодолении сексуальных табу и речь не про «сексуальную революцию» в XX веке, а любую эпоху. Мур размышляет о порнографии и том, что она должна стать магическим искусством, детабуируя сексуальность лучше-выше-сильнее во имя светлого будущего человечества. В процессе его рассуждений достается как пуританам-христианам, (из-за которых такую Римскую Империю проебали!) так и секс-негативным взглядам некоторых направлений феминизма. Христиан, правда, Мур не любит сильнее.

Читается эссе весьма увлекательно – во многом из-за неподражаемого стиля Мура с заковыристыми метафорами и воззваниями к читателю, которые у себя в голове хочется озвучивать голосом баптистского проповедника. И это, безусловно, прекрасно, поскольку вопросы табуирования и детабуирования сексуальности будут еще долго будоражить умы, если вообще не являются вневременными.

С другой стороны – для авангарда общественной мысли в такой формулировке эта проблема уже является слишком общей, дискуссии сегодня ведутся вокруг добровольности разных сексуальных практик, свободе не только испытывать, но и не испытывать интереса к сексу, границах сексуальности как таковой, биосоциальной дилемме в этой области, том, как репрезентация сексуальности в медиа влияет на общество и может являться источником власти…

Мур особо не задерживает внимания на дьявольских деталях, а прет напролом как пышущий жаром витальности ледокол – не всем это может прийтись по вкусу. Однако эссе изобилует прекрасной культурологической фактологией и хорошо поясняет взгляды Мура на сексуальность и ее связь с искусством, что помогает лучше понять его творчество. А также вызывает желание перечитать «Сексуальную революцию» Райха, «Историю сексуальности» Фуко, пристальнее приглядеться уже наконец к Камилле Палье и заполировать все это блистательным «Восхождением Иштар» Роберта-Антона нашего Уилсона.

[Скачать оригинал в .pdf]

Я велела ему подойти и подать принесенное послание, небрежно отбросив при этом книгу, которую держала в руках. Он зарделся, подошел настолько, чтобы можно было подать письмо, протянул его и довольно неуклюже застыл, дожидаясь, когда я заберу конверт, не в силах глаз оторвать от моей груди, которая, благодаря старательно учиненному беспорядку с шейным платком, была достаточно обнажена и казалась скорее слегка прикрытой, чем упрятанной под одеждой.

Фанни Хилл. Мемуары женщины для утех

Джон Клеланд (1749)

25 000 ЛЕТ ЭРОТИЧЕСКОЙ СВОБОДЫ

24000–22000 до н. э. – в это время была создана Венера Виллендорфская.

753 до н. э. – Основание Рима.

730 до н. э. – Основания итальянских колоний.

V век до н. э. – греческие художники создали неисчерпаемое множество порнографических изображений гуляк на поверхности кубков, ваз и амфор.

I век н. э. – Римляне создают фрески на Вилле деи Мистери в Помпеях и неаполитанскую мозаику, уцелевшие от пепла Везувия; они демонстрируют множество сексуальных вариаций, привнесенных богами и людьми в половой акт.

56–774 – Ломбарды в Италии.

78 год н. э. – Разрушение Помпей.

412–672 – Вестготы в Испании.

489–540 – Остготы в Италии.

1027 – Турецкое завоевание Иерусалима.

1095 – Выступает Первый Крестовый поход.

1147–1149 – Второй крестовый поход.

1189–1192 – Третий Крестовый поход.

1199–1204 – Четвертый Крестовый поход.

1217–1221 – Пятый Крестовый поход.

1228–29 – Шестой Крестовый Поход.

В Средневековье на резьбе в колоннаде готических церквей встречаются сотни эротических изображений.

Ренессанс.

1430–1432 – Давид Донателло.

1480 – «Рождение Венеры» Сандро Ботичелли.

1497 – Савонарола, могущественный цензор с дурной славой, побуждает художников Флоренции уничтожить свои произведения на костре – в том числе изображения обнаженных людей.

1499 – «Низвержение грешников в Ад» Луки Синьорелли.

1536–1541 – Микеланджело изображает наказание Содома в Страшном суде на сводах Сикстинской капеллы.

1542 – Папа Павел III учреждает Священную Конгрегацию/Инквизицию доктрины веры. Ее обязанности включают изучение и осуждение аморальных произведений искусства.

1559 – Папа Павел IV отправляет Инквизиции список запрещенных книг.

1564 – Тридентский собор католической церкви издает Index Librorium Prohibitum («Индекс запрещенных книг»). «Индекс» обновлялся каждые пятьдесят лет до 1948 года, обобщив в итоге больше 4000 работ. Отменен «Индекс» в 1965 году.

1662 – Акт 1662 года дает английским судам право препятствовать непристойным публикациям, но не обозначает, что именно считается «непристойным».

1787 – Король Георг III издает королевскую прокламацию «поощрения набожности и добродетели и пресечения порока, грубости и аморальности».

Скандальный суд над Оскаром Уайльдом 1895 года/

В XIХ веке входит в обиход слово «порнография», появившись в Оксфордском словаре в 1857 году.

НЕКОТОРЫЕ МЫСЛИ КАСАТЕЛЬНО ПОРНОГРАФИИ

Алан Мур

Говорим ли мы в категориях личных или палеоантропологических, справедливо будет сказать, что мы, люди, рано или поздно начинаем играться с собой. Наша усовершенствованная технология сканирования показывает, что большинство приступает к ипсации уже в утробе, а если проследить историю культуры до первых артефактов, демонстрирующих, что у нас, собственно, появилась культура, мы тут же столкнемся с любовно вырезанной из известняка юлой с сиськами и задницей, найденной на раскопках ориньякского поселения, открытого в северо-восточной австрийской деревне, известной как Виллендорф.

Могучий Роберт Крамб еще в поразительно плодовитые годы журнала Weirdo изобразил создателя первой Виллендорфской Венеры Пещерным мужиком Бобом – неврастеническим изгнанником, обладающим сильным сходством с самим Крамбом, – и Боб, вечно перевозбужденный, забивается в пещеру и мастурбирует на только что высеченную женщину-фетиш с большой задницей. Homo erectus.

Крамб, по всей видимости, говорит нам о том, что, возможно, Виллендорфская Венера и служила волшебным символом, сулящим плодородие, и, возможно, современному взору она представляется образчиком доисторического периода искусства, но в глазах создателя она была объектом возбуждения, обнаженкой каменного века – первобытной порнографией. Возможно, также Крамб заявляет, что если мы заглянем в культуру до самых ее истоков, то обнаружим, что ее зачинатель – охотник за юбками и компульсивный мастурбатор вроде самого Крамба, или же меня, или же вас – любого из нас, если мы будем до конца честными.

Люди – взятые индивидуально в утробе либо же как вид, только что спустившийся с деревьев, которые мы делили с дальними родственниками бонобо, – довольно рано обнаруживают, что сексуальная автостимуляция – источник великого вознаграждения, практически уникальный на нашем опыте млекопитающих тем, что легко достижим и в отличие почти от любой примитивной активности может быть осуществлен без риска покалечиться или быть съеденным. А также это совершенно бесплатно, в чем и может быть корень дальнейших попыток общества урегулировать сексуальное воображение – к этой теме мы еще вернемся позже.

Разумеется, это не значит, что все общество – прямой результат хронического онанизма, хотя я вполне представляю, как можно прийти к подобному умозаключению. Скорее же это предполагает, что наш позыв к порнографии был с нами с самого появления противопоставляемых пальцев и что на заре нашего двуного эксперимента мы видели в нем естественную часть жизни, причем одну из самых приятных, а также естественную тему для протохудожников.

Дабы не подчеркивать лишний раз тот взгляд, что порно – исключительно неандертальское увлечение, возможно, следует рассмотреть Древнюю Грецию и эротические фризы, украшавшие ее гражданские центры, – великолепно выточенную мраморную фигуру бога Пана, насилующего множество наших нынешних положений о вульгарности и одну похотливую козу в придачу. Подобные изображения, очевидно, были вполне приемлемы для уличной греческой обстановки – это изображение того аспекта существования млекопитающих, о котором млекопитающие уже знали и к которому относились совершенно спокойно, а также от которого ни один самый целомудренный священник не старался защищать маленьких детей. В ушедшей Греции мы видим культуру, явно непотревоженную собственными эротическими склонностями, а также перенасыщенную как сексуальными образами, так и сексуальными нарративами.

Также мы видим культуру, где подобные умонастроения привели к благому исходу как для древних греков, так и для человечества в целом. Возможно, это и были эротоманьяки с пустыми глазами и волосатыми ладонями, зато они изобрели науку, литературу, философию и, вообще говоря, цивилизацию, раз уж на то пошло.

На западе в начальных главах человеческой истории сексуальная открытость и культурный прогресс шли рука об руку, и только с появлением христианства, а конкретнее – апостола Павла, люди осознали, что нам полагается стыдиться наших тел и всех относящихся к ним процессов. Лишь когда император Константин слепил из случайных остатков митраизма и культа солнца Sol Invictus современное христианство, утвердив итоговый теологический коллаж в качестве религии Римской империи, мы узрели эффект этих идей и доктрин на целое общество.

Если взять традиционную (и по большей части христианскую) точку зрения на падение Рима, то обывательская мудрость гласит, что Рим разрушен растлением, захлебнулся под растущей прибойной линией оргий и сексуальной вседозволенности. С другой стороны, самый поверхностный взгляд на страницы Гиббона продемонстрирует, что Рим был упадническим и оргиастическим вертепом более-менее с самого зарождения. Он вполне успешно блудил несколько веков, не выказывая в результате никаких серьезных признаков ущерба. Стоило же Константину ввести в империи обязательное христианство, как она не простояла и сотни лет.

