Стигматы пола: интервью с Дмитрием Исаевым

От Редакции.

В качестве небольшого дисклеймера следует сказать следующее. Публикация состоит из двух частей: первая – собственно текст нашего большого интервью с Д.Д. Исаевым – широко известным в узких кругах российским психиатром, психотерапевтом, сексологом, автором более 140 научных работ по медицинской психологии, психиатрии и сексологии, до 2015 заведовавшим кафедрой клинической психологии СПбГПМУ и считающимся специалистом, одним из первых в России, начавшим заниматься вопросами гендерной идентичности в целом и коррекции пола в частности. Вторая – ответы нескольких читателей нашего проекта на вопросы, связанные с особенностью переживания гендерной дисфории и трудностями, с которыми им приходится сталкиваться в российских реалиях до, во время и после коррекции пола. Им же мы приносим благодарность за иллюстрации, предложенные для оформления материала и определенную долю терпения.

Несмотря на возможный «эстетический» диссонанс у ряда наших читателей, темы, затронутые в этом интервью, полностью отвечают духу и букве «Катабазии», поскольку тесно связаны с проблемами осознания своей идентичности и изучения табуируемых областей опыта в условиях социальной стигматизации. При этом другой части наших читателей мы напоминаем, что «Катабазия» – отнюдь не правозащитный проект и не шелтер, но контркультурный шмашан, предполагающий плюрализм мнений с достаточно острыми дискуссиями. Мы придерживаемся мнения, что в глазах внимательного наблюдателя и невежество, и претензии на просвещенность прекрасно разоблачают себя сами – гораздо нагляднее жесткой модерационной политики, да и noth­ing is true every­thing is per­mit­ted – вот это вот все. По крайней мере – в контексте нашего проекта.

В конечном же счете мы (как и всегда) просто постарались подготовить интересный материал, способный на какие-то жалкие нанометры сдвинуть угрюмые горы коллективного бессознательного. Спасибо всем, кто прочитает его.

I.B.

Человечество в своём развитии стремительно шагает вперёд – вовсе не со скоростью самого медленного своего представителя, а вместе с покорителями фронтиров, технологических и этических. Однако, арьергард социума всё же сдерживает пугающе быстрый ход изменений при помощи священных хоругвей, скрижалей с техникой безопасности ветхих эпох и иерархических понятий, оставшихся еще от хвостатых патриархов. Это просто данность, которую надо учитывать в те моменты, когда затрагиваются темы, будоражащие что-то в лимбических структурах представителей нашего вида.
Обсуждение вопросов сексуальной ориентации и гендерной самоидентификации – это как раз одна из таких тем, в обсуждении которых прогрессоры и консерварторы видят друг друга маргиналами и предателями вида, а центр тяжести общественного мнения во время раскачивания лодки опасно ездит между двумя этими полюсами. Но в связи с нашей верой в то, что именно маргинальные явления могут более всего сказать о самом обществе – о его болезнях и надеждах, мы и затронули эту тему.

M.S.

ИНТЕРВЬЮ С Д.Д. ИСАЕВЫМ

Расскажите, как вы пришли к исследованию тем гомосексуальности и трансгендерности? Насколько знаем, вы начинали свою работу еще в СССР, защитив диссертацию в 1989. С какими сложностями это было сопряжено в те годы?

Дмитрий Исаев: Прежде всего нужно сказать, что проблемы сексуальности тогда практически не поднимались ни в обществе, ни в научном сообществе. А существовавшая сексологическая литература – подчеркну: почти никак не затрагивавшая гомосексуальность, и совсем не знавшая трансгендерность – предназначалась для сугубо служебного пользования. Так, первые руководства, издававшиеся под редакцией Г.С. Васильченко, такие как «Общая сексопатология», «Частная сексопатология», а также ряд переводных изданий, распространялись не через магазины, а через специальные учреждения. В обычный психоневрологический диспансер выдавались 1–2 экземпляра, в институт им. В.М. Бехтерева – 10–15 экземпляров. После этого психиатры получали книги на руки под расписку, поскольку считалось, что такая литература не должна находиться в открытом доступе даже для обычных врачей.

В 80‑е, выбирая тему диссертационной работы, я остановился на той, которая была связана с «патологическими формами» подростковой сексуальности. Уже в рамках исследования этой темы обнаружил, что многие вопросы, касающиеся гомосексуальности, плохо укладываются в область психиатрии. То, что было доступно на тот момент из отечественной медицинской литературы, да и многое из зарубежной, меня не устроило; было ясно, что вопрос требует дополнительного изучения и анализа. Т.к. многое из опубликованного в нашей стране было вообще невозможно читать, я решил для себя, что эту тему придется начинать изучать с нуля.

Когда в 1984 я начинал заниматься вопросами гомосексуальности, меня считали извращенцем, пожимали плечами и говорили, что «нормальный человек этим заниматься не будет». И в СССР, и в РСФСР, и позже вообще не понимали, как это «нормальный» человек может вставать на сторону людей, которым не помогать надо, а лечить, желательно – принудительно. Причем, я сейчас говорю про профессиональную медицинскую среду – про общественное-то мнение и думать страшно. Но стереотип у медиков был тот же, что и в остальном обществе: «любой психиатр сам психически болен». А, если добавить сюда интерес к сексуальности, можно многое понять о стигматизации сексологов в принципе.

При этом природа такой стигмы, связанная отчасти с карательной психиатрией, вполне понятна. Внутри самой психиатрии всегда было и остается много «специалистов», для которых собственный имидж важнее интересов клиента. Очевидно, что при наличии заказа на патологизацию какого-либо явления, большинство из них согласилось бы считать его патологией. Если будет заказ на то, что что-то нужно лечить – большинство будет это лечить. И пожимать плечами в курилке: «ну, между нами говоря, ничего особо страшного-то там нет, но, если говорят, что надо лечить, то будем думать, как лечить».

Как именно рассматривалась на тот момент в отечественной науке сексуальность, отличающаяся от нормативной: как девиантное поведение, патология?

ДИ: На момент начала изучения мной этой темы все это относилось к психиатрии и рассматривалось как вариант психопатии. Плюс существовала статья 121‑я УК РСФСР, предусматривающая наказание до 5 лет лишения свободы за т.н. «мужеложество», как «преступление против личности». Поэтому все эти явления рассматривались не просто как ненормальные, а как имеющие общественную опасность.

А какие предусматривались варианты лечения гомосексуальности? Медикаментозные?

ДИ: Да. Надо сказать, что гомосексуальность действительно пытались «лечить»; хорошо известно существование ряда публикаций московских специалистов по этой теме, посвященных медикаментозному лечению. Заключалось оно в химических способах подавления либидо. Утверждалось, что делались попытки изменения сексуальной ориентации, но на самом деле, использование нейролептиков приводило только к подавлению сексуальной активности на короткий период времени.

Вы защищались в 1989‑м, а в 1990‑м из МКБ-10 была исключена гомосексуальность – это оказало какое-то влияние на профессиональное сообщество в России, были ли предпосылки или это произошло внезапно?

