Трип репорт: перевод Naked Lunch

Два года перевожу книгу Уильяма Берроуза «Голый завтрак» с эффектом, колеблющимся между экстазом и опустошением. 

Сейчас готово шесть глав, и появилась чудесная возможность начать ими делиться — и заодно рассказать о самом опыте перевода. Я попробую осмыслить случившееся за время работы с этими главами Naked Lunch, первая из которых, кажется, уже заучена наизусть, а последняя как будто бы едва нашла себе место в сознании, полностью заполненном первыми пятью.

Идея перевести Naked Lunch возникла внезапно и случайно во время попытки эту книгу перечитать. Пожалуй, это лучшая идея, что когда-либо приходила мне в голову. Придумать себе дело на фоне кризиса всего, уйти в красивое, вспомнить юность, в общем, нет смысла объяснять – плюсы проекта по зову души в настоящем (да и в любом другом) климате очевидны. Но, возможно, именно из-за этого спасительного свойства перевод очень быстро перестал быть работой и делом, которое нужно завершить. И стал вместо этого состоянием, погружением, пребыванием где-то – без ясного плана как и когда это должно закончиться.

Затея состоит в том, чтобы сделать текст, который был бы верным оригиналу и читаемым в той же мере, что и оригинал. Поскольку книга Naked Lunch гомерически смешная, хотелось бы, чтобы и текст читался весело, приятно и правильным образом мучительно.

 

Судьба Берроуза в русскоязычном пространстве сложилась в целом благополучно: издано множество книг, есть много преданных читателей. Однако, когда заводишь разговор о Берроузе (а у человека, месяцами барахтающегося в его текстах, поводов завести такой разговор достаточно), то складывается ощущение, что за пределами узкого круга интересующихся его мало знают как автора — скорее как одиозную фигуру с шокирующей биографией. Русские переводы Naked Lunch, вероятно, сыграли в этом свою роль, и, конечно, такой взгляд тоже мотивирует создать новый перевод. Есть надежда, что он поможет найти новых читателей. Тем более что понимающих текст Берроуза людей никогда не было много, и Берроуз очень таких людей искал.

Из письма Джеку Керуаку от 22 апреля 1954 (Танжер)
Признаться, я ужасно расстроен и подавлен тем, что Аллен мне не пишет, и мне нужен кто-то, с кем можно поговорить. Удивительно, как мало людей способны уловить, что я говорю. Короче, большинство людей — полные идиоты, а мне сейчас абсолютно необходимы приемники моих случаев [routines].

Есть два известных русских перевода. Первый (В. Когана) вышел в 1994 — ещё до появления в рунете первых поисковых систем. При этом исходный текст книги требует постоянного обращения за справкой: Naked Lunch известен своей развязной «устностью», сленгом, несоблюдением привычной структуры, игрой слов, ускользающим юмором и разнообразными отсылками. Первый русский перевод такой книги — настоящий подвиг, он открыл Берроуза русскому читателю. С момента появления этого перевода прошло тридцать лет (и, наверное, уже лет двадцать с момента появления второго перевода, выполненного М. Немцовым). Кажется, сейчас хорошее время, чтобы сделать новый: информация стала доступнее, и у переводчика стало меньше нерешаемых задач.

Бодрый настрой и удавшееся осмысление задумки не спасает от терзающей рефлексии. Что такое перевод? Есть ли в нем смысл? Чего ждут от перевода читатели? Есть ли для переводчика ценз сопричастности к опыту автора?

К счастью, эти размышления сдуваются со звуком развязанного воздушного шарика и улетают куда-то за диван на фоне тех мыслей и сомнений, которые рождает чтение. Переводчик — это, прежде всего, очень внимательный читатель. Нельзя сказать, что переводчику приходится глубже погружаться в текст, чем любому другому читателю, но ему определенно приходится больше времени на этой глубине провести. За время погружения были сделаны некоторые наблюдения, которые приводятся здесь вперемешку с читательскими впечатлениями, мыслями о том, как следует переводить Берроуза, и рефлексией на тему того, как это получается.