В основном потому, что Рим в обороне империи против тевтонских орд у своих границ полагался на зарубежные войска – например, египетскую кавалерию. Изначально иностранные солдаты с радостью вербовались в армию, ведь Рим на тот момент занимал языческую и синкретическую позицию, позволявшую рекрутам поклоняться чему угодно, лишь бы те сдерживали натиск гуннов в северной Европе. Однако после христианизации империи этот вариант отпал. Новые христианские лидеры Рима решили, что все либо будет по их воле, либо не будет вовсе, и следовательно, в дальних краях резко упало число новобранцев. Не успели правители и глазом моргнуть, как варвары уже были всюду: гунны, франки, вестготы, а хуже всего – готы, с их белыми контактными линзами и сборниками Cradle of Filth. Тут-то Риму и пришел конец, хочешь не хочешь.

Итак, подведем итог под тем, что мы узнали: сексуально открытые и прогрессивные культуры, такие как Древняя Греция, подарили Западу почти все аспекты цивилизации, тогда как сексуально подавляющие культуры, такие как поздний Рим, подарили нам Темные века.

Промотаем же почти тысячу лет саксов, данов и викингов, обожравшихся мухоморов и разоряющих и насилующих поселения в разгар какой-то метеоритной ядерной зимы, капая с топоров мозгами, вопя об Одине и вырезая всех, кто смел не вторить. Когда над западным миром наконец вновь забрезжил свет, мы обнаруживаем христианскую церковь, по понятным причинам озабоченную привлечением прихожан на свои грубо вытесанные скамьи и во имя достижения этой цели прибегнувшую к эротическому искусству. Фигура с раздвинутыми ногами и зримой вагиной, найденная на кладке множества средневековых британских церквей и ошибочно опознанная как Шила-на-Гиг – то есть богиня-мать, оставшаяся от каких-то ранних религий, – на деле имеет чисто христианское происхождение и изначально задумывалась как изображение Похоти. Если бы фольклористы пригляделись пристальнее, то почти наверняка бы нашли по соседству схожие воплощения Гнева, Чревоугодия, Праздности и Корыстолюбия, а также прочих смертных грехов, хотя такая каменная и зияющая киска действительно более чем успешно привлекает внимание – и это, вероятнее всего, не совпадение. В церквях того периода эротические изображения как не были редким зрелищем, так и ни в коем случае не являлись случайностью. В конце концов, картинки со сношениями были великим подспорьем в деле привлечения паствы и не являлись грешными сами по себе, если предварительно обусловить их как предупреждения верным: строгие моральные наказы, описывающие постыдные акты, злоупотребление которыми наверняка навлечет на голову какую-нибудь степень геенны и проклятья.

Чего церковь на самом деле достигла этим пользующимся успехом у публики маневром, так это изящной, но все же чрезвычайно важной перемены в отношениях между населением и сексуальным воображением. Подразумевалось, что наслаждаться сексуальными изображением приемлемо, только пока принимаешь тот факт, что эти акты порочны, и чувствуешь подобающие позор и вину, если они в какой-то мере тебя возбуждают. Так установилась связь между употреблением порнографии и яркими ненавистью к себе и стыду, и в западном мире она преобладает до сих пор.

Конечно, не только церковь в первые годы существования пользовалась монополией на оголенную плоть. До девятнадцатого века единственный способ для художника изобразить оголенное тело без риска цензуры – поместить его в классический или библейский контекст (Ева и змей, Леда и лебедь): главное, чтобы мы не видели самого проникновения внутрь. Впрочем, это не значит, что не было художников, не страшившихся цензуры, или что позиция церкви по этому вопросу во все времена и во всех землях соблюдалась одинаково. Английская литература с самых саксонских начал как будто не заботилась сексуальными приличиями. Некоторые из «Кентерберийских рассказов» Чосера неотличимы от софткорных развлечений, наводнивших английские кинотеатры в 1970‑х. «Так держать, четырнадцатый век»[1]. «Признания Продавца индульгенций». Шекспир тоже знал, как поместить туалетную грязь в описание женского почерка: «Ее «П» и «З» – да‑а! Тут побывала ее рука»[2]. При этом только когда Уильям Какстон изобрел свой печатный станок – молодые читатели, здесь представьте себе интернет пятнадцатого века, – стала развиваться традиция порнографии как мы понимаем ее сегодня. Как и интернет, новую технологию практически немедленно употребили ради распространения грязных картинок.

До появления массового воспроизводства эротическая культура существовала только в закрытом мирке художников и коллекционеров – то есть в категориях публичности не существовала вовсе. Церковь прежде никогда не вырабатывала позицию относительно порнографии просто потому, что той не было, а когда наконец появилась, церковь это осознала относительно медленно. Ко дням Уильяма Блейка во второй половине восемнадцатого века Лондон был заполнен книжками о перепихоне и скабрезными репродукциями всех сортов, включая такие важные публикации и бестселлеры, как каталог проституток, что ввел в английский язык фразы вроде «развратные, подобно козам и обезьянам», служившую якобы рекомендацией – эквивалент четырех звезд Мишлена эпохи Регентства. Также не стоит забывать, что конец 1700‑х – эпоха, когда во Франции маркиз Донасьен Альфонс Франсуа де Сад впервые начал применять возмутительную, жестокую, скатологическую, а также довольно лобовую порнографию в качестве примитивного инструмента социальной сатиры, обнаружив в великой привередливости общества относительно своих телесных потребностей уязвимое подбрюшье, открытое для атаки.

И все же когда вошел в свои права девятнадцатый век, в европейском обществе из-за волнений относительно революций последних пятидесяти лет вкупе с неопределенностью и паранойей, характеризующими Наполеоновские войны, воцарилось более угнетающее и авторитарное настроение. Хотя в этот период циркулировало неоспоримо большое число непристойных книжек для мужчин, они уже начали приобретать скрытные подпольные ассоциации и изворотливые повадки, которые останутся стигмой и увечьем порнографии на следующие сто лет.

Что до открытого участия в эротическом дискурсе писателей, художников или любых других творцов с известными способностями, здесь почва больше напоминает токсическую пустошь, ядовитую для репутации и кишащую карьерными патогенами. Когда Уильям Блейк скончался в 1827 году, несмотря на его готовность объять сексуальность и центральный для его философии широкий набор сексуально неортодоксальных идей, чересчур преданные поклонники убедили его жену Катерину вычистить из творчества автора откровенно эротические рисунки или тексты. И любовь, и талант Блейка к порнографическим образам все еще очевидны по уцелевшей маргиналии, где развратных отроков лобызают пышные матроны, но его аколиты, очевидно, решили, что их поэт-визионер, которого они сами лепили из существующего материала, выиграет от ангельского образа, без репутации художника гениталий. Остается только с тоской воображать мастурбационные шедевры, сгоревшие в любострастном костре Блейка – «Великий красный дракон вставляет женщине, одетой в солнце», – и лучше не мучать себя мыслями о других творцах, чьи посмертные аутодафе – настоящее порно для пироманьяков – остались в истории незамеченными.

На подготовленной тем самым для грядущего правления королевы Виктории повинной и пристыженной почве мы находим порнографию в том состоянии, которое в общем и целом будет определять ее впредь: порочное гетто, с которым себя не желает ассоциировать ни один уважаемый творец, а следовательно, нива для людей, не обладающих какими-либо литературными или художественными наклонностями. В итоге подлинно талантливые люди оставили некогда богатый эротический ландшафт. Жанр выродился и лишился не только стандартов, но и как будто нужды в них, хотя в викторианские времена тотальное опустошение еще было делом будущего и культурное либидо время от времени подавало здоровые признаки жизни.

Более того, фасад моральности и воздержания, шедший в комплекте с викторианскими установками, как будто воспроизвел в озабоченном воображении тепличные условия. Порнография, примеры которой мы встречаем в таких изданиях, как The Pearl, могла процветать – хотя только как подпольная субкультура. Но эта подземная сеть широко простиралась под поверхностью общества, так что под угрозой оказались полуудаленные домовладения викторианских пригородов. В те времена, задолго до прихода видеопрокатов для взрослых, городские бизнесмены, возвращаясь домой с уикенда с супругой или партнером, заглядывали в какое-нибудь заведение на задворках и находили эквиваленты видеопрокатов времен газовых фонарей: как театр предшествует кино, так фильмы с оголенкой предварялись драматическими сценариями домашнего порно. Любой мог приобрести порнографические пьесы – от драм для двух человек до произведений с полным ансамблем, если и соседи не прочь. Эти публикации издавались вместе с музыкальным сопровождением, так что если кто-нибудь из участников обладал музыкальными наклонностями, то он или она мог сесть за пианино и обеспечить энергичный аккомпанемент для той деятельности, что разворачивается на каминном коврике или софе с конским волосом. (Да, знаю, звучит нелепо, но мне об этом рассказал Малкольм Макларен, а если не верить Малкольму Макларену[3], то кому тогда вообще верить?)

 

Однако мощный эротический подтекст, бытовавший в обществе за закрытыми дверями, прямо противоречил недвусмысленной позиции эпохи касательно сексуальных манер, и порнографию все чаще клеймили как непростительный афронт общественной добродетели. Одного коллекционера эротики, в том числе скабрезных неопубликованных рукописей Суинберна, Уайльда и других именитых авторов, жена предупредила, что после его смерти намерена сжечь все сальное собрание сочинений. Джентльмен пошел на уловку и убедил Британский музей принять «частный шкаф» с его скоромными сокровищами – этот трюк ему удалось провернуть только благодаря условию, что сомнительные ценности будут переданы на хранение вместе с первыми изданиями Сервантеса.