ДИ: Это не совсем так. 17 мая 1990 года гомосексуальность была исключена из 10 пересмотра международной классификации болезней, (класс V). Однако сама МКБ-10 была внедрена в практику здравоохранения на всей территории РФ лишь в 1999 году приказом Минздрава России от 27.05.97г. №170. Уголовная статья была отменена в мае 1993-го. Т.е. формально депатологизация гомосексуальности произошла лишь через 10 лет после моей защиты. Так что все происходило не так быстро. И одна из проблем, о которой писал в том числе Игорь Семенович Кон, заключалась в том, что внедрение МКБ-10 в России ничего не изменило внутри научного сообщества конца 90‑х – начала 00‑х. Толком так и не стали проводиться исследования, не публиковалась новая литература, которая позволила бы специалистам изменить свою точку зрения. В результате студенты продолжали учиться по советским учебникам и руководствам; по-прежнему не переводилась зарубежная литература, содержащая современные взгляды на проблему. Вы же понимаете, что на коммерческой основе книги переводятся в расчете на то, что их будут читать. В случае с сексологической литературой всегда возникал вопрос: кому это надо? Люди, заранее уверенные, что гомосексуальность это болезнь, просто не стали бы покупать никакие издания, аргументирующие обратное. Сегодняшний консервативный тренд во многом работает так же: в обществе был сформирован запрос на патологизацию гомосексуальности, поэтому сейчас книги, подтверждающие эту точку зрения, хорошо продаются, а, следовательно, печатаются и пишутся.

Наверняка вы слышали нашумевшую в феврале этого года новость о приказе об оборудовании в медицинских учреждениях сексологических кабинетов, в которых, в числе прочего, планируется лечить расстройства «половой идентификации» и «сексуального предпочтения». Можете ли вы как-то это прокомментировать?

ДИ: Ну, в самом приказе ничего конкретного на тему «лечения гомосексуальности» не сформулировано. В нем есть обтекаемые формулировки на тему того, чем сексологический кабинет должен заниматься и чем он не должен заниматься; слова, касающиеся гомосексуальности, не употребляются. Употребляются термины, использующиеся в МКБ-10: «расстройство половой идентификации» и «расстройство сексуального предпочтения». Вопрос тут в том, как их будет трактовать конкретный специалист, который будет работать в этом кабинете, но это уже другая проблема. Думаю, для вас не секрет, что существует много врачей и психиатров, которые знают, что гомосексуальность уже больше двадцати лет исключена из МКБ-10, однако предпочитают патологизировать ее и трактовать как болезнь, нуждающуюся в лечении. Это особенно интересно в свете того, что в МКБ-10 сохранен диагноз т.н. «эго-дистонической гомосексуальности», которая характеризуется, как навязчивое желание пациента сменить сексуальную ориентацию в силу дополнительных имеющихся психологических и поведенческих расстройств. Возможно, что латентная, подавляемая в себе гомосексуальность, как одна из причин гомофобии, как-то связана с этим заболеванием.

А в целом отечественная психиатрия сегодня старается следовать за мировыми тенденциями или сейчас уже формируется некий «особый путь»?

ДИ: Если говорить об изучении большинства психических расстройств, в отечественной психиатрии пока все укладывается в обычные представления, существующие во всем мире. Однако, как только научные взгляды переходят дорогу конъюнктуре или общественным табу, встает вопрос о том, будут ли они легитимированы идеологически или нет. Так, например, если в советское время говорили, что гомосексуализм это болезнь «буржуазного класса», то сейчас говорят, что это «заказ» или даже «заговор» условной «гейропы», «мирового гомосексуального лобби». Ну и чем это принципиально отличается?

Налицо отчетливое противоречие. Если это расстройство или болезнь, то очевидно, что её невозможно «заказать» по чьей-то прихоти. А если это не болезнь, то почему это так волнует отечественных психиатров и они любят говорить о патологии?

Можно ли утверждать, что в современной России существует тренд на патологизацию любого психического явления, позволяющего подвести его крайние проявления под рамки какого-либо заболевания?

ДИ: Понимаете, вопрос здесь заключается не в том, что и подо что можно подвести, а в том, что об этом думает конкретный специалист. Если конкретный врач-психиатр считает какое-то явление нормой, то он ни подо что его подводить не будет. Если же он заранее убежден, что перед ним сидит человек, который – с его точки зрения – чем-то болен, то он просто будет выбирать ему удобный диагноз. И гомосексуальность он будет проводить по ведомству, например, «психопатии», а про человека, который скажет ему «я хочу сменить пол», напишет не «хочет сделать коррекцию пола», а «хроническое бредовое расстройство».

Раз уж речь зашла о коррекции пола, давайте обстоятельнее погрузимся в тему трансгендерности. Какие существуют биологические и социальные объяснения феномена трансгендерности? Иными словами, под влиянием каких факторов человек осознает, что ему требуется коррекция пола? И как все же правильнее говорить – «трансгендерность» или «транссексуальность»?

ДИ: Если бы существовало однозначное объяснение этого феномена, многие вопросы отпали бы сами собой. На сегодняшний день можно говорить, что существует большая группа людей, которые очень рано осознают свою принадлежность к гендеру, отличному от приписываемого им с рождения: в этих случаях речь обычно идет о неких «врожденных предрасположенностях» к формированию трансгендерности. Именно этот термин – «трансгендерность» – сегодня во всем мире вытеснил термины «транссексуальность» и «транссексуализм», активно использовавшиеся ранее и до сих пор фигурирующие в МКБ-10 (F64.0). Это связано с тем, что до недавнего времени «трансгендерность» воспринималась как довольно расплывчатое понятие, описывающее проблему, допускающую коррекцию в рамках психотерапии. А «транссексуальность» – как нечто, что можно скорректировать только дав человеку разрешение на смену паспорта, права на получение гормонов и хирургическую операцию. Сейчас же тенденция такова, что трансгендеры могут как хотеть, так и не хотеть делать операции и принимать гормоны. Однако, если они утверждают, что их гендер не совпадает с приписанным при рождении – они должны иметь право на смену документов. И больше того, даже без смены документов восприниматься обществом в соответствии с заявленным ими гендером. Поэтому большинство трансгендеров в мире сейчас борется именно за это: возможность менять документы и иначе восприниматься обществом без какой-либо коррекции внешности. Но, если говорить о природе такого желания… в настоящее время в научном мире продолжается дискуссия, промежуточным результатом которой является то, что чаша весов качается от «биологического» к «психологическому» объяснению.

Т.е. тренд в науке таков, что трансгендерность связана не с генетическими особенностями или особенностями пренатального развития, а именно с постнатальными психогенными факторами?

ДИ: Смотрите: понятно, что если у человека проявляются какие-то способности – математические, музыкальные и т.д. – для этого должны быть задатки, определенные предпосылки для формирования неких личностных и характерологических черт. Но сами эти задатки не могут считаться никакой патологией, неким императивом, который однозначно все в человеке определяет. Нельзя прогнозировать заранее, разовьются эти задатки в способности или нет. Однако то, почему в случае с трансгендерностью они развиваются именно в эту сторону и почему для человека невозможно принять ту гендерную модель, которую ему предлагает общество – по-прежнему сложный вопрос, который еще требует своего изучения.

Справедливо ли это и для гомосексуальности? Мы сознательно сейчас ставим в один ряд явления разных классов, но из следующего вопроса будет понятно, почему так.

ДИ: Для гомосексуальности также возможны разные вариации и траектории формирования. Ядром любой сексуальной ориентации является не что иное, как влечение. В целом сегодня наука придерживается идеи о врожденных механизмах возникновения направленности влечения. Согласно современной научной картине, если речь идет о проблемах гендера как части собственной идентичности – это осмысление и примерка социальных конструктов. Если же речь идет о влечении к другому человеку по признаку гендера – это скорее врожденная направленность . Но в конечном счете важно лишь то, какая система кристаллизуется у человека в голове – то, как он осознает себя и свои желания.

