Камень в болотной воде

От редакции. Публикуем любопытный ревизионистский лавкрафтианский рассказ, написанный нашим конфидентом.

Слово автору:

Это было странное лето. На один широко известный фэндомный конкурс собралось пара тысяч человек и в их числе – крохотная, но чрезвычайно упоротая команда Говарда нашего Филлипса Лавкрафта. Видная в свое время деятельница русского национализма написала три, что ли, текста. Жизнерадостная девушка из Ельца нарисовала маленький, но прекрасный комикс о жертвоприношении Итакуа. Перевели ролевую игру про психиатрическую больницу и Хастура. Кто-то выжег Ктулху по тыкве, почему нет? А я… 

…А я, преподаватель одного провинциального университета, попытался свести свою тему, американских ультраправых, с Мифом Ктулху. Глубокий Юг с глубоким запредельем. Черную расу с Черным Человеком. Представления чистеньких белых студентов об оккультизме со старым Знанием. Equal Rights с Equal Rites. 

Спустя какое-то время я увидел на Катабазии и прочитал Рутанну Эмрис. Что ж, так тому и быть.

КАМЕНЬ В БОЛОТНОЙ ВОДЕ

8 мая 1963 года

Знаете ли вы, что такое Миссисипи? Ну, у вас есть до черта Фолкнера, если не знаете; «Город» подойдет куда больше, чем «Деревушка» или «Особняк». Мне доводилось встречать парней, считающих, что «Гекльберри Финн» – это про Миссисипи, но нет. Река – да, это сколько угодно, но штат – нет.

А вот настроение – опять же, да. Чем дальше ты едешь на юг, приближаясь к очередной Йокнапатофе, забытой всеми подряд картографами за полной своей ненужностью, тем больше тебе кажется, что ты едешь никуда. Старина Гек, который так круто смотрелся, пока ты не свел знакомство с Холденом Колфилдом, тоже особенно никуда не плыл, в конце-то концов. Воды Миссисипи тянули его плот так же быстро, как полотно 49-ой федеральной трассы тянет мой Грейхаунд. Иногда так же тряско.

Ехать неблизко, считай, что всю ночь. Округ Кастейн притаился в глубине штата, глубокий юг Глубокого Юга. За окном было всё больше красиво, чем интересно – я могу написать и отправить редактору бесконечные листы насчет «задушенных мхом деревьев, болотной дымки, плещущейся о грязные окна автобуса, безлюдия холмов и птичьих рек над зарослями» – но что я такого напишу, чего б не написала уже какая ни есть Фланнери О’Коннор? Тем более что она-то писательница, а меня сюда послали не за этим.

Мое дело – выгрузиться в Уинтропе. Предъявить, чего мне есть предъявлять, поговорить с теми, кто умеет говорить и посмотреть на то, что существует. А потом – выдумать все остальное. Если еще придется что-то выдумывать.

Возможно, тут и без придумок скоро всё лопнет, будто сбитый грузовиком енот. Губернатор Барнетт, как всегда, не сделал ничего, зачем мы держим губернаторов: ни тебе рабочих мест, ни тебе социальной защиты, зачем? Можно же вместо этого просто выйти на стадион Миссисипского Университета, помахать конфедератским флагом и заорать в микрофон: «Я люблю тебя, Миссисипи!». А потом глядеть, как его жирные белые дружки из «Советов Граждан» деятельно доказывают эту любовь, попытавшись вынести черного Мередита из Старой Мисс ногами вперед. Так попытавшись, что в ответ правительство нагнало в Оксфорд пять тысяч черных солдат дополнительно, да. Молодцы! Герои белой расы!

В итоге вместо Мередита в землю Юга успешно зарыли какого-то любопытного дурня, починявшего музыкальные автоматы и пришедшего просто поглазеть на протесты, и одного моего коллегу-француза. Поль Гихар, Франс-Пресс.

Что же, надеюсь, мне повезет больше.

Да что думать, этим все не кончится. Рано или поздно кто-то особенно ретивый – черный или белый, слишком старый или слишком молодой – возьмется за нож, за дедовский дробовик, может, даже бомбу скрутит, это все-таки не так уж сложно. Здесь, в Миссисипи, или в Миссури, а скорее всего в Алабаме. А потом ему сразу же ответят – и из гражданских прав начнут строить баррикады. Весь Юг будет кричать, хохотать и убивать.

…Собственно, я еду в Кастейн именно для того, чтобы понять – не началось ли?

***

Удалось немного поспать в автобусе, кстати. Ничего конкретного мне не снилось – обычная предрабочая расслабленность показала себя не в зрелищах, а в звуке. Я помню флейты, очень даже неплохие флейты; а аккомпанировали они весьма приятному женскому хору. Шесть-семь глубоких девичьих голосов – я бы сказал, джазовых, но не в этот раз.

Они пели госпел.

***

9 мая 1963 года

Уинтроп. Очередной город с длинной, в полтораста лет, богатой историей, которая шла-шла, да и уперлась в стенку. Так я думал, стоя перед грейхаундовской станцией и размышляя, куда бы направиться в первую очередь. Сама станция, выгнутое в прямой угол желтое здание, ничего мне не обещала – явно не самое популярное место в городе: в Уинтропе вышел только я, не сел никто. Пожилой кассир в пластиковом козырьке дремал себе за окошком. Ни души сверх нас с ним.

А что же вы хотите от полшестого чертовых утра, когда еще и не рассвело как следует? Когда всех звуков – приблудный кузнечик да отходящий откуда-то с окраины поезд?

Широкая Главная улица – я еще не видел ни одной таблички, но, серьезно, есть варианты? – застроена одинаковыми двухэтажными домами с одинаковыми узкими балкончиками и одинаковыми белеными карнизами – и такими разными вывесками. Пара ресторанчиков; парикмахерская – мужская, с полосатым шестом; неброская зеленая с золотым табличка адвокатской конторы.

Разумеется, ноль баров. Миссисипи. Последний сухой штат в Союзе. Хотя пьют, что характерно, как не в себя, не могут не пить в таком-то местечке.

В некоторой задумчивости отошел я от автостанции и пошел себе на север, туда, где улица быстрее кончалась. Предрассветные сумерки гасили мои шаги, и слышал их, видимо, только я. То там, то тут на вторых этажах попадались горящие окна – хотя хотел бы я знать, кой черт адвокату так рано приходить в офис? Но кто бы ни сидел за ними, им было на меня глубоко наплевать. В первых лучах еще неощутимого солнца я вышел к псевдогреческому красному фасаду – к школе, похоже, тут отнеслись серьезно.

Напротив же школы, окруженный слегка чахлой травой, стоял памятник. Усатая фигура стоит навытяжку, винтовка на караул; на постаменте – непременное «Печальный барабан пробьет…». Естественно, памятник неизвестному конфедерату, куда же без него. По штату коваными сапогами генерала Гранта прошлась Виксбергская кампания, а на Чемпион-Хилл, наверное, школьников из вот этого красного здания возят летом, восхититься, понимаете, духоподъемной стойкостью предков и поднять свой дух их восхитительной храбростью. Или как-то так.

Правда, насколько я читал, уже собрав рюкзак, пройти-то тут Грант прошел, но все больше стороной от Уинтропа. Кому он вообще сдался, этот Уинтроп?…

Что-то такое думал я, когда кто-то покашлял предупредительно у меня за спиной. Я мягко повернулся – в конце концов, если тебя предупредили вместо удара в затылок, бояться нечего. И действительно, рядом обнаружился одышливый толстячок в горчичной рубахе и со значком на поясе. Дубинка на поясе тоже присутствовала. Так.

– Шериф Тилман, так? – я улыбнулся и протянул руку. – Карвер. Рудольф Карвер. Чикаго, «Лайф».

– Точно, сынок, – руку шериф мне пожал. Никакого, против ожиданий, пота и крепкая ладонь. – Кое-какие приличные люди написали мне, что ты хочешь заехать. Хотя убей меня бог, если я понимаю, Руди, на кой. Кстати, – он слегка прищурился. – Тебя ведь ничего не просили мне передать, сынок, а?

– Конечно, шериф, – улыбнулся я и достал из рюкзака лежащий на самом верху скучный серый конверт. Тилман развернулся к уже поднявшемуся солнцу и скрупулезно изучил его. Потом письмо. Молча, тщательно, то и дело поглядывая на меня.

И расплылся в улыбке, ни дать ни взять ваш сельский дядюшка, с которым вас отпускают на ярмарку.

– Да ты, Руди, похоже, и впрямь приличный молодой американец, а?

– В меру сил, сэр. К тому же, у меня есть выбор в наше время?

– Это точно, – веско кивнул Тилман. – А по-приятельски расскажи, откуда это у тебя подпись мистера Уэлча, а? – он все еще обшаривал меня глазами. Свободная его ладонь покоилась на поясе, заложив за него большой и мизинец. Ага.

– А я учился в университете Иллинойса у профессора Оливера, – сказал я сущую правду. – Он там преподает… всякое, – лучше сдохну, чем произнесу в Уинтропе слова «классическая филология», – ну и всегда открыто говорит о своих убеждениях. А он же из основателей, сэр.