Конечно, в середине девятнадцатого века у порнографов появилась возможность фотографии, хотя это достижение представило в эротике – или по крайней мере в моральной полемике на ее тему – новый (и впоследствии весьма скандальный) элемент: такие изображения уже были не плодом возбужденного воображения, но настоящими людьми, имеющими жизнь за пределами фотографической рамки грязной открытки. Забота о моральном благополучии моделей сравнится или даже превзойдет заботу о впечатлительных представителях публики, которые могут подвернуться развращающему действию материала. Но в те первые дни, когда камера оставалась относительно редким товаром – по крайней мере в сравнении с блокнотом и карандашом, необходимыми для менее технологичной клубнички, – доминирующим видом порнографии была литература, а пикантные снимки – предметом интереса лишь утонченного меньшинства.

Литературный мейнстрим запретного чтива во время викторианского периода варьировался в степени своей удобоваримости, чего и следует ожидать от презренной и опальной области, где не осуществляется какой-либо контроль качества. В некоторые повествования – возможно, даже в большинство, – вторгалась садическая страсть к дефлорации или же к изнасилованию самого низкого пошиба, но важно не проглядеть и полезный для общества материал, находивший свой единственный выход в этой пренебрегаемой форме. Сексуальный этикет, а в определенной степени и сексуальная политика не могли упоминаться или обсуждаться в рамках викторианских приличий, а это означало, что подобные темы допустимо было поднимать только в уже удаленной из них сфере. Вполне обычным делом было обнаружить, как участники какой-нибудь оргии длиной в главу неожиданно объявляли тайм-аут, в течении которого обсуждали такие вопросы, как обязанность джентльмена убедиться, что его женщина-партнер целиком удовлетворена происходящим, или важность всегда уступать желаниям женщины-партнера даже в порыве страсти. Такие материи не упоминались в Home Hints и точно не преподавались учителями или родителями. Похоже, единственные пособия по сексуальному образованию, циркулирующие в девятнадцатом веке, считались публикациями, по одному своему определению неприличными.

Дабы проиллюстрировать эту практику, не надо ходить дальше возмутительной карьеры атеиста и члена парламента девятнадцатого века Чарльза Брэдлоу, чья возмущенная статуя и по сей день обвинительно указует перстом на островке безопасности на Эбингтонской площади здесь, в Нортгемптоне. Среди прочей бескомпромиссной деятельности и часто скандальных инцидентов, отметивших жизнь этого махрового лейбориста, есть эпизод, когда Брэдлоу заключили в тюрьму вместе с известной агитаторшей спичечниц и теософом мисс Анни Безанс за распространение «неприличного материала». Оказывается, речь шла о рекомендациях контрацепции для женщин рабочего класса в те времена, когда каждая третья из них легко могла умереть при родах. Сами можете представить, какая это похабщина.

Репрессии без разбора и пощады, характеризовавшие викторианскую эпоху, – хотя и встречавшие сопротивление, а во многих случаях и прибавившие порно того периода изобретательности и остроты, – в итоге с какой-то точки зрения торжествовали. Победа, признаться, была пирровой и недолгой, а избытки двадцатого века уже расправляли крылья и готовились исполнить свой броский вход на сцену, но для творцов, окунувшихся в эротические воды как раз тогда, когда закрутили гайки, этот исход наверняка казался вполне бесповоротным. Очевидно, порядок вещей определялся множеством сложных случаев и полемики, но, вне всяких сомнений, ярчайший показательный пример подобных перемен в общественном отношении к эротике – суд над Оскаром Уайльдом.

Падение Уайльда особенно важно тем, что этот невероятно даровитый эстет и писатель стал живым символом декаданса – движения, затронувшего практически все самые важные произведения между 1870-ми и 1890-ми. Эстетика движения по определению раннего декадента Теофиля Готье требовала, чтобы творцы не страшились в поисках образов разграбить сокровищницу истории или легенд и равно не страшились заимствовать последние новации культуры – из ее «технических вокабуляров». Учитывая, что границы декаданса были нарочито широкими, едва ли удивительно, что эротика стала важным элементом, сообщавшим особую атмосферу всему движению. Впервые в этом веке настоящие творцы снова открыто и осмысленно использовали в творчестве порнографические выразительные средства, а изящный павлиний веер трудов стал для секс-дальтоников викторианского времени тем же, что красная тряпка – для быка. Уже сами декоративные рамки, характерные для ар-нуво, изобиловали изгибами и провисанием грудей и гениталий – даже в тех сравнительно редких оказиях, когда на самой иллюстрации не изображались груди или гениталии.

Литературу озарила плеяда великолепных талантов, более чем желающих отдаться эротике, – от богатых и чувственных полутонов в творчестве Жориса Карла Гюисманса до откровенно порнографических текстов Гийома Аполлинера или Пьера Луиса. Луис – занятный случай, так как перед нами писатель, благословленный независимыми средствами к существованию, творчество которого вызвало волну хвалебных отзывов в самом начале карьеры, после публикации «Песни Билитис», но который нашел литературную славу отвратительной и предпочел писать весь остаток жизни блестящую и безумную хадкорную грязь, отлично зная, что она непубликуема за пределами небольшого рынка книг частного издания для любителей.

Поэзия этого периода тоже прирастала множеством превосходных талантов, обладавших слухом на эротическое, и среди них особенно выделяется Эрнест Доусон, человек трагической судьбы. Доусон, погубивший себя любовью к зеленому разрушителю – абсенту – и развратничавший с пятнадцатилетней девочкой, умер слишком рано в относительной безвестности, обогатив английскую фразеологию такими известными выражениями, как «Я был тебе верен – по-своему», «дни вина и роз» и «унесенный ветром». Да, это все Доусон.

В изобразительных же искусствах, несмотря на таких мощных конкурентов, как Альфонс Муха, примером для подражания в сексуальном выражении во время декаданса выступает Обри Бердсли. Скончавшийся в двадцать шесть лет от прогрессирующего туберкулеза, Бердсли был – как в художественном, так и в личном, – редкой орхидеей, неспособной пережить злую, порицающую моральную метель того, что Уильям Блейк однажды назвал «английской зимой». Хотя личная жизнь Бердсли кажется, как и сам Бердсли, асексуальной (и несмотря на то, что, не считая инсинуации Фрэнка Харриса о сексуальных отношениях художника с любимой сестрой Мэйбл Бердсли, нет никаких свидетельств, что Обри вообще вступал с кем-либо в физический контакт), рисунки художника переполнены сексуальностью. Возможно, как и у девственника-архитектора Антонио Гауди, единственной настоящей формой сексуального выражения Бердсли стали его чувствительность и томность.

Творческий путь Бердсли, продлившийся не больше восьми лет, оставил в общественном сознании такие образцы поразительного стиля, как иллюстрации к Morte D’Arthur Томаса Мэлори или элегантные и порочные работы для журнала Джона Лейна «Желтая книга». Хотя имя художника стало синонимом причудливости – «Оченьри Странсли», как выразился один остряк, – влияние его рисунков с возбужденными карлами и болезненной сексуальностью оказалось таким сильным, что считается, будто Бердсли и его широкий росчерк уловили сам дух 1890‑х. Горстка работ, предоставленных для «Саломеи» Уайльда, среди его лучших произведений, хотя в то же время о редких иллюстрациях можно сказать, что они больше подтолкнули Бердсли к его краху.

Когда суд Уайльда наконец разразился национальным скандалом, под угрозой оказалось все и вся, чего только касалась надушенная перчатка Оскара. Пока он шел от порога к ожидающему экипажу, что должен был доставить его в суд, репортеры заметили, что Уайльд держал под мышкой «желтую книгу». Вероятнее всего, это классический роман «Наоборот» (A Repors) Гюисманса, издание которого в то время отличалось ярко-желтой обложкой, но, к сожалению, при усугубляющихся настроениях линчевания разницу между нарицательным и собственным существительным проглядели. Просто «желтая книга» стала «Желтой книгой», и в реакции на Уайльда походя жестоко затоптали самое важное литературное и художественное издание 1890‑х.

Бердсли, проиллюстрировав «Саломею» Уайльда, стал в общественном представлении неразрывно связан с арестованным и опальным автором и считался гомосексуалом. Иронично, но художник не только не был даже другом или близким знакомым Уайльда, но и активно презирал его и был готов на все, лишь бы избежать встречи с низеньким денди. Но с точки зрения общества это оказалось нерелевантно: украсить работу Оскара Уайльда, оказывается, так же плохо, как быть застигнутым в постели с поэтом. В ужасе от подобной клеветы Бердсли однажды ночью ворвался в дом знакомого – изможденный, небритый, в растрепанных чувствах. Таращась красными, загнанными глазами в зеркало, художник спросил, не обращаясь ни к кому конкретному, может ли лицо, которое он видит, принадлежать содомиту. Отвергнутый всеми достойными издателями, после уничтожения репутации «Желтой книги» Бердсли вдруг лишился и дохода, и выхода для творческого импульса в самый разгар эмоционального волнения и пошатнувшегося здоровья. Он кашляет в платок и смотрит на алые брызги – маки в снегу.