Справедливо ли утверждение о том, что большинство LGBTetc-активистов (по крайне мере в России) активно отстаивают биологические предикторы гомосексуальности, отчасти – по причине сильной социальной стигматизации?

Поясним: не является ли это, в условиях такого давления, стремлением как можно дальше перенести от себя, как субъекта выбора, ответственность за свои предпочтения, потому что к тем, кто «болен» не по своей воле общество относится чуть-чуть терпимее, чем к тем, кто «грешит» намеренно?

ДИ: К сожалению, то, о чем вы говорите, является проблемой, о которой много пишут в последние годы на Западе. У нас обсуждение этой темы в таком ключе, вероятно, снова запаздывает. Чисто биологическое объяснение, подразумевающее неизменность сексуальной ориентации в связи с её «врождённостью» – это эссенциалистский подход. Ему противостоит конструктивистский подход, утверждающий, что сексуальность формируется в основном культурой и обществом. Многофакторный подход в какой-то мере пытается уравновешивать их. При этом не следует забывать о том, что «сексуальная ориентация» не тождественна «сексуальному поведению»: одни и те же врожденные качества человек может осознавать и реализовывать разными способами и наоборот. Отсюда и важная дискуссия внутри LGBTetc-движения на тему того, насколько правомерно относить механизмы влечения к врожденным факторам, хотя многие из них со всей очевидностью социальны и перформативны. До тех пор, пока гомосексуальность будет оставаться стигматизированной, безопаснее будет эссенциалистское объяснение. Парадокс в том, что являясь в том числе и инструментом правозащитной борьбы, этот подход неявно патологизирует гомосексуальность.

Т.е. можно предположить, что по мере развития терпимости в обществе, вопросы ориентации будут смещаться в сторону психологии и в сторону личной осознанности? Проще говоря, для гомосексуалов (да и не только их) будет важнее думать и говорить «я так хочу», вместо «я таким родился»?

ДИ: Да, именно так. Это проблема, прежде всего, прав отдельного человека и неприкосновенности частной жизни. С научной точки зрения речь будет идти о многофакторной, системной модели, в которой своя роль будет отводиться и биологии, и психологии, и обществу, потому что, со всей очевидностью, человек – это био-психо-социальное существо. И, соответственно, каждый из этих уровней вносит свой вклад в то, как человек себя воспринимает и реализует. Принципиальным оказывается положение, что гендер не зависит от биологического пола. То есть, любой человек, любого пола может иметь разные особенности, проявления и желания, которые напрямую не связаны со строением его половых органов. Вот только важно понимать, что психология это не то, что может легко меняться по желанию самого человека или его окружения.

Возвращаясь к вопросам трансгендерности: а как вообще определяется, должен ли человек быть допущен до коррекции пола («транзишн», «трансформации», «перехода»)? Как вообще определяется, что человеку ДЕЙСТВИТЕЛЬНО необходима коррекция пола, кроме изъявленного им желания? Не является ли насильственной система, в которой эксперты как бы подтверждают (или не подтверждают) чье-то право на его идентичность?

ДИ: По сути, здесь должны работать два основных критерия.

Первый критерий заключается в том, что специалистами должно быть исключено наличие психического расстройства, которое, грубо говоря, свидетельствовало бы о том, что человек «не в своем уме», т.е. не осознает своих действий и не может нести ответственность за их последствия. И, соответственно, то, что он говорит, является продуктом его галлюцинаций, бреда. Критерий примерно тот же, что и для допуска к эвтаназии в тех странах, где она разрешена.

Если все в порядке, то рассматривается второй критерий, более тонкий. Перед специалистом встает вопрос: может ли его клиент подтвердить, что речь идет именно об идентичности, устойчивом самоощущении, а не о нестабильном желании, которое возникло в результате, например, стресса. Бывает, что человек приходит к мысли, что если у него что-то не складывается в жизни, то ему необходимо начать новую с чистого листа – и что эта новая жизнь должна протекать под новым именем, в новом теле. Хотя эта ситуация, вероятно, может быть скорректирована психотерапией, в результате которой человек поймет, что вовсе не обязательно ложиться под нож хирурга, а его проблемы могут решаться другими путями, которые на данном этапе развития медицинских технологий имеют меньшую цену ошибки.

Утвердительно ответив на эти два вопроса – да, перед нами человек, не имеющий психического расстройства, и да, он действительно обладает заявленной гендерной идентичностью – мы с этим, условно говоря, соглашаемся и предоставляем ему право реализовать свое желание.

Получается, что в случае, если человек хочет сделать хирургическую коррекцию пола – например, вагинопластику (трансгендерные женщины) или фаллопластику, маммопластику (трансгендерные мужчины) – будучи в здравом уме, но по соображениям, НЕ связанным с гендерной идентичностью, а, например, по эстетическим, идеологическим или религиозным (см. Дженезис Пи-Орридж), а то и просто желая радикально поменять жизнь, ему будет отказано?

ДИ: В России – официально – да, будет отказано. Как это будет в будущем – сказать сложно, но вообще, если желание сделать эти модификации тела не связано с трансгендерностью, то заниматься этим должны другие специалисты. Психиатр здесь, вероятно, вообще не нужен, разве что проверить по первому критерию, потому что хирургические процедуры все-таки сложные и в основном необратимые. Хотя, возможно здесь уместна аналогия с НЦСТ, (синдромом непринятия целостности собственного тела) при котором у человека формируется навязчивое желание ампутации здоровых конечностей, органов или даже паралича, чтобы в полной мере стать собой. Современная наука бьется над этим феноменом, но пока не может дать однозначного ответа, насколько это биологическая, а насколько психологическая проблема – и что с этими людьми делать, особенно в свете того, что некоторые НЦСТ-активисты сами сравнивают себя с трансгендерами.

Ясно. В случае же с трансгендерностью: запрос на коррекцию пола всегда формулирует сам человек? Не бывает, что человек обращается с какой-то психологической проблемой (сниженное эмоциональное состояние, волевая регуляця), к психологу, психотерапевту или кому-то еще – и уже в ходе терапии понимает, что источник его проблем в том, что у него гендерная дисфория?

ДИ: Нет, такого не бывает; по крайней мере, это не наша епархия и этим занимаемся не мы.

Т.е. человек всегда сам приходит к осознанию того, какого он гендера и на этом основании формулирует к вам свой запрос?

ДИ: Формально – да, на практике же бывает ясно, что человек, обратившийся к нам, до коррекции пола еще «не дозрел» и видно движение в определенном направлении, но идентичность полностью не сформирована – и человек сам это понимает. Некоторые колеблются, воспринимают свое состояние как проявление расстройства и не готовы принять себя ни в каком из гендеров. В этих случаях людям дается время на раздумье, иногда – рекомендации обратиться к психотерапевту. Разрешение на коррекцию выдается тогда, когда человек понимает, чего именно он хочет, и что он действительно хочет именно этого.

Как в России коррекция пола регулируется законодательно, и какой вообще порядок действий у человека, осознавшего, что ему это необходимо?