– Ну конечно, я знаю Ревило Оливера, – слегка обижено фыркнул Тилман. – Ты, Руди, не думай, что мы тут деревенщина и пинаем навоз. Мы тут выписываем «Американское мнение», и против саммита протестовали, и вообще… Вот только что у профессора за странное имя – «Ревило», а?

– Не спрашивал, сэр, – пожал плечами я. Там и спрашивать не надо, на профессоре Оливере Италия крупными буквами набрана. – Но полковника ДеБланка вообще звали Алквиад, и что?

– Это да, это точно, – шериф глубокомысленно покивал. – Это ты тоже верно, конечно. Ладно, – он вернул мне письмо. – Давай-ка ко мне. Будем разбираться.

***

В участке меня встречали – очень усеченным составом, конечно, но было заманчиво списать это на раннее утро. Шериф Ник Тилман сразу же увел меня к себе в кабинет, куда вскоре просочился и его заместитель, Расти Клэй, худой блондин с ничего не выражающими прозрачными, будто у миссисипского окуня, глазами.

– Клэй, это Руди, – кивнул Тилман. – Он, конечно, с севера, зато очень уважает покойного капитана Бёрча.

– Это он так сказал? – тихо поинтересовался Расти. Смотрел он при этом на меня, почти не моргая.

– Это я так сказал, – спокойно ответил шериф, – поэтому ты, Клэй, будешь отвечать, когда тебя спрашивают. Это понятно, а?

– Понятно, шериф, – кивнул Клэй. И продолжил на меня пялиться.

– Руди приехал поинтересоваться нашим с тобой замечательным дельцем. Кстати, почему, Карвер? Что-то я не помню твою газетку среди сознательных.

– Так и среди несознательных не вспомните, шериф. Это одна из газет Лео Лернера…

– Жид-издатель, значит, – хохотнул Клэй.

– Ага, еврей, – кивнул я, – и его газеты должны приносить прибыль. А что продает газеты, джентльмены? Кровь. Страх. В общем…

– В общем, дельца вроде наших, – кивнул Тилман. – А не прилетит ему по кипе от федеральных властей за то, что ниггер в кои-то веки не ангелочек с крыльями? А то сейчас ни в чем нельзя быть уверенным, мальчик мой, после Оксфорда-то. Как бы опять из бунта черномазых не сделали, – он скривился, – «расистские волнения».

– У нас нет бунта черномазых, Ник, это я тебе гарантирую, – возразил Клэй.

– Не умничай, даже если якобы один ниггер такое творит – это уже бунт. Ниггеры, – поднял шериф палец наставительно, – одни не ходят даже до ветру. Так что, Руди?

– Я вам вот что скажу, – я откинулся на спинку стула. – Моему издателю плевать на мнения, левые там, правые… Ему плевать на позиции, на вот это всё плевать. Ему надо, чтобы факты, да такие факты, чтобы газету было страшно в руки взять. Но читать-то газету будут белые люди. Поэтому за фактами вызвался ехать я. Остальные…

– …Испугались аллигаторов? – Клэй ощерил ровные белые зубы.

– Или комаров. Так что я тут, рассказывайте так, будто никто ничего не знает.

– Ну, в целом-то все так, как написали парни из джексонских газет, – пожал плечами шериф, устраиваясь на столе. Судя по его слегка покосившейся крышке, это у Тилмана была обычная рабочая поза. – Смотри, Руди, с месяц назад, это в начале апреля было…

– Четвертого, – тихо добавил Клэй.

– Да, четвертого апреля, так вот, рыбаки нашли на прогалине в Гленвилльском болоте кое-что странное. Там как бы рощица, ниссы растут гуще, чем вообще в болоте, да еще и подальше бурелома немного. В общем, они там нашли ногу.

– Что, одну? – я быстренько достал блокнот, начиная фиксировать. Я уже слышал об этом, но все-таки нелишне и записать. Будто в первый раз. – Откушенную? Отрезанную?

– А кто же тебе скажет, Руди? Точнее, есть кому, но этого нам бы еще выловить, – шериф только руками развел. – Рана та еще, но это могли и водяные твари поработать. Уже потом. Я бы сказал, отрезанная, кость-то отломана прямо нагладко, как пилой пилили. А где ж ты видел зверя с пилой вместо рыла, а?

– И нога была?…

– Белой, – тут же ответил Клэй.

– Женской, – в унисон ему ответил Тилман.

– Какие-то особые приметы? Татуировки, или еще чего? – поинтересовался я, и Тилман досадливо скривился.

– Руди, мы же сказали тебе, что белая и женская. Какие татуировки, откуда?

– Стопа, конечно, широкая, – прикинул вслух Клэй, – но это точно женщина. Я вас уверяю.

– Ага, а раз так – значит, местная! – кивнул ему Тилман, явно уже вертевший это в голове, – у нас тут дамы, знаешь ли, не то, что у вас, а?

– К сожалению, я здесь не за этим, шериф, – мне оставалось только хмыкнуть. – Поверю на слово. Вообще, заметку про ногу я помню – но ей же все не ограничилось?

– Конечно, нет, – с явным неудовольствием проговорил Клэй. – Глядите, уже восьмого там же, на Гленвилле, только повыше по течению, нашли правую руку, снова белую и женскую, а девятого – еще одну, только левую.

– Отпечаточки мы с них сняли, но нет, не привлекалась. Так мы ее перемерили, как положено – и бинго, – гордо добавил шериф. – Бьюсь об заклад, одна и та же, разница в течении.

– Отпечатки пальцев? – я удивился, мне доводилось видеть утопленников. Скажем так, то, что правую руку отличили от левой без коронера – это уже неплохо. – Что, настолько свежая конечность?

– В том-то и дело, – кивнул Клэй. – Кто-то убил их совсем недалеко отсюда.

– Если убил, – уронил я почти про себя. Ника Тилмана заметно перекосило, Расти едва шевельнул бровями. – Что дальше?

– Нога – с другим размером обуви, чем первая, мы проверяли. Две разных руки. – спокойно пояснил все тот же Расти, пока Тилман, булькая, хлебнул воды из графина на шкафу. – И да, все это без особенных примет, так, несколько шрамов на разных руках. Давних, видимо, просто от работы.

– Конечно, не мое дело учить вас работать…, – медленно, тихо начал я. Сейчас меня забьют тут ботинками, утопят в болоте и никто никогда не узнает, кем я был, к чему стремился и как великолепно мог выдувать пузыри из «Блэммо».

– Да уж конечно, – отмахнулся Расти. – Вы не полицейский, мистер Чикаго, и не местный. Нет, ни одной белой девушки не пропадало.

Ничего себе. Вот это уже серьезная заявка на «что тут происходит?!». В том маловероятном случае, что мне не врут в глаза, конечно – с какого это черта этой парочке «рыцарей» в броне цвета хаки мне доверять? С того, что я белый? Кеннеди – белый, и чего?

– Ну да, тоже об этом подумали, – кивнул Тилман, глядя за эволюциями моего лица. – Неместные – это проблема так проблема, но и ты пойми, Руди – свою пропавшую девочку мы бы заметили в тот же вечер, мы тут очень дружное общество, – произнес он гордо. – Так что я пустил офицеров по фермам, выяснить, не потерялась ли где юная леди. Пусто, как у тетушки Джемаймы в котелке.

– А я составил запрос в соседние округа, – дополнил Клэй. Как на брифинге, честное слово, при том, что к настоящим ревизорам вроде бы Тилман ходить должен. – Мы тут все свои, везде добрые граждане Империи, но бумаги от этого быстрее не идут.

– То есть это не ваши девушки, но убивают их где-то здесь. Тела как таковые не найдены, но примерно у нас пять жертв…

– Это если ноги и руки не совпадают, – снова добавил Клэй. Тилман еще раз припал к графину.

– Да, точно. Все жертвы – женщины, белые, молодые… молодые?

– По крайней мере, не старые, это точно.

– И вы согласны, что надо предполагать сознательное расчленение? – я поднял глаза от блокнота. – Я понимаю, что это натяжка, но в статью так было бы гораздо удобнее.

– Да предполагай, – отмахнулся шериф. – То есть, в суде это без коронера точно не скажешь, – он помедлил, – а я бы не хотел обращаться к этим типам, покуда мы не найдем труп.

– Скорее всего, найдем, – утешил его Клэй. – Но вот в каком состоянии, Ник, в каком состоянии… Ты сам прекрасно знаешь, рыбы не очень-то за голодовки. Как и аллигаторы.

– И у вас правда есть аллигаторы? – поинтересовался я. Клэй только плечами пожал, и я продолжил: – Ладно, господа. Какие ваши ставки?

Шериф с помощником переглянулись. И в один голос произнесли:

– Ниггеры.

Тилмэн тут же добавил, видимо, заметив мой вопросительный взгляд:

– Ну посмотри сам, Руди, евреев у нас тут почитай что и нету, индейцев лет двести никаких, гуков никогда и не бывало, и даже паписты если какие и живут, то проблем с них нету.

Заместитель Клэй едва заметно вздохнул и продолжил за шефом:

– Понимаете, мистер Чикаго, все довольно просто. У нас тут одно из двух, – он поднял два пальца и тут же загнул один. – Или орудует опасный извращенец с мозгами, в которых повеселился Альфред Хичкок. Но тогда бы он убивал черных женщин, потому что это безопаснее.