В этот момент прибывает кавалерия – она уже не успеет спасти обреченных, но как раз вовремя для последнего обреченного боя: Леонард Смизерс, бывший адвокат, ставший издателем похабщины, истинный невоспетый герой порнографии. Его доблестные усилия найти работу для Бердсли, Доусона и прочих после суда над Уайльдом окончились публикацией нового декадентского периодического издания The Savoy, который преуспел и во многом превзошел оплакиваемую «Желтую книгу». Но хоть это спасение из культурного изгнания и казалось вожделенным для Бердсли, ущерб его уверенности и самооценке уже был нанесен, и это, по всей видимости, отразилось на физическом самочувствии художника, а конкретно – его легких.

Последним желанием Бердсли на смертном одре в 1898 году было, чтобы Мэбс – его сестра Мэйбл – уничтожила «Лисистрату» и прочие «неподобные работы». Последующая публикация иллюстраций «Лисистраты» и незавершенного порнографического романа Бердсли (пересказа легенды Венеры и Тангейзера, который он назвал «Под холмом») предполагает, что Мэйбл Бердсли не так торопилась выхолостить эротику из творчества ее брата, чем Катерина Блейк – в случае ее покойного мужа, и за это мы ей все обязаны. Благодаря Мэйбл сохранились образчики изящного мастерства, которые бы не дошли до нас иначе. Однако по-прежнему удручает, что Обри Бердсли сошел в могилу, незаслуженно стыдясь небольшого корпуса выдающихся и влиятельных работ, что он подарил миру. Как Уайльд и Эрнест Доусон, Бердсли только обогатил человеческую культуру грацией и красотой. Чего же тут стыдиться?

Но грядущий моральный климат диктовал иначе. На рубеже девятнадцатого и двадцатого веков Британская империя находилась на пугающей вершине – крупнейшая империя, известная миру, с вытекающим отсюда огромным культурным влиянием на всю планету, к добру или – обычно – к худу. Несмотря на раздутое самодовольство и завышенное самомнение, присущие всем империям, когда они поднимаются к головокружительным пикам сразу перед исторически неизбежным падением, Британия приближалась к новому веку с целым набором гложущих тревог: империя разваливалась, и конец ей настанет, когда Индия объявит о независимости в 1947 году. Никто не знал, какие перемены несет новое столетие, и, несомненно, когда искусство пришло к декадансу, было проведено немало натянутых параллелей с Древним Римом. По какой-то причине новый либерализм в живописи и текстах декадентов казался симптомом морального разложения – показателем падения. Таким образом, с рожденной из страха яростью империя ударила судом Уайльда и его устрашающими, подминающими последствиями, чем зародила новый пуританизм, который оставит свой след во всем западном мире.

В Германии, к примеру, желание подчинить и регулировать сексуальную экспрессию приняло обличье – пожалуй, предсказуемо, – псевдонаучного толка. К. М. Бенкерт первым ввел термин «гомосексуальность» в обиход врачей и патологов, так что почти любая форма социально неугодной сексуальности (то есть практически любая) казались болезнью, которые однажды исцелит наука. Создали целый ряд «медицинских» средств – например, чтобы защитить уязвимого подростка от нежеланных случаев телесного возбуждения, вроде тех, что могут произойти с половозрелыми мальчиками во сне. Хотя, очевидно, руки мальчика накрепко привязывали к изголовью, чтобы пресечь намеренные акты мастурбации, это не предотвращало сексуального возбуждения, неуправляемого во сне, – в Германии конца века это считалось, очевидно, неприемлемым положением дел. Для решения проблемы кто-то изобрел кольцо с острыми шипами по внутренней поверхности, которое можно безопасно надеть на пенис в состоянии покоя, но которое будет колоть, если по какой-либо причине орган увеличится. Эта форма садической сексуальной пытки, оказывается, весьма популярная у родителей маленьких мальчиков в начале двадцатого века в Германии и Австрии, породила славное своим уравновешенным характером поколение юных уберменшей, в числе которых присутствовал и известный сексуальный девиант Адольф Гитлер.

Итак, подытожим: сексуально прогрессивные культуры подарили нам математику, литературу, философию, цивилизацию и прочее, тогда как сексуально репрессивные культуры подарили нам Темные века и Холокост. Не подумайте, что я лишний раз преувеличиваю.

Хотя у волны репрессий были свои жертвы, это не помешало двадцатому веку и наступить, и принести с собой новые технологии, которые неизбежно переменят все аспекты жизни, включая порнографию. Кино пришло в конце 1800‑х, тут же породив первые порнографические пленки, но так как фотокамера появилась раньше, то из-за самих затрат на оборудование, необходимое для производства мало-мальски компетентного пошлого кино, подобные усилия остались уделом меньшинства. В целом же следующий всплеск сексуально откровенной жизни произошел благодаря усовершенствованиям печатной технологии Уильяма Какстона. В дело вступили новые и дешевые способы печати, такие как мимеограф, а это означало, что пресса скоро станет куда более демократическим процессом, а не прерогативой одних лишь богатых и культурных.

В 1930‑х в Британии начался бум так называемого «грибного» издания – эквивалент куда более крупного взрыва бульварного чтива в Соединенных Штатах. Хотя к этому времени в обеих странах уже имелись свои рудиментарные законы о неприличном, в обоих случаях нормы были такими расплывчатыми, что позволяли самое широкое толкование. Похабщину терпели на уровне софткора, хотя на такой туманной и определенной территории легко было ненароком пересечь черту и оказаться в эпицентре моральной паники, как случилось с выходившими в Соединенных Штатах «пикантными» журналами или с романами Хэнка Дженсена. Жажда публики к порнографии нисколько не уменьшилась, но из-за жестокой и чрезмерной реакции, а также политики «нулевой» толерантности (вроде тяжбы, в результате которой британский ветеран пошлых прибрежных открыток Дональд Макгилл был осужден за каламбуры) власти легко удерживали крышку на трясущейся кипящей скороварке.

Это не значит, что горячий дым не вырывался время от времени наружу. Подземный мир издания хардкорной порнографии выдержал все взлеты и падения нового века, оставшись более-менее незатронутым ввиду своей почти невидимости. Впрочем, не считая россыпи переизданий вещей из прошлого века и редких прорывов нового низкопробного материала, из порно 1930‑х практически нечего порекомендовать, за исключением феномена восьмистраничных памфлетов, выпускавшихся в Америке в этот период под названием «Тихуанские библии» – возможно, тогда считалось, что секс и все с ним связанное пошли быть из Тихуаны, Мексика.

Эти восьмистраничники – грубо изданный грубый материал – тем не менее занимательная веха в эволюции и комиксов, и эротики. Хотя существует не один апокрифический рассказ о появлении этих книг, самая привлекательная и выигрышная версия – по которой три дамы втайне образовали партнерство, чтобы поддерживать свои доходы на уровне: одна занималась текстами, другая – рисованием, а третья взяла на себя бизнес-вопросы и дистрибуцию. Так это или нет, факт остается тот, что в «Тихуанских библиях» мы видим смутьянскую социальную искорку, которая со временем разгорится в целую американскую традицию перворазрядной провокационной сатиры в комикс-форме.

Самые запоминающиеся из «Тихуанских библий» – те, что с известными персонажами из ежедневных комикс-стрипов, любительски отображенными в достойных пастишах-стилизациях под работавших над оригиналами художников. Огромный соблазн показать, как абсолютно несексуальные фигуры вроде Блонди, Джиггс или Попая участвуют в порнографических сценках, зиждется на огромном же контрасте – сексуальное содержание кажется еще грязнее в контексте какой-либо ранее безупречной культурной иконы. Есть также бунтарское удовольствие в том, чтобы подорвать бесполое и умиротворяющее представление об обществе, которое пропагандировали воскресные журналы, и вполне вероятно, что, когда Харви Курцман набрасывал первые варианты своего переломного комикса MAD в 1950‑х, восьмистраничники были влиятельной частью сатирического микса. Атака Курцмана на Арчи (которая, как утверждается, привела к карательному отношению органа блюстителей драконового кодекса, где председательствовали издатели Archie Comics, к серии EC Comics) представила якобы «типичного подростка» в виде школьного рэкетира, а Бетти и Веронику – в виде лолит с косяками; эти образы вполне могли выйти из восьмистраничника, но уже того, где поток сексуальности стал только подспудным течением, а невероятно талантливый Билл Элдер справился с работой воссоздания и инверсии всего стиля «Арчи» куда лучше, чем одаренные любители в «Тихуанских библиях» ранее.

Кроме почерпнутых из газетных комикс-стрипов персонажей, брошюры «Тихуанских библий» использовали и современных актрис и актеров, таких как Мэй Уэст или Лорел и Харди. Интересно, что у криминальных звезд 1930‑х – таких как Малыш Нельсон и Джон Диллинджер – был целый собственный поджанр, игравший на очевидной симпатии публики к гламурным негодяям, а также на ауре почти мифической силы потенции, которой подобные фигуры наделены в общественном воображении. Таким сочетанием совершенно антисоциального героя с диким напором необузданной порнографии «Тихуанские библии» предвосхитили подполье комиксов, которое возникнет в Сан-Франциско где-то лет через тридцать.