ДИ: Это, конечно, интересный вопрос – как это регулируется… До недавнего времени все регулировалось руководством по поведенческим и психическим расстройством, в котором было прописано существование конкретного диагноза «транссексуализма», а также того, как он устанавливается, и что с ним можно делать. Если же говорить про порядок действий, то он был таков: сначала человек встает на учет у специалистов, входящих в комиссию, обследуется и находится под наблюдением психиатра в течение двух лет. Затем он проходит специальную врачебную комиссию и, в случае положительного решения, получает справку с диагнозом «транссексуализм». Далее – курс гормонотерапии, хирургические операции и обращение в паспортный стол. Ну и поддерживающая гормонотерапия. Плюс ограничение по возрасту – необходимым условием является совершеннолетие пациента, т.к. формально считается, что решать этот вопрос имеет право только взрослый человек.

Какой процент людей отсеивается при обращении за процедурой по коррекции пола?

ДИ: Это сильно зависит от той выборки людей, которая обращается. Официальной статистики не существует, потому что она никак не суммирует все результаты обследований, но до комиссии, которой я руководил, доходило примерно 60% вставших на учет.

Сколько примерно специалистов вашего уровня работает сейчас в стране в этой области? Много ли комиссий, которые занимаются допуском трансгендеров к процедуре коррекции пола?

ДИ: Здесь важно не количество действующих комиссий, а то, на каких позициях они стоят и, соответственно, какова вероятность того, что обратившийся к ним человек сможет пройти через «сито». Например, мне часто приходилось сталкиваться с тем, что, обращаясь в одну комиссию, люди получали диагноз «шизофрения», а потом обращались в другую комиссию, которая никаких признаков шизофрении не находила. А потом выяснялось, что в первой комиссии в принципе только 10% дошедших до них получали диагноз «транссексуализм», тогда как во второй речь шла о совсем других цифрах.

А практика обращения в другую комиссию в случае отказа распространена?

ДИ: По закону любой человек имеет право обращаться к тем врачам, к которым он считает нужным и менять специалиста по любым причинам. Если сейчас законодательство будет меняться в сторону запрета на обращение не по прописке, то ситуация, естественно, станет еще плачевнее. При этом и без этих изменений я знаю много примеров, когда в случае обращения людей из провинции к ряду московских специалистов, они отправляли их обратно, обследоваться в родном диспансере и возвращаться уже с направлением оттуда. Люди приезжали в свой заштатный диспансер, там им ставили психиатрический диагноз и говорили, что «вам не в Москву ехать, а лечиться надо».

Получается, что в комиссию по решению вопросов коррекции пола, которую вы возглавляли, к вам часто обращались люди из других городов, когда узнавали, что она считается более толерантной к LGBTetc?

ДИ: Так и было, да. До того момента, пока комиссию не закрыли доблестные православные активисты-гомофобы в СПбГПМУ, где я с 2003 заведовал кафедрой клинической психологии – с комментариями, что я нарушаю закон по Статье 6.21. КоАП «Пропаганда нетрадиционных сексуальных отношений среди несовершеннолетних». Ну и что моя деятельность недопустима, а гомосексуалов и трансгендеров в России нет и не должно быть.

С этим можно было как-то бороться в правовом поле? Встречные заявления о клевете, оскорблениях, угрозах…

ДИ: В случае, если есть поддержка со стороны учреждения, в котором ты работаешь, с этим можно пытаться бороться. Когда же государственное учреждение решает, что ему не нужны проблемы и лишнее внимание к себе, и поэтому проще закрыть комиссию и предложить увольнение по собственному желанию, то с чем здесь можно бороться?

При этом не нужно быть специалистом, чтобы понимать, что утрата возможности получать поддержку, медицинскую помощь, быть просто выслушанными является для людей с гендерной дисфорией тяжелым ударом…

ДИ: Все гораздо проще – часто это вопрос: «Буду ли я жить или нет?» Огромный процент суицидов, совершаемых трансгендерами, обусловлен тяжестью существования в условиях агрессии со стороны семьи, друзей, коллег – и многие из них часто просто не доходят до обследования. Случаи же, когда им отказывает комиссия, или комиссии закрываются, или появляются новые запретительные законы, часто становятся и вовсе непереносимыми.

Известны ли вам какие-то попытки дестигматизации трансгендерности в России?

ДИ: В рамках того правового поля, которое существовало в СССР, такой вопрос вообще не стоял. В 90‑е же о таком понятии как «трансгендерность» никто знать не знал, и возникала парадоксальная ситуация, когда людям с трансгендерностью приходилось ставить совершенно другие диагнозы, чтобы помочь им сделать коррекцию пола. Потому что документ о том, что пол может быть скорректирован на основании диагноза «транссексуализм», появился только в 1999, после принятия в России МКБ-10.

А какие еще диагнозы позволяют (или позволяли) делать коррекцию пола?

ДИ: То, что раньше называлось «гермафродитизмом», а сегодня называется «интерсексуальностью» – наличие у человека признаков разных полов. В современной Германии, например, в документах есть графа «3‑й пол» специально для таких людей, и они могут использовать ее до тех пор, пока не захотят принять тот или иной бинарный гендер. Раньше же им обычно в течение первого года жизни делали операцию для приведения гениталий в соответствие с «мужским» или «женским» стандартом и воспитывали соответствующим образом. Поэтому до сих пор есть примеры обращения за помощью таких людей, которые говорят, например: «У меня в паспорте записано, что я мужчина, но чувствую я себя женщиной». И дальше им приходится получать разрешение на коррекцию пола как трансгендерам, хотя как им вообще можно поставить диагноз «транссексуализм», если изначально они были интерсексуалами – просто им сделали операции, когда спросить их мнения еще не могли? В результате официальной статистики о частоте рождения таких людей нет – известно, что их очень мало, менее 1% – но там может быть много градаций, много диагнозов, а в нашей стране в медицинских учреждениях родителей таких детей до сих пор активно подталкивают к операции, после чего эти люди выпадают из статистики.

Так вот, в 90‑е, до принятия в России МКБ-10, иногда приходилось ставить трансгендерам ложный диагноз о том, что у них гермафродитизм – просто для того, чтобы им могли поменять документы и они могли дальше жить так, как им хочется. Потому что чиновник, который сидит в паспортном столе, всегда ориентируется на существующие положения: на инструкции, в которых говорится, что паспорт можно поменять только в таком-то, таком-то и таком-то случае, а не ориентируется ad hoc. Поэтому всегда требуется диагноз, уже внесенный в инструкции – а уж какая у него будет формулировка, всем безразлично.

Насколько велики проблемы с получением трансгендерами гормональных препаратов из-за особенностей работы Федеральной службы по надзору в сфере здравоохранения (Росздравнадзор) или других ведомств? У нас есть информация о том, что в последнее время хорошо если в одной из трех аптек принимают рецепт…

ДИ: Смотрите, в свободной продаже этих препаратов не существует, они выдаются только по назначению. Любой человек, имеющий на руках справку о «транссексуализме» имеет право обратиться к эндокринологу, который должен будет подобрать ему дозировки и выдать рецепт. Однако сегодня эти препараты становятся более дефицитными – в связи с уменьшением объемов их поставок из-за рубежа. Плюс появилась такая проблема, что если раньше была возможность покупать упаковку из пяти ампул, то сейчас в одни руки выдают не более одной ампулы. То есть мало того, что препараты сильно подорожали и исчезли из некоторых аптек – человек теперь вынужден в пять раз чаще (чуть ли каждые три недели) ходить на прием к эндокринологу за новым рецептом, хотя очевидно, что показания к приему гормонов являются для него пожизненными или, как минимум, очень продолжительными. Естественно, что это трата нервов и дополнительный стресс от переживания своего зависимого от гормонов положения.