– В смысле, кто их ищет? – хмыкнул я в ответ, и шериф кивнул.

– Ну, если труп негритянки налицо, какой-то ниггер за это сядет, Руди, и чаще всего их забивают насмерть их же собственные мужья. Но вот так – да мало ли где они бегают? А то вот так ищешь такую, а она в борделе в Вашингтоне смолит по очереди косячки и здоровенные белые хера…

– И то, – кивнул Расти, – ну так вот, другой вариант – кто-то лично нам пытается показать средний палец.

– Нам? – переспросил я.

– Нам, белым, – буркнул Тилмэн.

– Нам, полиции штата, – поправил его Клэй спокойно. Помедлил, смерил меня своими бледными пуговицами и добавил. – И нам, Невидимой Империи, конечно же.

***

Я не слишком удивился, что мне приснилось болото. Странное – оно было словно лес, накрытый разливом реки; из мутной воды поднимаются совершенно гладкие стволы, и чахлая листва начинается где-то очень высоко. Внизу деревья через тонкий, едва держащий лодку слой воды уходят в сплошную жидкую грязь, о которую едва можно опереться шестом. Когда я вырываю шест, вода не смывает с него грязь болота, и он все тяжелеет, набирая на концы липкую зеленую слизь.

Нельзя сказать, чтобы там чем-то так уж пахло – но тут уж одно из двух: или я попросту не представляю себе болотных запахов так, чтобы они могли мне сниться, или здесь просто не в чем разноситься запахам. Кислорода не хватало. Кажется, его должно быть вдоволь – все вокруг в зелени, но, похоже, сами же эти деревья выпивают его подчистую, высасывают из воздуха, из почвы, из болотной воды. Я едва вздыхал, перекидывая шест из стороны в сторону. Я не смог бы выдавить из забитых болотом легких и слова.

Но впереди кто-то пел.

***

11 мая 1963 года

Вы когда-нибудь были в джук-джойнте? Вы вообще знаете, что такое джук-джойнт? Ха, да откуда вам. В нашем с вами Чикаго есть, кажется, пара заведений, которые так называются – вот только это банальные рюмочные с черной клиентурой. Дешевые и стоячие, полуподвальные, темные и скользкие, как их обитатели.

Мура это все. Большие города – Новый Орлеан, Сан-Франциско, «сухой» Нью-Йорк – они, конечно, производили джаз. Джазовые оркестры на джазовых сценах по джазовым ценам. А настоящий джук-джойнт – он как настоящий черный баптист или настоящий доктор худу, то есть бывает только на Глубоком Юге, в самых глухих местечках вроде нашего драного Уинтропа. Тот самый джаз звучит там из помятого музыкального автомата – так, будто почтенный мистер Эллингтон играет свое соло на чьей-то заднице. За пятицентовик, который посетители вносят по строгой очереди.

Потому что, понимаете, джук-джойнт, как и худу с баптизмом – они ни черта не от хорошей жизни.

Здесь темно. Домик склеен из шифера потом посетителей, и если провести сюда электричество, провода будут дороже, чем все строение и все, что в нем есть. Я сидел в комнатке позади стойки на кривобокой бочке, и из-под меня разило самогонкой; Делберт, бармен, иногда деликатно просил меня встать, подходя с половником. Старый спокойный негр, паразит на тощем теле Джима Кроу. Без сегрегации в его логовище, источающее запах пережаренного маргарина и вскопанной земли, никто бы просто не зашел – даже я; но у меня-то тут встреча. И до тех пор, пока мой конфидент не явился, я еще успел порадоваться, что запах самогона из бочки забивает запах уборной позади. По крайней мере, тут вообще была уборная.

Я ждал человека, которого старый Делберт уважает достаточно, чтобы впустить белого в джук-джойнт. Делберт был паразитом законов Джима Кроу – а вот мой собеседник их вовсю саботировал. Он вошел, когда едва слышная из ржавого нутра автомата Этель Уотерс затянула сартровскую One of these days. Вовремя – меня как раз начинало тошнить.

– «Когда-нибудь ты будешь по мне скучать, милый», а, Тони? – я пожал ему руку.

– Пошел-ка ты на хрен, белый мальчик, не до тебя, – пожатие у Колвина было крепкое, а его кожа – так черна, что мне показалось, что глаза и зубы просто висят передо мной в воздухе. – Что, играешь в журналистские расследования вместо того, чтобы заниматься делом?

Эту шпильку я проигнорировал. Как раз этот имел на нее право. Тони Колвин, черный учитель в черной школе на черном Юге – и парень, с которым мы вместе сидели на забастовке в Чикагском университете и вместе слушали Берни Сандерса.

– Как ты, старик? О, спасибо! – я повернулся к Делберту, поднесшему нам пару чистых стаканов с, похоже, пивом. Дорогой гость. Тони поблагодарил его, и только тогда бармен отошел.

– Никак. У школы течет крыша, у меня тоже. Столов хватает на половину учеников. За учебниками приходится ездить самому. Весной в прошлом году скучающие идиоты выбили моему лучшему ученику оба глаза. Знаешь, Руди, просто выбили – а Клэй спросил потом: «Сможешь опознать их, сынок, если снова увидишь?». А знаешь, что самое худшее?

– Хуже, чем…? – я вряд ли мог что-то добавить, но он только кивнул.

– Гораздо, – его глаза были еще чернее, чем кожа. А тон и настроение – на пару оттенков темнее, чем глаза. – Родители забирают детей из школы сразу, как те могут удержать грабли. Разбирают Библию, и ладно. «Остальное все равно никому не надо, господин учитель». Господин! – Тони почти рычал. – Я их научить ничему не успеваю, а туда же – «господин».

– И стоило сюда ехать? – я пожал плечами. – Когда ребята из Конгресса за Расовое Равенство сказали, что это ты тут в поле работаешь, я уж решил, что принял что-то очень невеселое. Я‑то думал, ты уже в федеральном руководстве.

– И что это твое «руководство» делает и чем руководит? – саркастически уточнил Колвин. – Они не хотят как доктор Кинг, а тех, кто хочет не так… Тех, кто хочет взяться за прямое действие и подорвать хотя бы самых опытных ублюдков, или научить ребят правильно вести себя на баррикадах – тех затыкают. Ха! Уж лучше я буду учить в школе имени нашего великого Джима Кроу. По-хорошему, только это и имеет значение.

– Чего ж ты тогда не у Малькольма? – я прищурился. Малькольм Икс с его настойчивым и громким исламом, «дьяволами-европеоидами», туром на Кубу, «Республикой Новой Африки» – и с его деловитыми и нетерпеливыми, как Тони Колвин, ребятками в кепочках, знающими, куда приложить кулаки.

– Во-первых, ислам попросту не нужен. Ты удивишься, но он не отражает истину – фыркнул мой древний приятель. – А во-вторых, ты приехал сюда совсем не за этим. Рассказывай.

– Серийные убийства. Пять белых девушек, вразбивку.

– Это очень печально, – Тони посмотрел исподлобья, – но мне-то что с того? Хочешь, мистер Репортер, я расскажу тебе кое-что, что в газетах не писали?

– Ты же понимаешь, что это риторический вопрос?

– Терпи. Значит, так. За последний месяц у нас тут в округе Кастейн пропало семь девушек.

– Семь? – о, вот это уже горячо. – То есть о двух я, получается, не знаю.

– Да ни хрена ты вообще не знаешь, белый мальчик, – огрызнулся Тони. – Семь черных девушек. Я знаю каждую из них – да все знают! Простые нормальные девчонки, все незамужние. Они просто исчезли, Руди – после первой, Милли, ее отец, он у нас пастор, попытался заявить, так Тилман ему знаешь, что ответил?

– Знаю, – буркнул я. Слушать по новой про бордель в Вашингтоне не хотелось.

– Ну да, точно, – будучи учителем в том числе и начальных классов, Тони Колвин знал толк в мрачной ненависти. – Так что сейчас народ старается не выпускать дочерей на улицу, держится от белых подальше – ну а те-то тоже чувствуют, что что-то назревает!

– Плюс к тому полиция, набитая клансменами по горлышко, – добавил я. – Как бы вас, ребята, линчевать не начали – знаешь, так, скрасить душный весенний вечерок?

– Полиция? Ха. Ты знаешь, что единственный адвокат в городе – местный Вознесенный Циклоп?

– А я думал – шериф, – я произнес с некоторым облегчением. Во имя всего святого, хотя бы не наш призовой окунь Расти!

– Слава богу, что нет, – Тони хмыкнул, – Тилмэн гораздо тупее, но гораздо тверже стоит на земле. То ли дело почтенный Уорд Филлипс…

– Адвокат, говоришь? – я вспомнил светящееся полутемным утром окошко на втором этаже офиса на главной улице. Единственное из всей вереницы. – А что с ним?

– Вот скажи, зачем люди вообще идут в Клан? – вопросом на вопрос ответит мне Колвин, понижая голос. – То есть, понятно, что расизм, хорошо, понятно, что насилие, что иерархия, но почему именно в Клан? Почему не в Ополчение, не в Нацистскую Партию и не к тем типам из Джона Берча? Ты, кстати, все еще их работаешь?