Однако в начале двадцатого века эротические позывы общества находили самое живое выражение в театре бурлеска и немного погодя – в фильмах с «голыми крошками», в зарождении которых театр бурлеска сыграл немалую роль. В 1950‑х и 1960‑х независимые режиссеры, такие как Расс Мейер, почти смогли подарить голос подсознательным мечтаниям Америки, замешав импульсы либидо в бредовую слэпстик-комедию насилия и секса, одновременно восхитительную и ребяческую, отличавшуюся некой невинностью – по крайней мере, в сравнении с безрадостными и безэмоциональными фильмами, которыми нас потчуют сегодня. Справедливо титулованный «деревенским Феллини», Мейер, похоже, обладал каким-то личным представлением о богине, и подарил ей плоть в обличиях таких канонических женщин, как Тура Сатана или Киттен Нативидад. Как и Роберт Крамб десять лет спустя, Мейер идеализировал один тип женского тела так, что на ум не может не прийти первобытное происхождение эротики – Болотная Венера в блестящей коже, запечатленная не в камне, но в целлулоидной пленке.

В культуре 1950‑х мощные сексуальные полутона очевидны и являют яркий контраст по сравнению с закоснелым и бесполым этосом Эйзенхауэра/Макмиллана. Такие писатели, как Хьюберт Селби-младший и Генри Миллер, писавшие в 1930‑е и 1940‑е вещи, запрещенные к публикации, начали находить новую благодарную публику, а иногда даже иностранных издателей, таких как Olympia Press, основанное Морисом Жиродиасом. «Плейбой» Хью Хефнера попытался превратить из софткорного порно в характеристику утонченного стиля жизни, а скоро нахлынет новая волна «извращенной» комедии и обретет апогей в нецензурных и нередко гениальных тирадах Ленни Брюса. Тем временем в MAD Харви Курцмана происходит новый и острый синтез моды и еврейского юмора, и к сексуальным отсылкам он относится как к стандартной части комедийного репертуара – как пример, пародия Курцмана на Юлия Цезаря, где на крик центуриона «Сим кто-то кончаетъ!» из-за рамки панели отвечает облако с надписью «О‑о, я есмь умираю!» Из радио звучит новая и будоражащая музыка, родившаяся под влиянием черной культуры и сексуальная одним уже названием – «рок-н-ролл», очередной эвфемизм для сексуального акта, как когда-то «джаз». А самое важное – в Сан-Франциско в 1955 году поэт Лоуренс Ферлингетти открывает издательский дом City Lights Books в Норт-Бич – известном богемном итальянском квартале города, где ранее обитали анархисты и ненавистники Муссолини.

Узнав о первом публичном выступлении молодого нью-йоркского поэта Аллена Гинзберга с вдохновленным Уильямом Блейком стихотворением «Вой» в «Сикс Гэллери» в 1955 году, впечатленный Ферлингетти публикует произведение в City Lights Books в ноябре 1956 года. Несмотря на минимальное внимание, которое сперва привлекла книга, – едва ли удивительно для первой работы неизвестного автора в практически забытом жанре поэзии, – полицейская облава в City Lights Books в июне 1957 года и последующий суд из-за публикации непристойностей вытолкнул «Вой и другие стихи» на первый план национального сознания. Судья Клейтон Хорн, на удивление, постановил, что произведение не может считаться непристойным, если обладает «хотя бы какой-то искупительной социальной значимостью».

Решение судьи Хорна означало, что City Lights могло выпускать и «Вой», и другие противоречивые произведения, не опасаясь тяжелого наказания от власть предержащих. Хотя некоторые тексты еще год-два оставались слишком экстремальными для публикации – как первые десять глав «Голого завтрака» Уильяма С. Берроуза, от которых отказались в «Чикаго Литерари Ревью», – постановление значило, что писатели-битники смогли кристаллизоваться вокруг штаба Ферлингетти на Коламбус-авеню, 261, и высечь искру, пожалуй, самого будоражащего литературного движения двадцатого века. Также это значило, что установлен важный юридический прецедент, подаривший сексуальному материалу иммунитет от преследования, если выдать его за социально значимый или имеющий художественную ценность.

Эту линию защиты с успехом применили несколько лет спустя в широко освещенном английском суде над «Любовником леди Чаттерлей» Д. Х. Лоуренса, когда обвинитель подытожил все еще превалирующее тогда отношение к порнографии, предположив, что ни один приличный человек не позволит своим «женам или служанкам» читать подобное произведение. Уже одна эта ремарка, выдающая до нелепости устаревший и викторианский взгляд на социальный порядок, почти наверняка и убедила жюри выступить на стороне защиты. Точка зрения, стоящая за заявлением обвинения, заключается в том, что, хотя «мы», белые мужчины определенного возраста и социального положения, слишком развиты, чтобы на нас воздействовал подобный материал, его вероятный эффект на морально нестойких (таких как молодежь, рабочий класс, иностранцы или женщины) окажется катастрофическим.

Хотя «Вой» – произведение современной битнической поэзии – многие среднестатистические граждане легко пропустили, судебное дело «Леди Чаттерлей» означало, что большинство семейств в Западном мире приобретет захватанную книгу – по сути, даже не самое сильное произведение Д. Х. Лоуренса. Сексуальная тема в глазах общества нормализовалась, а это откроет шлюзы перед потоком сексуально двусмысленных или откровенных телевизионных передач, фильмов, книг и текстов поп-песен, которые и охарактеризуют 1960‑е – хотя, очевидно, этот процесс не был безболезненным. Книги по-прежнему запрещали, фильмы по-прежнему цензурировали, а на одной из практически неслыханных лондонских выставок эротического искусства в шестидесятых наброски Джона Леннона конфисковала полиция, вместе с несколькими репродукциями «Лисистраты» злосчастного Обри Бердсли, который к этому времени был мертв вот уже семьдесят лет. Такие организации, как Национальные Зрители и Ассоциация Слушателей, возглавляемые самовосхваляющей и самонареченной блюстительницей морали Мэри Уайтхаус, будут давить на BBC, чтобы те остудили пыл некоторых телесериалов или сняли версию классической «Джеки» Жака Бреля от Скотта Уокера с радиовещания, дабы ссылки на «неподдельных педиков и фальшивых девственников» не оскверняли уши молодых.

Нескончаемая битва с сексуальным выражением во время «вседозволенных шестидесятых» – показатель того, как глубоко залегают чувства по отношению к этому вопросу. Очевидно, та же общественная брезгливость касательно секса, выбранная маркизом де Садом целью нападок в революционной Франции, все еще оставалась слабым местом, которое критики общества могли атаковать в полную силу. Движение хиппи, разросшееся в середине шестидесятых вокруг некоторых ориентиров, включая экстравагантные вещицы в стиле ар-нуво Обри Бердсли, Уильяма Блейка и завывающий ответ Аллена Гинзберга на Блейка, быстро захватило в качестве любимого режима конфронтации сексуальный бунт.

Это не предполагает, что не возник вид и функционального хиппи-порно. Возник, хотя его проявления часто были до такой степени подпольными, что едва ли вызвали рябь на поверхности общественного сознания. Fuck You: A Magazine of the Arts стал «тотальной атакой на культуру» Эда Сандерcа, которую он позже переведет в музыкальную форму с группой The Fugs, и их призывы к «массовому мацанью» («The group gropes») были встречены с ликованием. Дело «Книги любви» Ленор Кандел (The Love book, Lenore Kandel) – тонкого томика эротической поэзии, необъяснимо подвергшегося судебному преследованию в Сан-Франциско, – казалось почти последним издыханием новых пуритан, хотя они и позже продолжали время от времени попискивать (прежде чем вернуться с ревом). Когда же Essex House начал издавать настоящее порно хиппи – «Трилогию об Агентстве» Дэвида Мельцера (The Agency Trilogy, David Meltzer), «Записки грязного старика» Чарльза Буковски (Notes of a Dirty Old Man, Charles Bukowski) «Образ зверя» Филипа Хосе Фармера (Image of the Beast, Philip José Farmer), – весь концепт порно в прозе уже казался невостребованным. В основном благодаря усилиям Барни Россета и Grove Press по переопределению границ приемлемой литературы. Grove Press судились из-за «Чаттерлей», «Тропика Рака» и «Голого завтрака», выигрывали дело за делом и с каждым разом двигали фронтир все дальше. Но ведь, разумеется, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать и прочитать.

Нет примера контркультурных нападок на сексуальный конформизм лучше, чем ранние комикс-стрипы выдающегося Роберта Крамба – первопроходца, который оставил поистине несмываемый (по многим причинам) след в культуре. С помощью успокаивающе знакомого, а следовательно, чрезвычайно провокационного стиля Крамб играючи погрузился в самые заповедные и запретные воды коллективного бессознательного, показав образ Америки в сексуально одержимых глазах, населенную сноидами и голыми йети, где из-за задернутых штор пригорода вытаскиваются самые запретные обывательские позывы и изображаются в черно-белом виде всем напоказ. То, что творчество Крамба восприняли с энтузиазмом по всему социальному спектру, предполагает, что, когда сошел на нет первоначальный шок, многие обнаружили, что это видение им знакомо. Как говорится, они знали, что за вопросы стоят у Крамба.