Правдив ли фактоид, что за гормональные препараты с трансгендерами часто «конкурируют» бодибилдеры, и в России это привлекало интерес к их обороту ФСКН (до его расформирования)?

ДИ: Нет, это не так: люди, которые занимаются бодибилдингом, принимают стероиды. А это скорее измененные половые гормоны. Т.е. речь идет о препаратах, которые структурно похожи на половые гормоны, но имеют исключительно соматическое воздействие. И именно по этой причине, кстати, вредны, потому что забивают рецепторы, в результате чего человек недополучает эндогенные гормоны.

Повышает ли прием стероидов вероятность смещения гендерной идентичности, насколько уж вообще гендер связан с телесностью? Например, есть ли данные о том, что взрослые цисгендерные бодибилдер_ки, принимающие тестостерон, оказываются в «группе риска» по гендерной дисфории?

ДИ: Известно, что примерно треть людей, употребляющих стероиды для набора определенной физической формы, имеют психические расстройства: начиная от серьезных аффективных расстройств и вплоть до галлюцинаций и снижения интеллекта. Это связано с тем, что тестостерон в избыточных количествах разрушает нейроны, вырабатывая яд против собственного мозга. Однако никакого влияния на трансгендерность нет и не может быть. Если связь и существует, то, скорее всего, она работает в обратном направлении. Когда человек, занимающийся тяжелой атлетикой, имеет какие-то особенности гендерной идентичности, их причина не в том, что он тягает железо. Наоборот: скорее всего он тягает железо, потому что это помогает ему подтверждать ту гендерную идентичность, которая у него есть изначально, или просто какое-то представление о себе и своей телесности.

Были ли в вашей практике случаи, когда люди разочаровывались в своей гендерной идентичности после коррекции пола?

ДИ: Такие случаи встречаются, но их немного. Мировая статистика, информация о которой у меня есть, строится преимущественно на MtF (трансгендерные женщины) – так вот, согласно ей, в среднем до 4% людей жалеют о том, что сделали коррекцию пола. В России картина может оказаться другой, поскольку у нас большинство трансгендеров – это FtM, (трансгендерные мужчины) но статистика по «разочарованиям» мне неизвестна. Лично я знаю два таких случая.

Можете предположить, почему численное соотношение MtF (трансгендерных женщин) и FtM (трансгендерных мужчин) в России отличается от мирового в пользу FtM?

ДИ: Это может быть во многом связано с тем, что наше общество значительно более патриархально, чем западное. И «мужская» ролевая модель, «мужской» гендер, выглядят более привлекательными, а проявления феминности – сильнее стигматизированы. Плюс тюремная культура, использующая проникающий секс как инструмент властных отношений. Не хочется делать обобщений, но можно предположить, что MtF больше хотят в первую очередь тело определенной конфигурации, женское тело, к которому в обществе предъявляются более высокие эстетические требования, чем к мужскому. А FtM же больше хотят статуса, и мужское тело – скорее формальный пропуск, к которому предъявляется меньше эстетических требований. Это проще получить, и открытые FtM лучше принимаются обществом, чем MtF, поскольку сумели заявить о более высоком статусе. Никто не доказал в естественно-научном ключе, что все буквально обстоит именно так, но эти построения вполне логичны и созвучны распространенным в мире интерпретациям этих явлений. Но возможны, конечно, и другие объяснения.

Мы сегодня в основном сравниваем ситуацию в России со странами условного Запада. А есть ли страны – возможно, не относящиеся к «первому миру» или просто сильно религиозные – в которых к трансгендерам относятся терпимо и существуют механизмы для коррекции пола?

ДИ: Классический пример – Тайланд, занимающий первое место по численности трансгендеров. Большинство из них – MtF, (трансгендерные женщины) которые считаются представителями третьего пола и неофициально называются «катои» (kathoey). На втором месте находится Иран, живущий по законам шариата, при котором, например, гомосексуальность наказывается смертной казнью. Однако к трансгендерности иранское общество достаточно терпимо, а MtF-коррекция пола даже субсидируется государством, которое, впрочем, старается быстро подталкивать к хирургической операции. То есть в Иране поощряется MtF-коррекция пола в качестве борьбы с мужской гомосексуальностью. Терпимо иранское общество и к интерсексуалам, с поправкой на некоторые религиозные нормы: например, во время ритуального обмывания мертвый интерсексуал должен быть полностью одет. Есть много других стран с подобным отношением и своими тонкостями.

Старается ли учитывать современная сексология и психиатрия результаты исследований каких-либо социокультурных аспектов трансгендерности? Под влиянием каких социальных, религиозных, культурных механизмов происходят смещения представлений о норме и патологичности тех или иных явлений?

ДИ: Здесь надо говорить, о какой именно психиатрии идет речь. Отечественная психиатрия не выходит за пределы кабинетов. Т.е. она рассматривает исключительно патологические личности, (в том числе и из числа LGBTetc) и в публикациях делает смутные выводы про меньшинства и общество в целом на основании выборок из пациентов психиатрических клиник или людей, стоящих на учете, что, естественно, абсолютно недопустимо. Из-за этого некогда в советской системе были патологизированы гомосексуальность и мастурбация, когда, грубо говоря, были некорректно проинтерпретированы данные о том, что пациенты, годами пребывающие в клиниках, вступают в половые отношения и мастурбируют – было решено, что это как-то связано с протеканием их психических заболеваний. Сегодня мы имеем похожую картину, плюс этот пресловутый госзаказ на патологизацию. За рубежом же понимают, что психиатр должен заниматься в первую очередь, вообще-то, психическим здоровьем (есть такое валеологическое понятие) – и понимать, в чем оно заключается. А у нас психиатрия занимается исключительно психическими болезнями, а не здоровьем: естественно, что в итоге для нее здоровых и не остается, остаются только недообследованные.

Можете ли вы что-то сказать о положении трансгендеров в LGBTetc-сообществе? Насколько нам известно, даже внутри него они часто оказываются стигматизированы.

ДИ: Поскольку LGBTetc-сообщество состоит из живых людей, внутри него существуют определенные противоречия, которые чаще всего обуславливаются теми же непониманием, страхом и сложностью принять чужую идентичность, что и в остальном обществе. «Я не понимаю, как можно хотеть сменить пол?» – «А я не понимаю, как можно хотеть человека своего пола!». Непонятное представляется угрожающим, а угрожающее – чем-то патологичным. В результате люди переносят свои представления о том, что нормально, а что нет, друг на друга. «Тебе нравятся женщины и ты женщина? Значит – ты лесбиянка; чего ты хочешь мужчиной-то стать?!». Отдельно можно выделить позицию ряда радикальных феминисток. С их точки зрения, FtM (транссексуальные мужчины) являются предателями некой имманентной женственности, гонящимися за мужскими привилегиями, а MtF, (транссексуальные женщины) – мужчинами, которые пытаются эту женственность тайно присвоить, не имея на то должного права, не воспитывавшимися как женщины и т.д. В результате трансгендеры часто действительно сильно стигматизируются не только обществом в целом, но и группами меньшинств. Что не отменяет того, что отдельно взятый трансгендер сам может быть гомофобом, шовинистом и кем угодно еще.