– Конечно, работаю, скоро книгу напишу, – отмахнулся. – Ну давай, говори, почему – ты же у нас антрополог, не я.

– В большинстве своем семейная традиция и социальные связи, но иногда и иное. Антураж, – спокойно пояснил Колвин. – В наше время человеку, который хочет коротко постричься, натянуть высокие ботинки и убивать азиатов, проще вступить в морскую пехоту, чем к нацистам. А вот чтобы балахоны, ритуалы, тайный язык со всеми их клорлами и как еще вся эта нечисть себя называет… Чтобы высшие истины, духовный поиск и вампиры вместо рядовых – вот это к Клану. Уорд Филлипс – забавный человек. Я как-то видел его в оккультном книжном магазинчике в Чикаго. Жаль, я не фоторепортер!

– А почему тогда не престарелые теософы? Не Кроули? Не еще какие-нибудь там индусы-затейники?

– А потому, друг мой Руди, что настоящее знание всегда насыщено кровью и насилием. Поверь мне – как антропологу.

***

Мне тогда приснилось очень странное место, темное и тесное. Я уж думал, меня приволокло обратно в джук-джойнт – вот только непростое то было заведение. В тесном сводчатом помещении, залитом блеклым фиолетовым светом, вокруг треугольной дыры в полу сидели странные существа, напоминающие одновременно крыс и бездомных, и вертели в маленьких лапах маленькие круглые чаши. В них наливала какую-то пахучую бурду улыбчивая альбиноска с разными глазами – она была молчалива и радушна, хотя ее понемногу затягивало в дыру.

Откуда-то с потолка звучала музыка – с тем самым ржавым привкусом плохого музыкального автомата. Это был совершенно точно не джаз – ну где вы слышали джаз на одних только барабанах и флейтах?

***

12 мая 1963 года

В болоте все-таки есть чем дышать. Тут достаточно кислорода на чертовых аллигаторов, здоровенных, как крейсера, и таких же бронированных, на змей, которым отсутствие конечностей никак не мешает плавать, на птиц где-то очень далеко вверху, на восемь миллионов мошек и на четырех человек в моторной лодке.

Проблема в том, что вместе со всем этим кислородом идет одуряющая вонь. Органическое разложение, переход бесконечных деревьев в неистощимый торф, есть, вроде как, основное занятие болота – и это чувствуется. В университете я читал про могилы в болотах Британии, про укрытые грязью тела тех, кто жил прежде кельтов – болотная грязь хорошо консервирует, и спустя тысячелетия мы можем посмотреть им в почерневшие, но уцелевшие лица.

Но мы тут не за этим. Почти не за этим.

Шериф Тилман поднял меня под самое утро и, ничего не объясняя, потребовал захватить фотоаппарат. Путаясь в шнурках, я пошел за ним, и он отвез меня к самому Гленвиллю, где у незаросшей заводи топтался возле раздолбанной моторки унылый рыбак под охраной невозмутимого Клэя. Мы поплыли вглубь болот вчетвером, лодка угрожающе просела под могучей фигурой шерифа, но мы с Расти люди худые, а рыбак Дженкин вообще состоял из костей, похожей на мешковину кожи и виски.

Дженкин полушепотом рассказывал, что он так-то вообще к Белому камню не ходок, зацепишься дном – и никакого тебе дна, да и течение оттуда сильное, соляру жечь только. А только за рыбой теперь надо все дальше и дальше идти, не любит рыба его что-то сейчас, удачи нет. Сглазил кто. Так очевидно сглазил – он-то порыбачить, а глядь, вон какое паскудство. И вообще. А так к Белому камню не надо, лишний он тут на болоте, хотя, сказывают, не один такой. Вообще, сказывают, в старые времена туда парни ходили, чтобы самогон гнать, привезут на моторке куб, воду лили болотную через марлю, все равно ж кипятить. А еще, сказывают, туда ниггеры ходили, чтобы петь и танцевать, и все голыми. Жрали друг друга, конечно, это не без того. А еще, сказывают, что тут когда-то давно натчезы топили мертвецов прямо живыми…

– А про то, что ты там нашел, ничего не сказывают? – не выдержал Ник Тилман.

– Нет, – отозвался Дженкин. – А то б я был наготове, сэр. Да вы сейчас увидите, только вот свернем в протоку.

***

Белый камень под ногами – на гранит не похоже, но никто из нас не геолог. Островок полусферой поднимается над водами болота, гладкий, как галька, обкатанный водой и грязью – будто тупой зуб какой-то доисторической сволочи или туго наполненный гноем нарыв. Он был бы совершенно белым, если бы не случайный птичий помет и выцарапанные на нем круги.

Узкие канавки, заполненные… чем-то черным. Большой круг – у самой воды, на него опирается семиконечная звезда с лучом, кажется, на восток: тут не очень видно солнце. Внутри звезды – два круга поменьше, делящие общую дугу, в меньшем из них – треугольник.

В треугольнике – она.

Потрясающе белая, белее камня, кожа. Большие груди с бледными, точно под цвет кожи, сосками. Широкие бедра, широкие предплечья, гладкие, покатые плечи. Об остальном я ничего сказать не могу – всего остального просто нет. Безголовое, безрукое, безногое тело, зияя бледно-розовыми срезами шеи, локтей, колен, лежало посреди странного каменного островка, прибитое ржавым железнодорожным костылем.

– Однако, – проговорил Тилмен. Шериф побледнел – как и я. – А где ж кровь?

– Сэр, ну так очевидно же. – Клэй был спокоен, он уже приподнял левую руку трупа, вымеряя запястье пальцами. – Вода. При малейшем волнении вода просто берет и перекатывается через камень. Ну какая тут кровь?

– А в фигуре? – я сам слушал себя с некоторым удивлением. Поднять фотоаппарат меня тоже хватило. А я крепкий, оказывается. – В канавках?

Клэй поскреб прорезь в камне длинным ногтем. Прикрыл глаза медленно. Понюхал.

– Краска фасадная. Ну да, эту не смоешь, – доложил он. Деловито пошарив по карманам, Расти принялся вымерять труп. Вдоль. Поперек. Руки. Ноги. Плечи. Он не записывал. – Снимайте, мистер Чикаго. Молчите и снимайте.

– Нахер краску, – буркнул Тилмэн. – А что скажешь насчет этих вот массивных знаков?

– Масонских, сэр. Это называется «масонских», – Расти даже не обернулся. – Кроме того, что это не масонские знаки, вроде как. Эй, мистер Чикаго, даже вы такого у себя не видели, я прав?

– Ну, значит, точно ниггеры.

Шериф резюмировал кратко и тоже посмотрел на меня. Я нашелся далеко не сразу, но нашелся:

– А… а для них не слишком ли аккуратно?

– Ну так и на жидов не похоже, – контраргументировал Клэй. – Сэр, а если сатанисты? У нас в Америке сейчас всякое встречается. Хотя вот уж черных сатанистов я себе точно не представляю… Шеф, плохие новости, – он убрал метр назад в бездонный карман. – Это новая. Отрезы не совпадают.

Я опустил фотоаппарат. Шесть, уже как минимум шесть, плюс пропавшие черные девочки. И круги, эти круги, так непохожие на Печать Соломона. Хотя встречается в оккультном действительно всякое. Тут Клэй совершенно прав, хотя никогда об этом не узнает.

– Всякое встречается, говорите? – я поглядел через плечо на Дженкина. Тот был едва заметен – лег себе в лодку, наотрез отказавшись с нами идти. «С меня хватит, а у вас работа такая!», и ведь трудно не согласиться! Так или иначе, он нас не слышал. – Граждане, – это слово я явно подчеркнул, и оба полисмена-клансмена поспешили подтянуться поближе, – граждане, мне надо поговорить с почтенным Уордом Филлипсом.

– Как с адвокатом, или? – поинтересовался Клэй безо всякого удивления.

– Или, – жестко кивнул я.

– Так, Расти, – прикинул Ник. – Филлипс вернется из Сент-Луиса послезавтра, так? Он уехал за книгами, – пояснил он мне, – как всегда. Уорд – ученый человек.

– Ученый, – со странной интонацией подтвердил Расти. – Да, поговорите с ним послезавтра, мистер Чикаго.

***

– Вот, гляди, – я протянул Тони фотографии. В подвале полицейского участка нашлась отличная фотолаборатория – одну копию довольному Клэю, другую, потихоньку, себе. У меня достаточно хорошая камера, чтобы считать фотографии уликой, если что – или чтобы они сошли за научный материал. Именно так и изучал их Колвин, светя на них фонариком.

Мы встретились с ним уже затемно, позади церкви. Официально это была Баптистская Церковь Благоволения, неофициально – длинный белый сарай с крышей клинышком, безобразными облупленными скамьями и тщательно, искусно вышитыми занавесками на окнах. Зал для богослужений впереди, каморка с утварью, небольшой книжной полкой и пустой поленницей позади. Там-то мы и встретились – ключ у Колвина был. Уважают! И это при том, что вот уж кто-кто, а Тони набожным христианином никогда не был и духовно возродиться как-то вот не рвался.

– Ну, что скажешь? – с любопытством осведомился я. То, что фотографий я больше не видал, сильно придало моему голосу бодрости. – Извини уж, что показываю тебе весь этот ад, но ты ближайший антрополог до самого Оксфорда.