Хотя у взрыва подпольных карикатур были очевидные предшественники в виде комиксов MAD, «Тихуанских библий» и фанзинов, в которых и участвовал Крамб, именно Крамб задал планку для будущих рисовальщиков с выпуском первого номера Zap, который художник распродавал лично из детской коляски по всей усеянной фриками Хайт-стрит. Как у Sex Pistols почти десятилетие спустя, творчество Крамба стало катализатором, запустившим чрезвычайно экстремальные карьеры его последователей. Работы Крамба в Zap наравне с работами его одаренных сообщников вроде С. Клея Уилсона, Спейна или Роберта Уильямса (S. Clay Wilson, Spain, Robert Williams), плюс множество подполий, которые Zap вдохновил, окажутся настоящими цунами в культуре порнографии – причем из произведений, создававшихся и с социальным, и с художественным намерением. (Блестящая подпольная комиксистка Шэрон Рудал (Sharon Rudahl) под псевдонимом Мэри Сатива написала The Acid Temple Ball, примечательный роман, опубликованный в серии «Спутник путешественника» издательством Olympia Press, который любовно описывает сексуальные опыты женщины под влиянием различных комбинаций нелегальных веществ). Когда комиксное подполье наконец испустило дух в конце 1970‑х, на его место уже не придет ничто, что сравнилось бы духом и энергетикой. Крамб отважно продолжал свое дело в Weirdo и других изданиях, но, хотя его творчество оставалось таким же удивительным (более того – продолжало прогрессировать и совершенствоваться), сохранялся привкус, что маэстро трудится в одиночестве и изоляции, а не стоит во главе целого социохудожественного движения, вскипающего за его спиной.

В общем и целом в 1970‑х случилось вот что: насилу отвоеванная сексуальная свобода предыдущих десятилетий, за которую сражались на идеологическом поле, стала – предсказуемо – процветающим рынком, открытым для эксплуатации. Очевидно, воодушевленные разрастанием сексуальной экспрессии в искусстве в шестидесятых, киноделы семидесятых решили, что простой порнофильм можно завернуть в упаковку большого бюджета и дорогой стоимости продукции. Можно провести его ребрендинг, разрядить в пух и прах так, что на вид в нем будет художественная ценность, и так он впервые станет кинематографом массового спроса. В вещах вроде «Дьявол в мисс Джонс», «Открытие Мисти Бетховен», «За зеленой дверью» (Devil in Miss Jones, The Opening of Misty Beethoven, Behind the green door) и нескольких других порнорежиссеры с разной степенью успеха пытались превзойти трэшевые, нелепые пределы избранного жанра. Гладкая операторская работа и яркие декорации в сочетании с зачатками настоящего актерского таланта и хоть какого-то подобия сценария породили произведения, которые казались художественными, хотя и только в сравнении с предыдущей слюнявой и придурковатой порнушкой.

Но даже так обществу вроде бы пришлась по душе новая доступность порно в мейнстриме, и отреагировало оно с достаточным энтузиазмом, чтобы позволить подобному кино плодиться и размножаться – вплоть до начала эпохи Трейси Лордс[1]. Защита с помощью художественной или социальной значимости оказалась бесполезна в случае преступления по статутному праву, а стоило властям найти эту брешь в арт-броне порно, как всю индустрию повергли в немедленное бегство и крупнобюджетная порнуха осталась в истории.

Конечно, за углом уже были 1980‑е, и порнокино спаслись благодаря массовому подъему рынка домашнего видео, но его акценты и повестка изменились соответствующе. Тогда как в 1970‑х крупный бюджет был предназначен привлекать пограничную мейнстримную аудиторию в кинотеатры, домашних зрителей сочли – возможно, справедливо, – рынком увлекающимся и зависимым, совершенно неразборчивым в своих зрительских привычках. Незаметно, но с серьезными последствиями изменилось и самовосприятие аудитории. Если посещение заполненного кинотеатра и просмотр порнографии с сотней других нормальных индивидуумов еще можно представить приобщением к освобождающему опыту и показателем либеральной толерантности и умудренности человека, просмотр порно в одиночестве за закрытыми жалюзи – совсем другое дело, требующее другой психологии. Этот опыт в сущности своей скрытый, тайный, пристыженный. Если еще возможно заявить в офисе, что вчера ты ходил в кинотеатр и смотрел «Глубокую глотку» – естественно, только чтобы взглянуть, из-за чего такой сыр-бор, – придется подумать дважды, прежде чем известить коллег, что ты остался дома и мастурбировал на «Анальных девственниц IV».

Порнография, хотя и распространяемая в невиданных ранее масштабах, теперь была редуцирована до массового рынка без всяких стандартов или критериев, быстро обрастала сопутствующей атмосферой мерзости и стыда. И все же сколько порнографическая культура будет оставаться за закрытыми дверями, частным, влекущим зависимость и все большие траты грешком, столько она будет оставаться весьма прибыльным товаром. Как было отмечено ранее, сексуальная фантазия бесплатна для всех людей с сексуальным воображением, но порнографическая кассета или DVD продают нам безжизненную и блеклую замену тому, что мы могли бы к своему удовлетворению создать и сами. И это в глазах власти наверняка идеальная ситуация для порнографии: пусть она будет доступной, но чтобы на нее смотрели косо и со стыдом, чтобы не появился какой-нибудь Аллен Гинсберг и не заявил, что это искусство, гражданская свобода, движение, политика – что-нибудь этакое опасное.

Конечно, и секс, и сексуальная экспрессия – явления политические и всегда ими были, но только в конце 1960‑х и в 1970‑х в них это увидели. Из той же контркультуры шестидесятых, на которой вырос Роберт Крамб, вышел феминизм, чтобы у творца появились самые беспощадные критики. Феминистки заняли ту позицию, что порнография эксплуатирует и унижает женщин, а такой аргумент было непросто оспорить в свете доступного на тот момент материала. Если бы он им и остался – выдвинутым в текущих дебатах аргументом, – то наверняка не поляризовал либеральное общество до той степени, до какой в итоге безусловно поляризовал. Вместо того чтобы выдвигать идеи как предложения, феминизм того времени читал нотации с высших моральных позиций. И вместо того чтобы должным образом взвесить поднятые феминизмом вопросы, либералы-мужчины сочли себя жертвами беспричинной атаки на их сексуальность и ответили соответственно резко. Протестующие против порно феминистки с тревогой обнаружили в своих рядах правых христианских активистов, а заодно стали мишенью для эквивалентного количества гнева левых – отчасти оправданного, а отчасти незаслуженного.

Например, важно отличать увлеченных феминисток от христиан с плакатами, даже если они стоят в одном пикете у видеоцентра для взрослых. Феминистические доводы, даже те, с которыми трудно согласиться, по крайней мере основаны на принципах логики, а следовательно, с ними можно спорить, а их посылки опровергнуть или подтвердить. Религиозные доводы против порнографии, напротив, покоятся на концепции неодобрительного сверхсущества, доказательства существования которого доселе нам не встречались. Это не значит, что Бога нет или что религиозные люди не имеют права на точку зрения, но просто указывает на то, что идеи, базирующиеся на мнении конкретного божества, не являются рациональными, а следовательно, им нет места в рациональной дискуссии. Простите, не я придумываю правила. Просто так оно и есть, и нам придется сперва изменить логику английского языка, чтобы было иначе.

Впрочем, несмотря на рациональную базу феминистической повестки, она служит, по понятным причинам, конфронтации, а распаленные чувства с обеих сторон означают, что разумный диспут остается невозможным. Уже разобщенное левое крыло разделилось по вопросам гендера, и оба лагеря вошли в клинч – мужчины настаивали, что это вопрос исключительно гражданской свободы, женщины – что это вопрос сексуальной политики. Конечно, правы были обе стороны, но вскоре они уже друг с другом не разговаривали, так что спор остался в патовой ситуации.

Однако отношение к порнографии не только привело к расколу в либеральных рядах, но и рассекло напополам феминизм. Многие женщины – и некоторые мужчины, – которые по-прежнему верили, что женщинам оставался еще долгий путь до социального равенства, стали с большей неохотой называть себя феминистками и феминистами из-за запретительных и нелиберальных коннотаций, приобретенных термином. Отвергая догмы феминизма по отношению к порнографии, некоторые женщины пытались переоценить жанр в просексуальных публикациях, таких как On Our Backs («Завалитесь») – название лукаво апроприировано у жесткого феминистического журнала Off Our Backs («Отвалите»). Тем временем впервые подняла голову сеть, которая позже назовется «Феминистки против цензуры».

Хотя в конце концов именно эти женские диссидентские голоса предложат возможный выход из непродуктивного тупика в обсуждениях порнографии, пришествие интернета в середине девяностых означало, что любая этическая полемика по теме снова будет забыта, заслонена событиями и преобразующим общество натиском технологии. Если домашнее видео значило, что порно может наслаждаться куда более широкая доля населения, то прибытие интернета сделало шаг еще дальше. Тогда как аренда кассет или DVD по-прежнему влекла риск попасться на глаза знакомому, пока торопливо убегаешь из видеопроката, или риск обнаружения порноколлекции осуждающим партнером, интернет как будто убрал это последнее препятствие. Стало ясно, что подавляющее большинство людей боялись не столько порнографии, сколько того, что их за ней застанут.

В 1970‑х Англию охватили забастовки, увенчавшиеся национальной Трехдневной неделей, когда магазины и предприятия закрывались из-за отключений энергии. Если блэкауты случались неожиданно, то магазины и супермаркеты сталкивались с внезапными всплесками воровства. Даже в таких элитных сетях, как «Маркс и Спенсер», управляющие обнаруживали, что их чопорные клиенты – в основном из среднего класса – не гнушались тем, чтобы, пока нет света, сунуть какую-нибудь дорогую вещицу в костюм-двойку. Чтобы сохранить социальное положение, нужно, конечно, следить за общественной моралью, но когда не видно вообще ничего, то и дело совсем другое.