Продолжая вопрос. Как, по-вашему, при взаимодействии людей между собой они должны ориентироваться в первую очередь: на заявленные гендерные идентичности друг друга или на те образы этих идентичностей, которые есть у них самих? Где здесь здоровое соотношение?

ДИ: На самом деле, если не переходить в философскую плоскость, это проблема гендерных стереотипов, связанных, в частности, с системой гендерного бинаризма (gen­der bina­rism), в котором и пол и гендер делятся на две дискретные категории – «мужское» и «женское». Когда кто-то считает, что другой человек должен быть либо мужчиной, либо женщиной, он пытается соотнести любые проявления этого человека со своими представлениями о том, что такое «мужчина» и что такое «женщина» – и если видит, что тот не вписывается в них, воспринимает это как «ненормальное» и «патологичное». Это очень важный аспект, который становится проблемой во многих жизненных ситуациях – например, при трудоустройстве, когда работодатель решает, что претендент на должность не подходит в силу своего внешнего вида. В то время как профессиональными качествами является отнюдь не внешность, a польза, которую человек может принести. У нас же я постоянно слышу про ситуации, когда человек, подходящий по резюме, на собеседовании сталкивается с резким неприятием и даже агрессией исключительно в силу ненормативной внешности.

Увеличивается ли сегодня в мире число трансгендеров? Если да – чем это может быть обусловлено?

ДИ: Существует тенденция, согласно которой в мире каждый следующий год к специалистам в среднем обращается на 14% больше людей с проблемами гендерной идентичности. Несмотря на внушительные темпы «прироста», их количество пока все еще крайне мало. Но тенденция действительно есть – и важно понимать, что она связана не с «пропагандой» как целенаправленной популяризацией или модой, а с тем, что во многих странах трансгендеры получили возможность открыто заявлять о своих особенностях и желаниях. Когда гендерно-ненормативные люди видят, что общество относится к их особенностям более-менее спокойно, они перестают подавлять свои желания, вытеснять свой образ себя и не пытаются проживать чужие жизни. С появлением возможности относительно просто корректировать пол, причем в разной комплектации – кому паспорт, кому гормональный фон, кому гениталии, кому все вместе – все больше людей стало обращаться за этим к специалистам.

Т.е. речь идет о сочетании культурных, экономических и медико-технологических факторов, когда общество становится более открытым и терпимым, а технологии делают коррекцию пола проще и безопаснее?

ДИ: Да, конечно, это вопрос отношения в обществе и технологии. Например, поскольку до недавнего времени считалось, что прием гормонов ведет к развитию онкологических заболеваний, это было дополнительным поводом вольно или невольно стигматизировать трансгендеров примерно так же, как наркозависимых или больных ВИЧ. Сейчас многие из этих предрассудков опровергнуты; гормональная терапия стала совершеннее, препараты – менее токсичными, появились более точные процедуры контроля состояния (еще в 90‑х годах тестовые системы были очень дорогими и обладали малой диагностической точностью) и доступные обследования, профессионалы; стала более совершенной хирургия.

Если делать футурологические прогнозы: будет ли доступность всего этого разрушать гендерный бинаризм общества, при котором коррекция пола заключается, по сути, в предпочтении «мужского» «женскому» или, наоборот, «женского» – «мужскому»? Будет ли это способствовать возникновению новых гендерных идентичностей, возможно, так же требующих некой «коррекции»?

ДИ: Парадокс в том, что (если говорить о будущем) при исчезновении гендерного бинаризма делать хирургические операции по коррекции пола именно для принятия себя в альтернативном гендере будет вообще не надо. Пока же к этому трансгендеров вынуждает общество, сообщая им, что если ты не «то», значит, методом исключения, ты «это» – потому что есть только два гендера: мужской и женский. Однако, когда общество окончательно дозреет до того, чтобы каждый его член мог быть во всех смыслах каким угодно, спрос на бинарные модификации тела (мужские-женские) снизится. Многим людям просто будет проще сразу воспринимать себя такими, какие они есть: гендерная идентичность полностью отвяжется от конфигурации тела. Гендерная дисфория, какой мы ее понимаем, в принципе существует до того момента, пока есть жесткая сегрегация на мужской и женский пол, гендер. Если пересмотреть эти понятия, то гендерная дисфория как медицинский термин потеряет смысл.

Но ведь гендерные идентичности, не связанные напрямую с понятиями «женственности» и «мужественности» – это не фантастика, а актуальная реальность. Насколько знаем, таких людей также становится все больше, их феномен активно исследуются…

ДИ: Сейчас для таких случаев активно используется собирательное понятие «гендерквир» (gen­derqueer), часто сокращаемое до «квир» (queer), которое объединяет любые модели поведения и идентичности, отличающиеся от нормативных. Говоря о бинарном гендере, можно сказать, что существует как «промежуточный» би-гендер, когда человек ощущает себя как сочетание признаков «женского» и «мужского», так и агендер, когда человек не видит в себе ни «мужского», ни «женского». Поскольку в России, как уже многократно говорилось выше, сегодня силен реакционный прессинг со стороны государства и религиозных фундаменталистов, в сфере гендерных исследований мы сегодня имеем сегодня ситуацию, которая была характерна для советского периода: когда темы, связанные с сексуальностью, не были официально запрещены для исследований, но фактически – закрыты и опечатаны. Когда студенту говорят, что «руководство нашего учреждения против того, что бы вы писали диплом на эту тему» или аспиранту, что «диссертацию на эту тему вы сейчас ни в одном дисс. совете не защитите», становится понятно, что человеку сообщают: это тема, которой не надо заниматься – табу. Этакая внутренняя цензура.

Насколько важен в гендерных исследованиях культурный фактор: если ими сложно заниматься в России, корректно ли экстраполировать на нашу действительность результаты исследований, проведенных там, где они не табуируются?

ДИ: Это зависит от уровня исследований: если анализируются социальные факторы, то экстраполяция может быть затруднительна; если биологические или факторы психологии личности – там, где исследование в принципе проведено корректно, результаты можно экстраполировать. В конечном счете важно, что сколько бы мы ни говорили о «мракобесии» и «движении назад» в России, существующие в мире тенденции могут работать и у нас – и рано или поздно (пусть с отставанием на 10 или на 50 лет) мы все равно пойдем теми же самыми путями. Какие-то катастрофические события могут временно переламывать эти тенденции, но с точки зрения истории, пока мир будет существовать и развиваться, эти кризисы будут обречены на кратковременность.

Т.е. в целом вы смотрите в будущее с оптимизмом?

ДИ: В далекой перспективе – да, оптимистично, потому что никуда от положительных перемен в сфере депатологизации и дестигматизации сексуальности и собственной идентичности нам не деться.

С Дмитрием Исаевым беседовали:

Insect-Bud­dha, Sophia Method­ix

ПРИЛОЖЕНИЯ

 (ответы респондентов публикуются с сохранением авторской орфографии и пунктуации)

Как ты идентифицируешь себя в контексте гендерной идентичности, как и когда ты пришла/пришёл к данной идентификации, с чем тебе пришлось столкнуться в связи с этим?