– Новый Орлеан ближе, – буркнул мой приятель, быстро тасуя снимки. – Так вот, Руди, это самое странное, что я видел в жизни. То есть даже нет, – он всучил мне фонарик и долгими движениями потер виски. – Странно не то, что я вижу, а то, где.

– Поясни? Что-то азиатское? Африканское?

– Африканское? Нет, конечно, – хмыкнул Тони. – Где ты видел африканскую магию без танцев и фетишей, а вот так вот, на линиях? Где ты видел черного оккультиста?

– Ну… ты прав, – неохотно кивнул я, вспоминая, как то же самое обсуждали над трупом два расиста в форме. – Но все-таки? Европа?

– Да проще, гораздо проще. Смотри, с одной стороны, у нас тут человеческое жертвоприношение, это совершенно точно. Расчленение, явный сложный ритуал, глухое болото… Это не новость. Это же Энджелл, доклад после симпозиума 1908 года в Сент-Луисе – кстати, вообще очень интересный был конгресс, вот, например, профессор Уэбб…

– Короче, – тихо попросил я.

– Ты неуч и белый варвар, – в тон мне отозвался Тони. – Так вот, под Новым Орлеаном накрыли секту с таким вот анамнезом – голый островок в болоте, похищения людей, о которых никто особенно не переживает… Так или иначе, там полиция состояла из вменяемых людей, и секту накрыли прямо во время ритуала.

Тони говорил вдохновенно, то ли цитируя своих давних коллег, то ли реконструируя на ходу, и я понимал – это надо было бы записывать, но в темном церковном сарае не было к тому ни малейшей возможности. Ничего, в случае чего я всегда смогу сочинить недостающее – журналист я, в конце концов, или нет?

– Вот представь себе, Руди. Островок посреди топи, сухой, безлесный, вытоптанный танцующими ногами. Представь себе барабаны у костров – от жара кожа уже совершенно поплыла, но никого не интересует звук, только ритм. Барабанов столько и лупят в них так, что у стоящих поодаль полицейских уши закладывает. Посередине сложен костер – из плавника и местных древесин, полусырые дрова шипят и дымят. Костер – кольцом, снаружи танцуют метисы – несчастные неграмотные бедолаги, которых ни мои, ни уж тем более твои за людей тогда просто не считали, – Тони говорил быстро, ритмично, без рифмовки, но музыкально, будто глубоко в его голове бился бит. – Они поют не совсем на английском, не совсем на французском и не совсем на гичи. Они потеют, они срывают с себя одежду, но они не прекращают танцевать, потому что барабаны все еще бьют. Слова становятся все короче, все непонятнее, слова все труднее спеть, в них слишком много шипящих и щелкающих, хор людей становится хором саранчи, хором перебирающих клювами моллюсков, хор людей, оторванных ото всякой культуры, становится хором культуры, никому из нас неизвестной.

Было странно сидеть в пустой церкви и слушать о поклонении. Антропологи. Я читал Кушинга, бедолагу, который жил с племенем зуни, здорово изучил их культуру, всячески популяризовал их по всем США – а потом был съеден живьем первым же сенатором, которому понадобилась их земля. Знаете, напоминает.

– Когда одежда кончилась, когда барабаны лупили уже сплошной стеной, вразнобой, но так, что каждую долю секунды, каждый момент тебе в уши бьет хотя бы один, когда пламя костра уже стало колыхаться от звука – они шли через костер. Не прыгали, Руди, как индейцы на праздниках, нет. Шли. Подставив голую кожу с пятнами старых ожогов, коричневую кожу с белыми пятнами, пламени – не замечая этого. Почти оглохшие, крича и смеясь, в крайнем возбуждении. И посреди костра один за одним опускались на землю. Один за одним, одна за одной. Обопрись на землю. Найди тело. Сожми его покрепче. Удовлетворись. Выбери один барабан, следуй ритму. Растворись. Зачерпни болотной грязи и смажь, если не выходит – или надави посильнее. Не оглядывайся назад. Каждому наплевать, кто его продолжает. Смажь член потом, чужим семенем, жидкостью из собственных волдырей. Или чужих. Кричи. Кончай. Принимай. Отдавай.

Мне вдруг вспомнилось, как на одной по-настоящему поганой попойке Тони рассказывал классические страшилки, светя себе под подбородок фонариком. Когда он рассказывал про крюк в двери машины, у него здорово получался голос диктора с радио, но гораздо красочней он рассказывал ту, которая про «Люди тоже могут лизать».

– Инспектора и лейтенанты, сержанты и констебли – они кричат, они валятся на колени, а их никто не слышит, потому что их ужас слишком тих. Страх белого человека на этих болотах в кои-то веки никого не интересует, Руди, а ликование цветного слышно до небес. Чужая культура, сделанная наспех культура, порожденная отчуждением от культуры культура так же утягивает их в себя, как утянуло бы плуг болото. Без остатка. Без следа. Ничего не забрав и ничего не отпустив.

Тони перевел дух. Я молчал.

– А над всем этим на десяти шестах подвешены пропавшие бедолаги. Потрошение, вывернутые ребра, наколотые на эти самые ребра легкие… Ну, ты знаешь процедуру, – совершенно нормальным голосом продолжил Тони. – Инспектор Леграсс арестовал их всех – кроме тех, кого убил.

– Ну, это хотя бы ноль восьмой, знаешь ли, – пожал плечами я, – да и картина не та. Ну совсем не та. Если там все было так, как ты описал…

– Ну, тут уж тебе придется довериться рассказу из третьих рук, – Тони только плечами пожал. – Но нам интереснее другое. Видишь этот круг? Он хорошо геометрически выверен, но символов таких я не узнаю. Что подводит нас к другому дельцу.

– Поближе к нам?

– Не сказал бы. Это у нас 1692 год. Дело Кеции Мейсон, часть Салемских процессов, – вот теперь Тони говорил куда как более академически. Ему б за кафедру, а не сидеть на избитой топором чурке. – Дело достаточно известное, Коттон Мазер об этом много пишет. Старушка жила в Аркхэме, но осудили ее, собственно, в Салеме, и из салемской камеры она взяла и исчезла. Ее камера была сплошь изрисована чем-то вроде твоих кругов.

– И мы, разумеется, понятия не имеем, что за круги, потому что с оккультной традицией подсудимая даже рядом не садилась, – я вообще вырос в убеждении, что в Салеме если какая ведьма и была, то в рядах свидетелей.

– И да, и нет. Не торопись, белый мальчик. Какой-нибудь Джон Ди и впрямь ничего бы в фигурах этих не понял, зато сама мисс Мейсон много чего сказала перед судом. Подожди, как же там было, – Тони сдвинул брови. Его памяти я всегда немного завидовал. – Она заявила судье Гаторну, что, цитирую, «Я таким образом путешествую».

– Путешествует? Ради всего святого, куда?

– Что-то я не думаю, что мы хотим это знать, – Колвин пожал плечами. – Да, кстати, она еще и призналась в шабашах, как же там, хм, «проходивших либо в долине Белого Камня, что находится по ту сторону холма Медоу-Хилл, либо на пустынном островке, лежащем посередине реки в пределах городской черты». Ничего не напоминает?

– То есть наш живорез здоровался с Кецией Джонс за руку и имеет медаль долгожителя штата Миссисипи.

– Зачем? Вместо медали ему вполне хватит и копии записок того же Мазера плюс сент-луисского ежегодника Американского Археологического Общества.

– И это при том, что Сент-Луис тоже не сказать, чтобы далеко. Совсем недалеко.

В тот момент я уже знал, куда пойду. К кому. И что жду увидеть на его книжных полках.

***

Во сне я прошел по странным и красивым улицам. Это был большой многоэтажный город с широкими серыми шоссе, и я подумал о родном Чикаго со всеми его нестроениями – тем более что пока я шел, надо мной гасли все уличные фонари. Коммунальные службы были, видимо, как всегда.

Из-за ползущей за мной тьмы я не сразу понял, что я не в Чикаго – не сразу увидел древние иероглифы на вывесках, быков и ибисов из неоновых трубок. Не сразу заметил, когда в стенах небоскребов открывались уходящие вверх переулки – и не сразу заметил, когда эти переулки превратились в пологие стены черных пирамид. Полисменам в масках внимательных черных шакалов я уже и не удивлялся.

А потом с неба крупными хлопьями пошел песок.

***

13 мая 1963 года

– Ну что же вы, заходите, заходите, – проговорил Вознесенный Циклоп Уорд Филлипс. – Дверь только закройте, ни к чему сквозняк.

Май выдался жаркий, воздух стоял над Уинтропом неподвижным душным столбом, чертовы девяносто градусов ощущались всем телом. По крайней мере в городе было слегка прохладнее, чем на болотах – но, во имя всего святого, сквозняк? Серьезно?

Адвокат Филлипс был высок ростом – он безучастно глядел мне в глаза – и худ. Волосы его напомажены и аккуратно уложены – как только бриолин не стекает ему на шею? – серый кардиган открывает галстук. Впечатляющий нос указывает на меня, будто обвиняющий перст. Скажем так, вот ему бы еще похоронное бюро, тогда бы да – впрочем, широкий белый капюшон исправно скрывает и не такие морды.