Так же было с приходом интернета: в киберпространстве никто не услышит твой оргазм. Так как, согласно статистике, львиная доля траффика на этом информационном суперхайвее посвящена просмотру или скачиванию порнографии, остается заключить, что спрос на порно почти универсален. Просмотр похабщины больше считается не деятельностью изолированных социальных девиантов, а скорее времяпрепровождением для людей без посторонних глаз. Также кажется, что коммерческое порно стало необсуждаемыми обоями современного общества – оно настолько повсеместно, что без вопросов принимается за факт жизни.

Порнография – или то, что только недавно стало называться порнографией, – теперь часть мейнстримной культуры. Поп-музыка 1980‑х, отличавшаяся сексуальными полутонами или даже обертонами с самого зарождения, стала сознательно занимать избыточно порнографические позиции с репертуаром порнографических отсылок и референсов – среди прочих у Принса, Мадонны, Frankie Goes To Hollywood и целой галереи остальных. Там, где Чака Берри запрещали за односмысленности на тему его «динг-а-линга», а Лу Рид вышел сухим из воды с его Кэнди Дарлинг, которая брала за щеку (give the head), исключительно потому, что британские цензоры не знали такого термина, там «Спайс герлс» теперь совершенно безнаказанно транслируют свою потребность в «зиг-а-зиг‑а» аудитории десятилетних девочек.

В правильной упаковке облагаемого налогом товара эротический образ пронизывает нашу культуру до ранее невообразимой степени. Хотя употребление порнографии для личного удовольствия, в качестве средства для мастурбации, до сих пор считается расплывчато постыдным, ее употребление в корпоративном контексте ради продажи потребительских товаров только поощряется. Рекламщики заполняют ею наши телеэкраны и билборды, пытаясь связать ассоциацией с возбуждением всякие снеки, машины или линию свитеров, чтобы поднимались и набухали числа продаж. Рок‑, поп- и рэп-промоутеры без лишних комментариев разбавляют ею клипы и тексты своих исполнителей, так что в климате растущей тревоги и более того – усугубляющейся паники из-за педофилии для Бритни Спирс вполне нормально позировать в фетишистском наряде школьницы, причем такого типа, который на самом деле не может носить ни одна школьница этого века. Слово fuck, некогда провокационное на устах Аллена Гинзберга, Ленни Брюса или Кеннета Тайнена[1], можно умилительно зашифровать в качестве логотипа британской франшизы линии одежды от French Connection. Однако большая разница между нашей коммерческой порнокультурой и традиционной порнографией в том, что, хотя первая более ограниченная и софткорная, чем последняя, человек уже не ищет ее по собственному желанию и согласию – она просто характеристика общества, от которой нет спасения, нравится нам это или нет. Как культура мы стали более сексуализированы и стимулированы, чем когда-либо прежде, и при растущей статистике преступлений на сексуальной почве сомнительно, что нам это идет на пользу.

 

Потому ли это, как все еще утверждают христианские моралисты и даже некоторые неперевоспитавшиеся феминисты, что порнография оскверняет моральную ткань своих жертв настолько, что фантазии переливаются в настоящие изнасилования или сексуальные надругательства? Вряд ли, если на миг вспомнить о том, сколько человек в любой момент жизни сталкиваются с порнографией и какой крошечный процент этих людей прибегал к изнасилованиям или другим сексуальным преступлениям. Хотя серийные убийцы и насильники, как Тед Банди, могут сколько угодно заявлять накануне казни, что это именно порнография подсказала им идеи для преступлений и злодейств, нельзя игнорировать тот факт, что на каждого психопата с подобными заявлениями найдется сто тысяч нормальных людей, которых, кажется, никогда не подталкивало к чудовищным поступкам то, что они читают или смотрят. Кроме того, лично я еще не встречал порнографической работы, где бы изображалось удаление всех внутренних дверных ручек в машине или маскировка в виде гипса на руке, чтобы внушить жертвам ложное чувство безопасности. Возможно, это нишевый рынок, который мне только предстоит открыть, а возможно, эти идеи родились в психике злоумышленника, а вовсе не в порнографии.

Следует ли из этого, что связи между перенасытившей западную культуру эротичностью и растущей волной сексуальных преступлений в этой культуре нет? Возможно, опять же не следует, хотя связь необязательно такая простая и прямая, как мы ожидаем. Познавательно рассмотреть разные страны в свете их реакции на порнографию, когда покажется, что проблема может лежать не в самой порнографии, сколько в нашем взгляде как общества на порнографию. В Дании, Испании и Голландии хардкорную порнографию можно найти почти на всех семейных лотках с газетами – подобное развлечение стало столь повсеместным, что его едва ли замечают. Когда порнографию принимают как реалию жизни, присовокупленные чувства стыда и вины, встречающиеся в Соединенных Штатах и Британии, здесь зримо отсутствуют. Также в упомянутых выше толерантных к порно культурах низкая статистика сексуальных преступления в сравнении с Соединенным Королевством и Соединенными Штатами – пока в подобных культурах порно как будто способно служить социальным предохранителем так, как того не позволяет английское/американское общество. Учитывая, что интернет глобален, нельзя сказать, что там порно больше или меньше, чем у нас, а также что это менее сексуализированные культуры. Так может быть, они просто, как палеолитические фетишепоклонники или древние греки, по-другому к ней относятся? А она, в свою очередь, по-другому на них влияет?

Рассмотрим, как относятся к порнографии по обе стороны Атлантического океана: при жизни в намеренно сексуализированной в коммерческих целях культуре вполне вероятно, что кое-кто из населения оказывается сверхстимулированным и ищет освобождения от этого состояния – обычно прибегая к той форме порнографии, что найдется под рукой. К сожалению, в обществах, последовавших примеру ранней церкви, демонстрировавшей порнографию при условии, чтобы люди признали ее греховность, такое освобождение почти немедленно сопровождается рефлексивной реакцией в виде чувств вины, стыда, позора, а может быть, даже неприкрытого отвращения к себе.

Чтобы понять, как подобная противоречивая ситуация может воздействовать на внутреннюю прошивку человека, представим один из экспериментов с крысами психолога Б. Ф. Скиннера, только в еще более извращенном виде, нежели обычно. В нашем новом эксперименте крысе сперва дается раздражитель в виде, скажем, упомянутого выше промо-видео Бритни Спирс в костюме школьницы. После стимуляции наш грызун должен реагировать, нажимая на порно-рычажок, чтобы достичь необходимого вознаграждения в виде сексуального освобождения. Но стоит получить такое вознаграждение, как наша крыса получит вдобавок и сильный электрический разряд стыда. Вознаграждение и наказание, таким образом, становятся сплетены извращенным образом. Единственный способ получить удовольствие требует боли и унижения. Как полагаете, благоприятный или же пагубный эффект произведет подобное отношение, повторившееся миллионы раз по всему населению грызунов, на их душевное здоровье?

В случае с людьми в социально сконструированных скиннеровских камерах нашей сексуальности не будет скоропалительным выводом предположить, что некоторые личности тем самым лишаются искомого освобождения, не в силах принять стыд и презрение, которые его сопровождают. В масштабах всего общества это означает, что крышка скороварки крепко прижата, но освобождающий клапан не функционирует так, как в Голландии, Испании или Дании.

Следовательно, мы подвержены все более частым и катастрофическим взрывам секс-драйва – уродливым выплескам в реальную жизнь того, что должно оставаться невинной фантазией. Опальный статус порнографии, похоже, загоняет некоторых людей в мрачную и клаустрофобную изоляцию, где их сексуальные грезы могут перерасти во что-то мрачное и опасное, а это не идет на пользу никому – ни им самим, ни их жертвам, ни обществу в целом. Хуже того, в сексуально рестриктивных культурах, где в порнографии видят причину преступлений на сексуальной почве (а не спасительным клапаном, который мог бы их предотвратить), инстинктивный ответ – почти всегда новая попытка навалиться на крышку скороварки.

К чему же приходим мы и к чему приходит порнография? С каждый новым технологическим прорывом со времен Уильяма Какстона, похоже, порнография и приобретала, и теряла в качестве. Сегодняшнее общество благодаря интернету и другим факторам насыщено эротикой самого примитивного, рудиментарного вида: каторжная порнография для каторжного населения, шатающегося по столовой жизни без всякого выбора, кроме того, что им дали. Порно повсюду, как в Древней Греции, но где же в нем искусство? Редко оно утверждает обычную человечность, как в классической культуре, а больше упрочивает лишь наши отчуждение и дистанцированность друг от друга. Несмотря на массовую доступность, порно не приносит счастья.

Вместо того чтобы функционировать как освобождение для нашего заурядного сексуального воображения, порно берет функцию очередной сексуальной привязи, словно контрольный ошейник, кнут и пряник в одном – электрошокер, похожий на морковку. Искусительно болтаясь везде, куда ни посмотри, он ведет нас вперед. Затем как порицающее последствие нашим поблажкам желанию он ловко превращается в розги, которыми мы истязаем сами себя.

Это особенно верно для Соединенных Штатов, переживающих собственную «георгианскую» эпоху, хотя, как и в случае с безосновательным влиянием, которое викторианская Англия оказывала на весь мир в девятнадцатом столетии, последствия деятельности с религиозной основой бывших администраций Америки ощущаются по всей планете. Они ощущаются в категориях воздействия на зарубежную политику, на науку и искусство и на то, как мы воспринимаем нашу сексуальность и ее права. Мы купаемся в киберпорно и видеопорно, и сексуальная горячка общества жарче, чем когда-либо, – стрелка на датчике давления тревожно зашкаливает в красную область, – и все же в этот момент истории мы подчиняемся мировоззрению, которое запрограммированно ставить запрет на спасительный клапан – на порнографию. Как будто если уничтожить порнографию, то мы каким-то образом уничтожим все позывы, которые когда-то понудили нас изваять Болотную Венеру.