Ирина: Как женщину, но без особых иллюзий. Судя по рассказам родителей, такая идентификация была с самого детства, но потом ее кое-как всем окружением удалось подавить на нормальную. Больше всего проблем было в школе, когда я уже начала принимать гормоны, но внешних перемен было мало, а мишень для самоутверждения из меня выходила довольно легкая. Заканчивать школу пришлось на самообучении. Родители меня не поддерживали и стеснялись (впрочем, это нормально, имхо), но хардкора вроде избиений или изгнания из дома не было.

Сергей: Транссексуал ФтМ, гендерквир. Переход я начал рано, в 18-тилетнем возрасте, а первое осознание себя приходится ещё на дошкольный. В 12 я уже отчётливо осозначал необходимость «смены пола», о которой вычитал в газетах, но будучи чуть старше, ушёл в «денайл» – т.е. попытку перевоспитать себя и сделать из себя полноценную девушку. Ничего путного из этого не вышло 🙂 Я никогда не был «образцовым мачо», у в моём характере много черт, считающихся «женскими», но в период перехода я старательно их искоренял: когда каждый день приходится доказывать всем окружающим свою принадлежность к мужскому гендеру, всё «женское» в себе воспринимается крайне негативно. После перехода, с исчезновением дисфории, эта внутренняя мизогиния наконец-то «отпустила», и я почувствовал, что мужской гендер не до конца отвечает моему внутреннему самоощущению. Мужская социальная роль является для меня комфортной и я очень рад, что совершил переход, но внутри я идентифицирую себя скорее как гендерквира.

Аркадий: Я не идентифицируюсь в контексте гендерной идентичности вообще, поскольку гендерная идентичность нужна для социального общения, а мои способы общения отличаются от социальных и не требуют какой бы то ни было идентичности.

Войд: Да, неплохой вопрос для начала. В социально-бытовом плане я выгляжу и идентифицирую себя как мужчину. Подобного рода самоопределение в мои детские и юношеские годы стало почвой для проявления внутренней и социальной дисгармонии, ряда размышлений и метаний, результатом которых были определенные действия и шаги, направленные в строну «к самому себе», в глубину самопознания. Раз уж это интервью для такого резурса, как Катабазия, то не грешно будет упомянуть, что на этом пути были как попытки смирения и благочестия, когда я намеревался принять христианство и посещал церковные собрания, так и оккультные изыскания, медитации и упорка различных веществ. На данный момент, как-то придя в согласие с собой, своей внешностью и отношением людей к себе, проугорав по Thee Tem­ple ov Psy­chick Youth, а так же встретив на своем жизненном пути множество разных и интересных людей с различным гендерным и сексуальным самоопределением и жизненным опытом я уже выехал сознанием за пределы дуализма «мальчик ты или девочка?». Кажется, каждый человек в своей психической природе – Алхимический Гермафродит, а сознание – дивно переплетающаяся вереница процессов, непрестанно создающих иллюзию целостности, которую мы и называем «Я». Эти размышления о сознании, образах «мужского» и «женского» (анима и анимус) в культуре и индивидуальной психике можно прочитать в книгах К.Г. Юнга, к примеру, не буду разворачивать этот вопрос сейчас, дабы краткостью одного малого интервью не перевирать неоднозначные и сложные идеи.

Расскажи о своём понимании трансгендерности (как своей трансгендерности, так и явления в целом).

Ирина: Транссексуализм – болезнь психики, агендерность/андрогинность – скорее просто личный выбор. Но транссескуализм бывает разный (по крайней мере так утверждают ЛГБТetc. активисты), и поэтому лечение тоже должно быть разным, имхо. Если могут быть, даже чисто теоретически, причины связанные именно с полом (генетические или гормональные, например) – то тогда наиболее безболезненным вариантом будет гормонотерапия и смена образа. В остальных случаях, таких как oth­erkins, твин спириты и прочие наполеонгендеры, нужно наверно какое-то другое решение. При условии, что человек реально не может отказаться от этого и страдает внутри, а не просто ведет себя так из-за моды на бытие «нетаким-как-все».

Сергей: «Мозг» одного пола, «тело» другого, вот и всё. Менять пол мозга мы пока не научились – приходится корректировать тело. Единицам удаётся адаптироваться «как есть», но физиологические изменения – намного проще такой адаптации и для многих являются единственным шансом на полноценную жизнь.

Аркадий: Я считаю трансгендерность маркетинговым ходом, необходимым для поддержания в социуме концепции гендера как такового. В россии и других странах с большим национальным и культурным разнообразием гендер, фактически, остаётся как последний оплот самоидентификации для большей части населения, гендеру придаётся большое значение. Мне кажется что это довольно консервативный подход к личности человека в цивилизованном обществе с продвинутыми технологиями, где женщины по сути отличаются от мужчин только физиологически, но никак не качественно в отношении вклада в общество. Гендер не нужен.

Войд: Однозначного научного объяснения факта трансгендерности пока что еще не существует, а о существующих теориях, думаю, было уже упомянуто выше. Что же касается моего личного мнения на этот счет – с научным фактом происхождения данного феномена я надеюсь рано или поздно разберутся непредвзятые ученые и специалисты, а нам в большей степени остаются социальный и философские аспекты явления. Тот факт, что подростки эксперементируют с собственным мироощущением через различные аспекты своей личности, включая сексуальность и гендер для меня кажется очевидным, так как я сам был подростком, и общался в различных компаниях по интересам. В тогдашней косплей-среде, на большую часть состоящей из девушек, более половины идентифицировали себя как представителей противоположного пола, подобные индивиды встречались и среди ролевиков. Как мне кажется, девушка, отыгрывая в ролевой игре юношу, примеряет на себя социальную роль, образ идеального мужчины, и через такую игру и подражание находит в себе активные энергии и силы, требующиеся ей для жизни в мире, который с одной стороны во многом признал равенство полов юридически, но с другой – продолжает отставать социокультурно. Обратная ситуация – что бы юноша оделся в женский костюм, и, скажем, начал отыгрывать эльфийку – попадалась гораздо реже, и вызывала даже у «неформального» социума недопонимание и нездоровую реакцию. Думаю, причина такой реакции кроется во многом в социальном статусе женщины и мужчины в нашем обществе – женщина находится «ниже» мужчины, по этому идея перехода от женского к мужскому воспринимается хоть и странно, но «это пройдет, выйдешь замуж, нарожаешь диточек», в то время как переход от мужского к женскому – как самостоятельное низвержение в низшую касту. Плюс тут рядом стоит еще и страх гомосексуализма, навроде историй «Поехал в Тайланд и встретил там красивую девушку, а вечером что-то пошло не так, я теперь гей?». В женских сообществах отношение к телесным контактам, объятиям, поцелуям несколько легче, и проблема гомосексуализма стоит не так остро. Я только поверхностно коснулся сейчас гендерной проблематики, так как это так же вопрос дискуссионный и обширный, и хочу подвести итог – те многие люди, которых я знал, выросли и отказались от своих экспериментов в пользу цисгендерности и сейчас у них все хорошо. Но я, выйдя из ролевой среды, понял, что не могу нахрен никак найти себя в этом мире «как есть». Играть в игры я больше не мог, да и сама идея сублимировать свои потребности в такой приемлемой, «плюшевой форме» начала казаться чудовищной; есть жизнь, и ее стоит жить, по этому в поиске и выражении своей истинной Воли пришлось пойти дальше.

Как переживается т.н. «гендерная дисфория» изнутри (если переживалась вообще)?