– Ну что же, мистер Карвер… Рудольф… Могу ли я обращаться к вам «Рудольф»? Хорошее, знаете ли, имя, весьма нордическое. Хорошо? Да, хорошо… Так вот, Рудольф, чем я могу вам помочь?

Филлипс говорил довольно странно, между короткими вдохами и выдохами. Эмфизема? Нет, грудь впалая. Он весь какой-то впалый.

– Сэр, я прибыл в Уинтроп с письмом от Общества Джона Бёрча…

– Ну как же, как же, знаю, знаю, – он махнул рукой, останавливая меня. – Я, конечно, был предупрежден, был. Невидимая Империя, Рудольф, никогда не против добрых людей из Общества, да и я сам читаю «Американское мнение». Я же все-таки еще и клокард, лекции читаю – Клан у нас тут невелик, невелик, – Уорд чуть смущенно улыбнулся. – Читаю, и выписываю, и распространяю. Во Флориде есть приятный магазин у общества, очень приятный, которым управляет мой добрый друг Бен Классен. Не знакомы?

– Не имею чести, – это все, что я успел вставить.

– Зря, Рудольф, очень зря. Интересный мыслитель, свободный, понимаете, духом даже от самых привычных, понимаете, оков. Опять же. Член вашего общества. Вы напишите ему, напишите… Так все-таки, о чем вы? О чем же вам хотелось поговорить?

Я уж было открыл рот, а только опять не судьба! Филлипс прокашлялся и продолжил:

– Знаю, знаю, что вы вместе с добрым Ником озаботились делом несчастных белых девушек, которые так рано умирают у нас тут. Это очень печально, Впрочем, мой добрый друг Ник Тилмэн говорит, что у вас есть присутствие духа. Это очень отрадно. Но чем могу помочь вам я, скромный Рыцарь нашей с вами общей расы? Ох, да вы садитесь, садитесь. Вот сюда, будете моим самым дорогим посетителем.

Адвокат уселся за массивный свой стол, казалось, сливаясь с ним в одно юридическое лицо. Мне же было указано приземлиться в глубокое кресло из черной кожи, скрипнувшее подо мной – надеюсь, кожей, а не от старости. Непохоже, чтобы Уорд уделял своему офису очень уж много внимания – но ему, в конце концов, и так есть чем заняться. Особенно если я прав.

– Так вот, сэр, мои новые товарищи из полиции рекомендовали вас как человека очень просвещенного, – почтительно начал я, – В том числе и в том, сэр, что некоторые не воспринимают всерьез…

Филлипс с достоинством кивнул:

– Вы же понимаете, Рудольф, понимаете, что в университетах сидят люди, не способные распознать даже банальную марксистскую угрозу. И если бы из предательства, нет, по глупости, по заносчивой глупости! Хорошо, что не все таковы, не все… Но продолжайте.

– Да я хотел, в общем-то, чтобы вы вот на это взглянули, мистер Филлипс, – я протянул ему фотографии с болота. Уорд сперва слегка вздрогнул, а потом принялся рассматривать их с насколько только возможно умным видом.

– Интересно, интересно. Это же один из Белых камней, Рудольф?

– Один из, сэр?

– О да. Их тут несколько… четыре, да, четыре, один за одним по течению. Рудольф, не подадите мне карту? Вон там, под синей папкой. Вы неловки, приберитесь за собой.

Карту он долго раскладывал на столе, педантично проглаживая сгибы, а я меж тем глядел на высыпавшееся из синей папки. Карты Таро, простой Райдер-Уэйт. Кой черт хранить их в кабинете? Почти автоматически я собрал их по мастям, сложил, перетасовал – быстрые привычные действия, которые Уорд явно заметил.

– Значит так, Рудольф, посмотрите. Вот эти камни, с юга на север, если не перепутать протоки, – он ткнул ручкой совершенно уверенно. Знает, где. Так, так. – Я их и сам обошел, когда перебрался в Уинтроп, знаете ли, сразу обошел. Искал, нет ли на них индейских петроглифов, у нас же тут, очевидно, натчезы. Но не нашел, конечно, – он отмахнулся. – На таком выцарапывать – бездна работы, Рудольф, да вы же стояли на одном. Видели. Кто-то очень тщательный!

– Но сама фигура, сэр? – я смотрел на Филлипса внимательно, как на профессора, и он не замедлил эту роль заполнить:

– Смотрите, Рудольф, я, так уж получилось, кое-что понимаю в высоких и древних искусствах белых людей Европы, – Уорд заметно приосанился, став еще выше и еще тоньше. – Например, я прочел и выучил наизусть «Большой Ключ Соломона», оба раздела, Рудольф, оба! И «Гоэтию», и «Теургию»! И среди всех семидесяти двух ключей ничего такого нет!

Я смотрел на адвоката пораженно. Что? Что есть, ну, ЧТО?! Ради всего святого, я всего лишь немного поболтал ногами в оккультном море, но даже я и любой другой идиот знает, что это, вообще-то, разделы «Малого Ключа Соломона», и даже не все. И знаков там далеко не семьдесят два – хотя такого вот там нет, тут он, конечно, прав. Или я не помню, чего уж… Филлипс, однако, истолковал мое пораженное лицо по-своему.

– Рудольф, дорогой мой юный друг, не надо шока, не будьте вы как моя милая миссис Филлипс! – адвокат довольно улыбался. – Да, я многое постиг за пределами ощущаемого, но что же в этом такого? В конце концов, великий Джон Ди, что служил вашему тезке, Рудольф, императору Рудольфу, был великим магом и набожным христианином. Он говорил со светлыми ангелами с мраморной кожей, голубыми глазами и точеными чертами арийских лиц, говорил на их языке. Прежде, чем ниггеры на Гаити впервые станцевали у костра, призывая своих глупых домовых-лоа! Кстати…

Филлипс навис над фотографиями, будто очень поголодавший коршун, вертя их на столе, перекладывая, меняя ракурсы. Странным образом это напоминало школьный спиритический сеанс с фабричной уиджей.

– Кстати о ниггерах и кстати о лоа. Между прочим, что-то я такое слышал, что-то точно слышал, Рудольф, – аккуратно, будто ощупывая больной зуб, начал наш Циклоп, мигая, вопреки очевидности, обоими глазами. – На европейский Ключ это не похоже, но так как законы, сами понимаете, у природы везде одни, своих лоа они призывают точно так же, через ключи. Дурацкие, аляповатые, несимметричные. Рисуют их вокруг столба, будто так и надо… Кстати, видишь же вот этот костыль по центру… по центру девушки, Рудольф? Ну чем не столб?

Я с некоторым посторонним стыдом наблюдал за попытками человека, не знающего слов «веве» и «митан», объяснить, что это такое. Или, возможно, за попытками скрыть, что он эти слова прекрасно знает. Я видел веве, в конце концов, я читал статьи про Папу Дока Дювалье, и сбить меня с толку не так уж и просто.

– Наверняка вокруг бедной девочки еще и танцевала вся эта нечисть, – неодобрительно продолжал Уорд. – Европейское общение с ангелами чисто, брак может быть единственно алхимическим, Рудольф, но то ли дело ниггеры. Они пляшут над безголовыми, мечущимися в кругу черными петухами, вот так. Пляшут, непристойно вскидываясь, так, что все их телеса так и дрожат. Ор-ги-а-сти-чес-ки! – поднял он палец к потолку наставительно. – Все эти бочки с салом, мамы Джемаймы, пляшут, виляя жирными колодами бедер… Пляшут все эти дяди Томы, гнилые колоды с разлапистыми суками. И как вы думаете, зачем они это делают, мой юный друг? Нет-нет, добро бы там были животные оргии – ну когда вы ожидали от черных что-то кроме животных оргий? Нет. Вудуист пляшет во дворе храма, не чтобы разговаривать с богом, а чтобы стать богом! Так-то говорят, Рудольф. Так-то говорят.

– Значит, вы думаете, что ниггеры, сэр? – я раздраженно поджал губы. Не было никакой необходимости это играть. – Похоже на правду. Если что, я процитирую вас как анонимного эксперта? А то в Чикаго вряд ли найдешь кого-то, кто под своим именем что-то такое подтвердил бы.

– Ну да, Рудольф, ну да. Кто не расовый предатель, тот трус. Это очень печально, – Филлипс качнул своим выдающимся носом вверх-вниз. – Хотя бы немного настоящих американцев у нас все еще есть, настоящих и с печатным станком. Вы гарантируете нам статью?

– Естественно! – я горячо кивнул. Да уж, вот уж конечно… Будет тебе статья, Циклоп. В суде и зачитают, в привычной тебе обстановке. – Сэр, я карту заберу, ничего? А то я ж не местный.

Я поднялся, продолжая горячо заверять адвоката в своей гордости журналиста и Белого Человека. И в своей гордости нашим знакомством, конечно. Даже проводил его до дома.

Вот только сам пошел не в отель.