Очевидно, уничтожения порнографии произойти не может. Порно было с нами с нашего палеолитического прошлого и, по всей вероятности, останется до тех пор, пока мы не преуспеем в очистке собственного вида с планеты. «Жизнь без порно», следовательно – нереалистичный вариант. Я полагаю, что единственный выбор, который у нас действительно имеется, – это выбор между хорошей порнографией и плохой порнографией. Очевидно, это вызывает целую кучу вопросов, и первый из них – как их различать. Исключительно в рамках нашего обсуждения дадим определение «хорошему» порно – как когда-то добрый Судья Клейтон Хорн: это то, что приносит заметную социальную пользу; тогда «плохое» – противоположное явление, заметно ускоряющее наш упадок. Конечно, возникает вопрос еще серьезнее, а именно: существует ли вообще «хорошее» порно? Если нет, может ли оно существовать в будущем и как будет выглядеть?

Чтобы ответить на этот вопрос, почему бы не прислушаться к тем немногим диссидентским женским голосам, которые прозвучали во времена, когда феминистические дебаты по поводу порнографии находились в самой жаркой и, возможно, своей самой интеллигентной стадии. Вдохновляясь влиятельным эссе Симоны де Бовуар «Нужно ли сжечь Сада?» (Must We Burn Sade?, Simone de Beauvoir), чудесная Анджела Картер, которой нам сегодня так не хватает, рассуждает о порно в книге «Женщины Сада» (The Sadeian Woman and the Ideology of Pornography, Angela Carter) и приходит к выводу, что может существовать какая-то еще не открытая форма порнографии, великая и освобождающая, необремененная неравенствами секса и сексуальности прошлого. Даже самая бескомпромиссная и громкоголосая критикесса-феминистка Андреа Дворкин признавала, что полезная порнография возможна, хоть это чрезвычайно маловероятно. Учитывая, что «плохая» порнография нам не нужна, а без порнографии вообще мы не можем, уже в самом предположении о возможности «хорошей» порнографии брезжит лучик надежды в этом непримиримом споре.

Хотя еще остается вопрос, как же конкретно порнография окажет положительное влияние на общество? Если мы даже не можем представить такую ситуацию, то как мы ее узнаем при появлении? Даже если согласиться с Андреа Дворкин, Анджелой Картер, Кэти Экер и Симоной де Бовуар, что наше гипотетическое «хорошее» порно возможно, это нисколько не поможет, если мы не поймем четко, что хорошего, что полезного может принести в нашу культуру правильная порнография.

Мы уже наблюдали, что в таких странах, как Дания, Испания и Голландия, порно в какой-то степени служит клапаном освобождения, безопасно спускающим сексуальное давление, прежде чем оно взорвется в виде сексуального преступления или надругательства. Мы также замечали, что это не работает в более рестриктивных культурах, где рефлексивный стыд и вина внедрены в саму мысль о порнографии. Что, если было бы возможно привнести в нашу порнографию такую степень высокохудожественности, что немедленная связь между эротикой и несмываемым социальным позором разорвется? Может ли тогда порнография функционировать в том же ключе, что и в более просвещенных краях, сокращая пугающее число реальных мужчин и женщин, которые подвергаются страданиям и травмам, реальных детей, которых насилуют, убивают и сбрасывают в канал? Не стоит ли хотя бы попытаться? Порнография, если ее выразить артистически, может впустить наше сексуальное воображение с мороза в обнадеживающее тепло социополитической приемлемости. Сила искусства в том, что оно позволяет увидеть в чужом произведении идею, которую мы смутно формулировали сами, но не могли без наличия навыка реализовать или передать, и таким образом устраняет наше одиночество. Порнография же, как мы ее понимаем сегодня, служит обратной цели. Это не искусство, ее нельзя открыто обсуждать или хвалить, и служит она только тому, чтобы убедить нас в собственной изоляции, усилить чувство, что в самых тайных и самых интимных желаниях мы одиноки, не считая вонючей компании других потных мастурбирующих извращенцев и социальных неадекватов.

Если бы мы могли переосмыслить эротику, вернуть ее на почетное место в зале искусств, когда-то принадлежащее ей по праву, то смогли бы, возможно, разрядить ряд личных и общественных напряженных отношений с сексом так, как это происходило на заре западной цивилизации. С правильной реализацией порнография может предоставить нам безопасную арену для обсуждения или предложения идей, которые иначе бы остались негласными и тухли во внутреннем мраке. Сексуальное воображение есть и всегда было важным для нашей жизни – как индивида и как вида, – и если это признать, то наша культура могла бы обогатиться – или хотя бы расслабиться. Больше не будут сжигать божественную порнографию после кончины какого-нибудь будущего Уильяма Блейка, больше не будет испуганно хрипеть на смертном одре Обри Бердсли, чтобы скорее уничтожили его лучшие достижения, больше не будут жеманные декаденты или бородатые битники скрываться за псевдонимом или пополнять многотомное собрание сочинений «анонима».

Засим облагороженная, порнография снова займет позицию уважаемого и почти священного тотема общества – пройдет полный круг к своим началам в красотке из Виллендорфа с головой-шарикоподшипником. Похоже, есть только два варианта, как относиться к нашим эротическим мечтам: либо принять их и вернуть Болотную Венеру на естественное и надлежащее место в культуре, либо отвергнуть и предать стигмам, настроить при возбуждении вызывать столько стыда, вины и боли, что в итоге мы заключим нашу сексуальность в шипастое немецкое кольцо на член.

В конечном итоге решение в руках каждого человека – каждого творца, писателя, режиссера или поэта. Если им хватит смелости воткнуть флаги в эту презираемую и опасную территорию, несмотря на недружелюбную природу, то со временем грозная дикость преобразится в благоуханный сад непреходящей ценности. Эротика возвысится от нынешнего статуса шлюхи, которую все держат на цепи в подвале, но никто не упоминает вслух, – замалчиваемой, но доступной, – обратно к прежней позиции богини.

Тогда мы, возможно, заметим, что она несколько изменилась после времен своего неуклюжего известнякового облика, обнаружим, что теперь она напоминает нечто в духе «Порнократов» великолепного Фелисьена Ропса. Эта превосходная работа, начатая Ропсом в конце 1870‑х, изображает сам дух порнографии – роскошную женщину в профиль, которая осторожно идет справа налево, одетая в одни сапоги, перчатки, чулки, украшения и легкий пояс, увенчанная шляпой Гейнсборо. В ее волосах – бледные цветы, и такой же бледный платок повязан на ее глазах. На поводке, словно подстриженный пудель, – тощий поросенок, который как будто направляет незрячую красу, словно собака-поводырь. С безмятежной и благородной поступью он ведет слепую госпожу, кажется, по всего лишь декоративной нижней границе картины, но больше та похожа на украшенную каменную кладку стены или карниза, по коньку которой похрюкивающий кабан влечет элегантное олицетворение духа викторианской порнографии; свинья перед бисером.

Вдоль верхнего края стены или границы идет рельефный фриз с изображениями муз, сидящих за пергаментом, лютней и мольбертом, но сидящих повесив головы, с пристыженным видом, пока богиня порнографии дерзко шествует над ними. Перед ней же в воздухе зависли три не менее испуганных херувима, хватаясь за волосы при виде непотребного зрелища. Фигуристое воплощение порнографии спокойно, в повязке не ведает о своем внешнем виде и справедливо не тревожится вызванным переполохом, совершенно не страшится пропасти, вдоль которой фланирует. Оно доверяет свою безопасность животному, которое общепринято считается символом грязи и грубого инстинкта, несмотря на широко известную чистоту и острый ум. Богиня идет по стене, гордая и не переживающая о пропасти по бокам, уверенная вполне, что она образец красоты, ничтоже сумняшеся следует за благородным, но все же презираемым животным позывом, зная, что тот безошибочно приведет ее к заслуженному королевскому уделу.

Бесстыдная и слепая к возмущенным позам, вызванным ее присутствием, Венера дефилирует по моральному канату тропы, выгуливая свинью, с уверенной поступью и неуязвимая в великолепии, и ступает шаг за шагом к чаемой славе человечного и просвещенного будущего.

БЛАГОДАРНОСТИ

Посвящается Мелинде Гебби

С благодарностью за вдохновение и поддержку: Arthur, Джон Кулхарт, Фрэнсис Кой, Эстер де Холландер, Гил Иган, Бернардо Гильермо, Эрик Химмель, Мишель Ишай, Майкл Джейкобс, Чарли Кохман, Терстон Мур, Джатта Пакенис, Жак Пуаре, Эндрю Принц, Барни Россет, Кики Синклер и Анет Сирна-Брудер.

ПРИМЕЧАНИЯ

[1] Здесь и далее прим. пер. Отсылка к британской комедийной серии фильмов «Так держать» – Carry on.

[2] Отсылка к «Двенадцатой ночи» Шекспира с пошлой игрой слов «Her C’s, her U’s, and her T’s. And thus makes she her great P’s». Самым близким к сути переводом считается текст Э. Линецкой: «Ее «б», ее «в», ее «п»; и заглавное «М» она всегда так пишет».

[3] Менеджер Sex Pistols.

[1] Актриса снималась в порно несовершеннолетней, скрывая настоящий возраст.

[1] Kenneth Tynan, английский ведущий, впервые сказавший fuck на британском телевидении в 1965 году.

Перевод: Сергей Карпов