Ирина: Ты чувствуешь (или даже знаешь), что с тобой что-то не так, и при раздражающем стимуле (отражение в зеркале, обращение к тебе по имени, красивые люди) получаешь прилив смеси отчаяния и отвращения к себе, ну или еще каких-то негативных эмоций в зависимости от ситуации. Если в таком состоянии застрять, а в половине ситуаций это и происходит, приходит сначала апатия, а потом еще большее отвращение, когда ты понимаешь, что с тобой все не в порядке на нескольких уровнях сразу: сознанию кажется, что тело неправильное, но с другой стороны все наоборот – это сознание повреждено при здовором теле. Но это все расплывчатые воспоминания моего личного экспириенса из подростковых лет. Сейчас подобных состояний почти нет. Я смогла более-менее социализироваться в новом окружении как девушка; а родители получили заключение психиатра и в этом плане на меня больше особо тоже не давили.

Сергей: Переход у меня позади, поэтому и дисфории уже нет. Когда была – переживалась крайне остро. Дисфория делает социализацию и контакты с людьми практически невозможными. Я долго пытался научиться общаться «от имени девушки», но все попытки были похожи на перебирание бесконечного количества масок, и ни одна из этих масок ни была мной, как я ни старался. Пока есть дисфория – мир сужается до неё и перехода, все твои мысли крутятся вокруг них. Это как постоянная сильная боль – ты не можешь нормально функционировать, пока не справишься с ней.

Аркадий: Трудно сказать, мне в целом не нравится наличие гендера как такового, у меня его нет. Если и переживалась, то по причине отсутствия у людей чувства такта и насильственному навязыванию гендера.

Войд: Для меня наверное первое детское переживание, явившееся предпосылкой к гендерной дисфории – непонимание. Почему те или иные вещи, которые ты делаешь одним людям можно, а тебе нельзя? Почему на действия других людей реагируют положительно, а на аналогичные твои – негативно? И почему если ты просто поступаешь так, как пожелал, тебе говорят, что ты сейчас был сильно неправ и социум будет тебя осуждать, поваляет в грязи и побъет головой об пол. И речь не идет о нарушении законов УК РФ, а о гостированной длинне волос, форме одежды, манере ходить, говорить, жестикулировать, которым ты должен соответствовать ежедневно, дабы не быть побитым камнями. Но это только социальный аспект, и тут источник дисфории – конфликт интересов индивида и общества. С момента полового созревания к этому конфликту присоединяется и жгучее чувство вражды с собственным телом. Тело не соответствует твоим потребностям и ожиданиям, и это не вопрос уровня «походить в качалку и все будет ок»; тело «сдает» тебя социуму («какая красивая девочка, будущая невеста»). Ты начинаешь упаковываться в слои одежды, перестаешь встречаться взглядом с людьми, и при этом, зачастую, не имеешь четкой уверенности, что проблема – не в тебе, а в сложившейся ситуации в целом. Далее идут самокопания, попытки смириться принять себя «как есть», поиск компромисов, чувство вины, суицидальные мысли – все это, в купе, обычно и называют «гендерная дисфория».

Предпринимал ли ты какие-то шаги для приведения внешности и образа жизни в соответствие с твоим самоощущением? Нужно ли тебе делать новые шаги в дальнейшем?

Ирина: Употребляю гормоны. В будущем хотела бы сделать пластику, но в первую очередь лица, а не гениталий. Меня больше заботит налаживание идентичности в документах – с мужским именем и женской внешностью очень проблемно решается вопрос работы. Что, впрочем, наверное, очевидно.

Сергей: У меня позади 2 операции, 7 лет гормонотерапии и смена документов. Я сделал далеко не все необходимые операции, но не планирую продолжать их в дальнейшем – дисфория побеждена, и я нахожусь сейчас в полной гармонии со своим телом. Для окружающих я 100% парень – до тех пор, пока я не полностью голый. А полностью голым меня мало кто видит 😉

Аркадий: Я самоидентифицируюсь как карп, которому необходимо преодолеть сто водопадов, чтобы стать драконом. Сейчас я активно занимаюсь плаванием и покрываюсь чешуёй, в дальнейшем я планирую переехать туда, где у меня будет постоянный доступ к открытой воде пригодной для плавания, отучиться на биофизика и построить себе жабры, чтобы жить под водой. Всегда есть, к чему стремиться.

Войд: Мой «переход» не отличался чем-то сверхестественным, за небольшой отрезок времени я обратился в психиатрическую комиссию Д.Д.Исаева, покинул отчий дом, дабы избавить родителей от ежедневной необходимости тратить свое время на скандалы со мной, самостоятельно начал гормональную терапию (это, конечно, неправильно, но достаточно распостранено среди отечественных трансгендеров), получил разрешение на хирургическую коррекцию пола и проделал два этапа (верх, низ), после которых сменил паспортные данные. Получилось что-то типа «Пи-орридж наоборот», мне, в целом, все нравится.

Какой ты видишь идеальную ситуацию в обществе для тебя и людей со схожим бэкграундом?

Ирина: Бэкграунд не полностью определяет человека. Меня бы вполне устроило более безразличное, не обязательно дружелюбное, отношение к таким как я + наличие нормальных правовых актов, касающихся смены пола, документов, и прочих смежных вопросов. Сейчас с этим все плачевно. Люди со схожим бэкграундом но другим мировоззрением, скорее всего, видят идеальную ситуацию как-то более утопично.

Сергей: Общество с высокой толерантностью, как бы банально это ни звучало. Общество, где люди уважают друг друга и чужие границы, и позволяют друг другу быть разными. Где вариативность – это нормально и хорошо.

Аркадий: Идеальная ситуация для людей с гендерными проблемами –общество, в котором понятию гендера не придаётся значение абсолютного социального идентификатора.

Войд: У всех граждан должны быть равные права и судить человека стоит по его фактическим поступкам, а не по социальной стигме. Вполне возможно, что я заблуждаюсь в виду неподкованности в социально-юридическом дискурсе, но все же. Ничего зазорного в существовании психиатрической комисии не вижу, если там работают непредвзятые специалисты и каждого второго не кладут в дурку, параллельно вымогая 60 к рублей. Это должно контролироваться законом и иметь юридический вес. Когда я проходил комиссию это не отняло у меня много времени и средств, все было крайне удобно и положительно. Что касабельно документов я бы высказался о своем опыте негативно – это долгий, мучительный процесс, который, как мне кажется может затянуться на несколько лет. Без суда новый паспорт не получить, без снилса на работу не устроиться, а уж что говорить про военный билет… Но это проблема не только трансгендеров, а бюрократической системы в целом. В первую очередь, мне кажется, было бы хорошо изменить именно само отношение социума к вопросам пола и гендера, стереть этот тюремный дискурс с лица общества, позволить людям свободно выражать себя в своей телесности, в своих союзах (традиционный институт семьи, по-моему, уже не отвечает никаким запросам общества), трудовой и социальной деятельности. Не могу сказать, как бы это было и к чему привело, но, пока мы имеем в форваторе мракобесие и царизм – говорить, конечно, не о чем. Но это не повод отчаиваться и бежать кидаться в окно, ведь покуда мы живы, то самим своим существованием выражаем идею того, что есть что-то кроме дуальностей, «мальчиков» и «девочек», «своих» и «чужих», «плохого» и «хорошего».

Вечная слава горящим сердцам!