***

Сегодня спать не придется. Во-первых, слишком жарко, во-вторых, опять какая-нибудь погань приснится, в‑третьих, дело есть. Я спокойненько просидел до позднего вечера в закусочной напротив дома Филлипса, попивая растворимый кофе, почитав с большой приятностью «Человека в Высоком замке» Дика – в суперобложке со свастикой, конечно. Заходил Тилмэн, мы с ним даже раскланялись: «Я смотрю, ты поговорил, Руди?» – «Да только что, сижу вот перевариваю» – «А чего читаешь? Ааа… интересно, наверно».

А когда Филлипс наконец погасил свет и не вышел таки на улицу – я расплатился по счету и пошел по темноте к его офису. Замок, я заметил, самый простой, сигнализации ни проводка; такой даже я открыл. Свет не зажигал, на то фонарик и шторы. Папки с делами я не трогал – зачем? Меня скорее интересовала лесенка наверх.

Смотрите сами. Жена его оккультных интересов не одобряет, это Уорд мне сам сказал – это раз. На работе он, бывает, засиживается до утра, окно его горящее я сам видел – это два. Офис его, сколько видно, вместе с архивом, весь на первом этаже, а комнату наверху он все-таки держит – это три. Значит, гримуары и утварь он хранит где? Вот!

Дверь наверх была заперта на замок, немало удививший и озадачивший бы умственно отсталого школьника. Я распахнул ее – и уже запах воска подсказал мне, что я по адресу. Прикрыв дверь за собой на задвижку, я спокойно зажег несколько свечей. Свечи довольно вонючие, но вполне восковые, никакого жира, кстати.

На полу я различил пару полустертых фигур. Так-так, соломоновы ключи или, чем черт не шутит, веве? Хотя, конечно, рисовать веве мелом – это проще самому зарезаться. Я почти ожидал увидеть скорее что-нибудь из каббалы, какой-нибудь, не знаю, магический квадрат попроще – может, они тут бьют жидов их же оружием, ха. И увидел, ага. Увидел. Пентаграмма с Бафометом слева – козел получился с какой-то глумливой рожицей, хотя моему новому другу Уорду нельзя было отказать в некотором даре художника-анималиста; по правую же руку обнаружилась гексаграмма. Оскорбляющая Государство Израиль одним своим видом. Ну честное слово, с тем же успехом он мог бы нарисовать на полу голую Чудо-женщину, и то было б больше пользы.

Но чу! Возле псевдозвезды Давида в нишу в стене углублен высокий книжный шкаф! Да, быть может, Филлипс и не практик, но кто же сказал, что при его-то разъездах и при кропотливо собираемом с клансменов Имперском Налоге он не может стать коллекционером? Ну-ка, ну-ка. Посмотрим. Может быть, там у нас Буллан? Работа-другая по Марии Лаво? Нормальный перевод Шарля Фоссе? Может быть, даже «Наследование Земли», эта редкая, но легендарная помесь злобной космологии и причудливых ритуалов, что в двадцатые запустила с толкача целый культ на Западном побережье? Или, сверх всяких ожиданий, полное, без купюр, издание фон Юнтца на его родном немецком?

В неверном свете пары свечей я пробежался по полкам подушечками пальцев и вытянул самый затертый, самый зачитанный том. Поднес его белую обложку с парой серо-красных силуэтов к огню, прочитать название богохульного манускрипта…

– …Вот блядь, – произнес я.

Задул свечи, запер за собой двери и ушел в вечер.

***

– …Блядь, – протянул я, глядя на черного бармена, с крайним недоверием оглядывающего меня из задней двери. – То есть как это «уехал»? У нас же встреча, и все пошло наперекосяк.

– Срочные дела, сэр, – буркнул Делберт, он явно жаждал поскорее от меня избавиться, но, видит бог, я его не винил. Но мать, я просто не мог просто так стоять на пороге какого ни есть паршивого бара – не после того неизреченного ужаса, что я увидел в нечестивом логове.

– Дел, друг мой, – жалобно проговорил я, – во-первых, держи доллар. Во-вторых, ты бармен или кто? Вынеси мне стаканчик своего пойла, и сдачи не надо. Именно что самогонки – пиво тут не поможет.

Раздосадованный негр доллар разглядел, расправил его и с некоторым почтением убрал. Взамен я получил стакан с чем-то мутным, в прошлой жизни бывшим кукурузой или картошкой. Как-то довелось мне читать статью про аппалачский муншайн – из тех, которые, как кто-то пошутил, гонят не на перегонном кубе, а на перегонном квадрате. Сивушных масел в таком деле столько, что напиток из алкоголя превращается в галлюциноген, и попробовавший его непривычный чероки резко видел своих предков и говорил с ними. А утром – утром попадал в свой индейский ад.

А, какого черта, не Аппалачи кругом! Я махнул кружечку, подавился и зафыркал, выдыхая огонь с привкусом подгорелой картошки, но видение не изгладилось. Нет, ну вы только подумайте! Этот факир-цилиндротрах, этот мастер превращения идиотизма в клоунаду, этот великий маг затерянной в трех соснах белой расы, которого я был готов обвинить в сложнейших и редчайших ритуалах, умудрился до дыр зачитать «Утро магов»! Понимаете, мне просто нечего к этому добавить.

Кроме того, что я – и даже мы с Тони – снова в тупике.

– Сэр, ну вы б кружечку-то вернули? – Делберту добавить было что. Что-то убеганный он сегодня какой-то, уставший. Мало того, что мрачный.

– Держи… А чего ты смурной такой? – полюбопытствовал я, чувствуя нарастающее тепло вокруг желудка. Обратился я к Делберту так же, как и к любому другому бармену в Чикаго, и тот ответил прежде, чем вспомнил, что говорит с белым.

– Аннабель не явилась на работу, паршивка, – недовольно буркнул он. – Судомойка моя. Сам бегаю, как цирковой слон Джамбо, а она где? Мальчишку посылал – у родителей нету. Где ходит, а? Где?

Он ворчал, а я трезвел. Черная девушка пропала, вот уже восьмая, после того, как мы нашли белое тело. По очереди их берут, точно. И теперь, значит, подловили идущую на работу Аннабель, раз уж девчонок помоложе родители держат под присмотром. И, как назло, Тони нет рядом – дрался черный черт отменно. Ладно. Ладно, придется самому.

Всучив кружку Делу, я убежал в ночь. В дверь старого Дженкина я барабанил, уже сжимая в кулаке десять долларов.

***

14 мая 1963 года

Последний раз я сидел у руля моторной лодки, когда мне было четырнадцать, и это было озеро Мичиган. Поэтому до линии Белых камней, рассекающих то одну, то другую протоку в Гленвилльском болоте, я добрался уже после полуночи. Крохотный компас в моих дурацких часах, помятая карта Филлипса, издыхающий фонарик… Скотина Дженкин плыть попросту отказался. Даже за двадцать баксов. С другой стороны, по крайней мере, он не угонит лодку сразу, как я из нее вылезу.

Первый камень. Уже был, уже видел семиконечную звезду в круге и круги в звезде. Второй – странная, будто двоящаяся или даже троящаяся пентаграмма и тонкий запах смерти и прогорклой древесины. Третий…

Еще перед третьим я услышал нечто непонятное. Представьте себе, во-первых, ритм, выбиваемый на многих барабанах разом, настоящая стена звука, о которой меня предупреждал памятливый Тони – только стена эта была очень далеко, звучала, едва показываясь из тишины, но в полной мере сохраняла свою монолитность. Во-вторых… представьте себе все это без барабанов. Их партию исполняло нечто грохочущее, нечто скрежещущее, нечто ревущее, будто океан болотной воды бьет в ржавую решетку железных ворот.

Чем ближе я подбирался к третьему Белому камню, тем больше впереди нарастало фиолетовое свечение. Сперва его легко перебивал мой фонарь, но вскоре я смог просто отключить его – долго сомневался, но решил отказаться от душевного комфорта в пользу скрытности: какой уж тут комфорт… Фиолетовое свечение пульсировало, менялась его яркость – быстрее, чем билось мое сердце. Но я шел на него – в конце концов, один раз я уже видел его, во сне, состоящим в основном из полупьяных крыс. Почему нет?

Потом что-то странное началось с небом – когда я поднял голову, заметив прогалину в деревьях, я не нашел ни луны, ни звезд. Не нашел и черного неба. Над деревьями будто смыкались две гладкие плоскости, переливаясь всеми оттенками серого. Ну вот, теперь еще и погода чудит. Я бы сказал, что я по уши в дерьме и без весла – но весло в лодке все-таки лежало.

Медленно, в плеске воды и чавканье грязи, приближался я к Белому Камню.

***

Первой я увидел Аннабель. Ее тело лежало среди черных линий на белом теле Камня, линий, сплетающихся в простую и странную фигуру в круге, похожую на неравные песочные часы, рассеченные еще одним треугольником. Темно-шоколадные ноги обнаженной девушки все еще слегка скребли светлыми подошвами о белый камень, выделяясь на нем, будто кусок шоколада на глазури ромовой бабы. А вот на фоне черного неба и темных болот девушка выделялась иначе – кожа ее была бела, как снег, как фарфор, как медицинский халат в по-настоящему хорошей больнице. Черты ее лица – скулы, губы, выкаченные от дикого ужаса глаза – остались прежними, негроидными, но ее кожа… Аннабель была белее шведки.

Там, где ее тело обретало краски, по ровной линии, пересекающей крепкий живот, был вбит все такой же железнодорожный костыль. И линия помалу сдвигалась ниже, ниже, ниже.

