«Книга Лжей» Ричарда Метцгера, глава 5: Джо в деталях

Экзорцизм, алхимию и мистицизм я вплетаю в свои работы интуитивно и только из практической необходимости. Портреты, которые я создаю — суть препарирование души, естественно, они вызывают много вопросов у тех, кто видит их впервые. Это надгробные камни, в которых заключено то, что определяет жизнь. Хрупкие кости, плоть и одежда в центре, а вокруг — предметы первой необходимости… Друзья и семья… Ключевые события… Мечты… Мысли и слова, выраженные этим существом, выраженные о нём. Всё это я наношу на холст.

Иногда кажется, что мои работы слишком агрессивны. Они оглушают уже издали, и чем ближе к ним вы оказываетесь, тем сильнее этот эффект; дольше смотрите —больше видите. Ну а если зритель возьмёт лупу или специальные увеличительные стёкла, он увидит микроскопические изображения. Не просто текстуру, а крошечные микро-сцены, связанные с темой работы.

А ведь есть еще и детали, скрытые от глаз под слоем краски. Например, я детально изучил и выписал карманных часы одной исторической личности, а затем нарисовал поверх них карман, в котором они лежат.

Я не продумываю композицию работ. Начинаю в произвольной точке и пишу по одному квадратному дюйму за присест, позволяя картине самостоятельно проявляться под кистью. Это еще и дает мне время изучить тему, так что у меня постоянно появляется сырье для плотного сюжетного узора, которым я заполняю картину. Этот узор — единственная последовательность, которой я доверяю. Мне интересны лишь детали, композиция значения не имеет. Она появится сама.

С ювелирными увеличительными стёклами и кистью толщиной в один волос я вторгаюсь в микроскопический мир. Создаю предметы, шью костюмы, отыгрываю все сцены… Становлюсь изображаемым; может, это приём актёрского мастерства, а может, пресловутое «принятие божественной формы» из оккультных книг. Но именно так я наколдовываю моим полотнам души.

Красочный слой наносится на хорошо отшлифованную деревянную пластину, которая приклеивается к другой деревянной пластине с тканью, которая связана с темой изображения или моей личной ассоциацией на тему. Затем всё это крепится к окрашенной раме с зазором в 1-1.5 дюйма между ними, чтобы создавалось впечатление, будто картина парит внутри рамы.

В картине Mommy/Daddy изображение проявляется на настоящей одежде моих родителей — чёрным сатиновом платье мамы и рубашке морской пехоты США, которую отец носил в Иводзиме. Ткани сходятся в точке, где я соединил их рассечённые, зависимые половины. В картине A New York Pirate изображение проявляется на настоящей рубашке Элмо Патрика Соннье, которую он носил в день казни. Love Song — выраженная на хосте любовная баллада моей жене, Уитни Уард, и она проявляется на простыне, на которой мы трахались. В четырёх уголках внешней рамки находятся реликварии с перемешанными частичками наших тел: киста с моей шеи вместе с кровью Уитни, отпечатки Уитни вместе с моими волосами и т.д.

Я так дрожу над фетишами из-за христианского воспитания, но вообще этот аспект католицизма берёт своё начало в языческих ритуалах. Предметы обладают магической силой. Моя вера в это настолько глубока, что я превратил собственный дом в святилище страха, желания и тайны. Обладать магическим предметом означает обладать его силой, и вещи силы — важная составляющая моих картин. В A New York Pirate рубашка Соннье помогает собрать силу этого монстра и сохранить её. В Love Song предметы должны защищать и увековечивать нашу страсть друг к другу. В Mommy/Daddy они служат физическим напоминанием о моём зачатии и предупреждением об ошибках прошлого.

В магических элементах моих перфомансов тоже есть свои отсылки, но к жрецам и шаманам. Однажды в подростковом возрасте я был вынужден привязать к себе самодельные петарды, прикреплённые к жестянке из-под печенья с маминой кухни. Устройство находилось на груди, и я прикрыл его одной из отцовских рубашек, которая была чуть велика. Я заходил домой к незнакомым людям и поджигал себя, а затем испарялся в дыму и суматохе.

Со временем этот пригородный терроризм перерос в театральное представление. В 1981 году в Нью-Йорке я играл роль Профессора Мамбузу (сплав родительских энергий: mom — мать, booze — отец) в альтернативном перформанс-пространстве “The Kitchen”. Я читал апокалиптическую проповедь, а затем взрывался, откусывал головы живым крысам и выгонял зрителей прочь из зала, угрожая им двустволкой. Огонь и взрывы — это сила стихий; откусывание головы крысе — обряд посвящения. Представления давали мне чувство возвышенности. Переход в блаженное состояние до появления цивилизации, который запускал внутреннюю психодраму, высвобождал глубоко засевшие детские конфликты и создавал постепенно затухающий катарсис — до тех пор, пока представления профессора Мамбузу не закончились.

Как и с картинами, там была многослойность, соединявшая древнее и современное, языческое и христианское. Я воспроизводил культурное эхо, которое возвращалось ко мне в виде странных криптографических символов. Например, когда руководитель заведения и активист за права животных Боб Баркер стал инициатором моего ареста за откусывание мышиных голов во время представления. Он осудил меня в прессе, тем самым обеспечив своего рода рекламу. Или когда полиция Бостона арестовала меня после перформанса в Boston Film and Video Foundation, во время которого я взорвался прямо над зрителями. Окружной прокурор обвинил меня (в постановлении на арест было указано «Джо Коулман, он же “доктор Мамбузу“») во «владении адской машиной». Адвокат сказал, что обвинение не использовалось с начала 19 века. И слова в нем подразумевали связь с дьявольскими силами.

Во всех работах меня интересуют лишь детали, и картина в целом станет ясна лишь тогда, когда сама захочет… или не захочет проявиться.