«Или, Или! лама савахфани?»: «Простая смерть» Кайдановского

«Зачем Ты всё это сделал? Зачем привел меня сюда? За что, за что так ужасно мучаешь меня?..»

Он и не ждал ответа и плакал о том, что нет и не может быть ответа. Боль поднялась опять, но он не шевелился, не звал. Он говорил себе: «Ну еще, ну бей! Но зa что? Что я сделал Тебе, за что?» […]

— Чего тебе нужно? — было первое ясное, могущее быть выражено словами понятие, которое он услышал. — Что тебе нужно? Чего тебе нужно? — повторил он себе. — Чего? — Не страдать. Жить, — ответил он. […]

— Жить? Как жить? — спросил голос души.

— Да, жить, как я жил прежде: хорошо, приятно.

— Как ты жил прежде, хорошо и приятно? — спросил голос. И он стал перебирать в воображении лучшие минуты своей приятной жизни. Но — странное дело — все эти лучшие минуты приятной жизни казались теперь совсем не тем, чем казались они тогда. Все — кроме первых воспоминаний детства. Там, в детстве, было что-то такое действительно приятное, с чем можно бы было жить, если бы оно вернулось. Но того человека, который испытывал это приятное, уже не было: это было как бы воспоминание о каком-то другом.

Как только начиналось то, чего результатом был теперешний он, Иван Ильич, так все казавшиеся тогда радости теперь на глазах его таяли и превращались во что-то ничтожное и часто гадкое.

В глубине сновиденной темноты, между жизнью и смертью в ужасном страдании мечется больной человек. Из полумрака выступают то оставленная с причастия икона, то хрустальный шар, в который он иногда вглядывается; то он погружается в грёзы о детстве, когда мать объясняла ему непростые истины о жизни и смерти, а то и случаются вот такие диалоги то ли с Богом, то ли с собственной душой. Это самое сердце фильма «Простая смерть» Кайдановского — не то что бы сцена Откровения, скорее портрет человека, готового к нему. Вспомнил бы Иван Ильич слова «Или, Или! лама савахфани?» — кричал бы их. Но он молчит, смотрит зверем, отворачивается к стене…

В фильме некротична каждая сцена. Даже воспоминания о глубоком детстве героя отмечены гигантскими, вроде и какими-то по-детски праздничными, а вроде и зловеще-массивными часами, как будто заглядывающими в комнату и отсчитывающими время до неминуемого ужасного конца. А старушка-мать напоминает ведьму-посвятительницу, простоватую и жуткую в понимании совершенно докультурных истин о живом и неживом. И тем не менее это фильм (да и рассказ, пожалуй) скорее о жизни, и лишь немного — о смерти.

В самом начале, когда ещё Иван Ильич здоров и доволен — о жизни инертной и слепой, не помнящей себя и потому длящейся как бы в ложном слепом бессмертии, одновременно праздности и суете. Великолепная сцена с квадратной белой комнатой с красной гардиной оттеняет эту жизнь ужасным предзнаменованием. Затем — о жизни, со смертью столкнувшейся, познающей скорее самое себя, чем ее. И, наконец, о жизни бесконечной — не пафосно небесной, но скорее просто очищенной от лишнего, наносного и случайного. Туда герой уходит собранно и спокойно, с достоинством и трезвостью — не страстными молитвами священника, не рыданиями и скорбями любящих жены и детей, не достижениями или провалами жизни, а по своей лишь собственной светозарной природе.

Ну а Смерть… Ну а что Смерть? «Вместо смерти был свет. — Так вот что! — вдруг вслух проговорил он. — Какая радость!»

Машины, чтобы делать что? Телеграфы, телефоны, чтобы передавать что? Школы, университеты, академии, чтобы обучать чему? Собрания, чтобы обсуждать что? Книги, газеты, чтобы распространять сведения о чём? Железные дороги, чтобы ездить к кому и куда? Собранные вместе подчиненные одной власти, миллионы людей, для того, чтобы делать что?

Удивительно, но душа героя — и, видимо, сам Кайдановский, — знают ответ.