Я как-то сразу понял, почему Аннабель не кричала, почему не билась – она была высокая, жилистая девка из нехорошего трактира, но сейчас ей оставался только ужас. Потому что я видел аккуратные разрезы на ее локтях, так выделяющиеся темными каплями на белой коже, и мог поставить что угодно на то, что такие же найдутся и под коленями, а то и в паху и под мышками. Но прежде всего я увидел короткий, тонкий разрез на шее и губы, расходящиеся шире, чем им положено природой. Ей аккуратно вырезали язык, заодно подрезав связки; все звуки, что ей оставались – это неслышимые уже за лязгом и ревом извне тонкий скулеж и хлюпанье сглатываемой крови.

Тони я увидел только тогда, когда он широким ножом отсек ей руку. Прихотливой формы лезвие было сверхъестественно острым, нагладко стесав кость, будто хорошей пилой. Мой друг, улыбаясь, сверкая во тьме белыми зубами, взял белую руку за ладонь, будто прощаясь, и бросил ее в текучую мутную воду. Фиолетовое сияние разгорелось сильнее, а в воздухе ощутимо прибавилось плоскостей. Или это у меня слезы в глазах?

– Тони, мерзкий членосос, какого хера? – заорал я, как велело сердце, чуть не падая из лодки на каменный островок. Аннабель посмотрела на меня с крайней, бесконечной надеждой – и тут же лишилась второй руки.

– А, Руди? Прости, встречу пришлось отложить, – вздохнул Колвин, выбрасывая болоту теперь уже кисть. – Ты чего-то хотел?

– Ты что делаешь?! – я орал, пытаясь перекричать рев сталкивающихся плоскостей реальности. Чем бы эти многоугольники, на которые распадается мир, пока смотришь на него краем глаза, ни были, звенели они оглушающе.

– Решаю некоторые свои проблемы, – он спокойно улыбался, – и, по американской традиции, за счет ближнего своего. Вот что, что я тебе говорил про настоящее знание, а, Руди? Между прочим, что ты здесь делаешь, друг мой? Тебя не устроил Филлипс? Единственный, кого ты счел за оккультиста в этом городке?

Он провел лезвием ножа там, где пигмент быстро выцветал на коже девушки. Полоснул. Начал по черной коже, закончил уже по белой.

– Ты же повесил всех собак на нашего Циклопа, белый мальчик, просто потому, что он единственный, кто вообще хоть как-то касался оккультного, правда? – он все усмехался. – Единственный. Да, конечно. После той лекции, что я тебе прочел, с довольно непопулярными документами, которые мне в свое время пришлось долго искать. Но тебе ж плевать. И знаешь, почему?

– Да прекрати ты ее резать! – отвечать на его вопросы у меня не было никакого резону. Я раскрыл перочинный ножик – жалкая зубочистка против его кошмарного свинокола – и храбро пошел на Тони. Вдруг спугну. Некоторое время мой друг следил за мной с добродушной улыбкой, а потом я и сам обнаружил, что хожу на месте. Реальность вела себя не так, как ей положено себя вести! Впрочем, то же самое относилось и к зрелищу умного, веселого Тони Колвина в роли то ли убийцы-серийника, то ли… жреца?

– Милой Аннабель уже все равно не жить, так что не отвлекайся на нее. Времени не так много, – заботливо предупредил Колвин, нанося надрезы уже на бедра девушки – с каждым надрезом Аннабель страшно выгибалась, и толчками сходил пигмент. Странно, раньше на конечностях и теле надрезов не было. Торопится? – Так вот, я тебе скажу, почему ты меня не заподозрил, Руди. Ты хороший, приятный парень, но ты такой же, как твои новые приятели-клансмены. С твоей точки зрения, черный, занимающийся магией – это что-то такое с тамтамами, Руди. С воплями и случкой, с аляповато леплеными тотемами. Ты можешь поверить в магию, или хотя бы в людей, которые верят в магию. Но не в черного оккультиста.

Он засмеялся – и резко опустил лезвие, отделяя побелевшую стопу жертвенной девушки от бессильно повисшей ноги. Кровь не текла в забитые водостойкой краской канавки фигуры.

– Руди, дурак, я университетский антрополог, если уж есть в нашей дерьмовой стране хоть один-два университета, в которых черный может нормально выучиться. Мой отец – медик, а не гаитянский рыбак, а моя мама как-то не очень походит на мамбо, особенно когда идет в церковь в воскресенье, представляешь? – смех Тони становился все злее. – Я не опознаю оришу, даже если он пнет меня под зад! Единственный зомби, кого я видел, вел у нас источниковедение! А если мне дать шаманский бубен – я просто забью им кого-то до смерти! Неужели это так трудно представить?

Нож вниз, черные пальцы на белой плоти, красная кровь касается моей щеки. Мимо меня пролетает отрезанная ступня, со всплеском исчезающая в болоте. Клэй еще раскроет свои жабры и нырнет за ней. Может, найдет меня. Бррр.

– А европейский… и особенно американский оккультизм – другое блюдо. Не весь, далеко не весь, Руди, нет смысла звать ангелов или дьяволов – их просто нет, никто не хочет наши души. Но если дотянуться самому до тех, кто обычно не обращает на нас внимания… Туда, за стенки, которые они, бывает, сметают – или и вовсе снести их самому…

Тони показал вверх. В небо над протокой, чистое над безлесным островом. Где фиолетовая мгла сгустилась между сходящимися клином, как крыша той бедной церкви, гранями серого.

– Так уж вышло, что мы, черные, давно в этом деле, – Тони аккуратно срезал с Аннабель соски и широким жестом скормил их болоту. Девушка извивалась на огромном гвозде, пачкая камень кровью, но сил у нее было все меньше и меньше. – Дольше, наверное, только индейцы. Надо же кем-то наполнять жертвенники, а пища – тоже сторона охоты. Но, как говорили нам в университете, количество переходит в качество…

С этими словами Аннабель была обезглавлена. На ее лице застыл ужас – но не больший, чем был до удара. Девочке, по счастью, не стало больнее. А вот вселенной – сколько угодно. Тони поднял ее голову к небу – и небо раскрылось. В трещине, чьи края лучились фиолетовым светом, я увидел чистое небо – мне показалось, что оно голубое, в час ночи-то, но небосвод тут же сменил оттенок, и менял его снова и снова, по всему синему спектру. Когда же дыра расширилась, в довершение всего я увидел три гигантских пламенеющих диска разных оттенков. И вот это было уже чересчур.

– Ты гляди, на этот раз хватило! – насмешливо проговорил Тони, откидывая нож. Его кожа была уже не африканской, а просто черной. Такой, что в ней просто тонул свет неизвестных мне звезд. Его будто вырезали из декораций – вместе со зрачками, не выражавшими ничего. Возможно, уже и не существовавшими. – Ладно, на том и расстанемся. Ты бы, друг, подумал о хорошей статье о куклуксклановцах-изуверах? Пока что ваши смешные расовые разборки интересны хотя бы вам самим – но это же так ненадолго. А пока хоть Пулитцера получишь. Тоже ритуал.

Грохот и фиолетовый свет нарастали, Тони Колвин, трансмигрант и исследователь, антрополог и оккультист, учитель и убийца – в общем, мой друг, Черный Человек, исчезал и таял.

– А теперь – вон отсюда, белый мальчик, – проговорил белозубый рот, только и различимый в темном пятне его головы, и фиолетовый свет заполнил все.

***

Снов не было. Иногда этот мир все еще милосерден. Потому что не видеть – это уже великая награда, знаете ли.

***

15 мая 1963 года

Я уехал из Уинтропа утренним автобусом, бросив вещи в отеле. Собственно, когда я смог наконец подняться с чахлого газона под памятником Неизвестному Конфедерату и под первыми лучами солнца, мимо светлого окна Филлипса, мимо закрытого еще полицейского участка добежать до автостанции, я был до слез рад найти в джинсах последние десять долларов. Те самые, что я сулил старику Дженкину сверху лодки, за компанию.

Он отказался и доживет свою жизнь в покое.

Когда старенький, но исправно шуршащий шинами «Грейхаунд» пересек наконец границу округа Кастейн, по радио объявили, что Гордон Купер вышел на орбиту на Меркурии‑9. Он будет любоваться нашей маленькой голубой планетой и никогда, как бы далеко не улетел, не увидит переливчатого неба, вмещающего три звезды сразу.

Я знал, что мне никто не поверит, какую бы историю я ни изложил, я не знал, верю ли я себе. Я только знал, что мы ничего не знаем о том, что нас окружает. Мы ничего не знаем о древних богах, о внешних мирах, о магии, о способах кричать, хохотать, убивать. Ладно.

Мы ничего не знаем о тех, кого считаем своими, близкими и знакомыми. Мы ничего не знаем даже о том мире, который создаем себе в университетских аудиториях, полевых экспедициях и «творческих пространствах»; который создавали в монастырях, в художественных мастерских и за столами переписчиков.

Мы ничего не знаем о мире, который создаем в своих газетах и на своих книжных полках. Который создаем внутри своего черепа.

И ни одной газете это не продашь. Потому что ни для кого это не новость.

Сергей Вейс