Don’t hide the madness

Открыв книгу Naked Lunch, читатель сразу замечает, что буквы плохо складываются в картинку: первая глава романа резко окунает в лихой сленг своего времени, а предложения, собранные из этой (теперь уже для большинства читателей новой) лексики, выстроены по законам устной речи. Эффект напоминает чтение сообщений от малознакомых людей, которые не утруждают себя адаптацией речи для общего контекста. Их слова кажутся порождением больного сознания — до тех пор, пока они не прочитаны несколько раз (и желательно вслух).

На первых страницах Naked Lunch читатель встречает слова heat (полиция), stool pidgeon (доносчик), dick (детектив!), outfit (шприц), piece (пистолет), fag (пидор), fruit (допустим, педик), упакованные в такой синтаксис, декодировать который на лету смогут лишь те, кто уже слышал этот интонационный рисунок и знает, как он должен звучать. Требуется узнавание — на это текст и рассчитан.

Безусловно, читающему на родном языке тоже непросто: во время создания Naked Lunch Берроуз пережил мучительный поиск своего голоса и не готов был отказаться от него только ради удобства читателя.

April 7 1954: Trying to write novel. Attempt to organize material is more painful than anything I ever experienced.
7 апреля 1954: Пытаюсь писать роман. Попытка упорядочить материал – мучительнее, чем-что либо, что мне доводилось переживать.

July 3 1954: I am having serious difficulties with my novel. I tell you the novel form is completely inadequate to express what I have to say.
3 Июля 1954: У меня серьёзные трудности с романом. Говорю тебе: романная форма абсолютно не пригодна для того, что я хочу сказать.

Dec 13 1954: I am going to attempt a complete work. I am afraid it will be unpublishable as ‘costumbre.’
13 декабря 1954: Решил попробовать сделать цельное произведение. Боюсь, оно окажется неприемлемым для публикации — такая уж у меня costumbre (исп. — «обычай», «привычка»).

Текст пестрит авангардным для консервативных 50-х сленгом гомосексуалов и героинщиков, перемешанным с контркультурным арго, который сам Берроуз определяет (см. словарь Джанки) как jive talk. Следовательно, для читающего на неродном языке семьдесят лет спустя этот текст представляет увеличенную трудность.

Однако, как только глаз фокусируется, привыкает к этим свойствам текста, ловит характернейшую интонационную волну Берроуза, текст перестает (на какое-то время, пока автор на делает шаг еще дальше) распадаться, и становится видно, насколько мастерски он написан. Интонационный рисунок вкрадывается в сознание и отпечатывается на сетчатке. В голове читателя неизбежно начинают звучать голоса.

Sometimes loud and clear, sometimes barely audible

Текст Naked Lunch — удивительно звуковой. Многие фрагменты текста, как отмечает Иен МакФедьен в статье The Voices of Naked Lunch, как будто изначально предназначены для чтения вслух. В романе с неприличной быстротой сменяются стили, на его страницах, словно на каком-то диком потустороннем базаре, толкутся разные образы, наперебой галдят разные голоса.

• Карикатурных иностранцев —
  The German doctor made a brief examination, touching Joselito’s ribs with long, delicate fingers.” […] “Alzo for the so stupid peasant we must avoid use of the word is it not?”
  Немецкий доктор быстро осмотрел Хоселито, касаясь его ребер тонкими аристократичными пальцами. […]
  — В присутствии тупой крестьянин нам стоит избегать это слово, не так ли?

• Водевильных геев —
  “I’m queah and I luuuuuuuuve it” — “Who cut yours off, you two-holed freak?”
  «Я такой бессовестный педик» (слово бессовестный, как показалось, располагает к карикатурно гнусавому произношению с чрезмерно растянутым “с”). — «Тебе кто член отрезал, мымра двуствольная?»

• Абсурдистской бюрократии —
  Liquor could only be obtained with a special permit, and the liquor so obtained could not be sold or given or in any way transferred to anyone else, and the presence of anyone else in the room was considered prima facie evidence of conspiracy to transfer liquor.
  Алкоголь можно было купить только со специальной лицензией, его перепродажа либо передача другим лицам была запрещена. Для тех, у кого был при себе алкоголь, присутствие других лиц в одном помещении с ними уже считалось непосредственным доказательством хранения с целью распространения.

• И подавляющей власти —
  “And what is this supposed to be for?”
  “It’s a pen wiper.”
  “I’ve heard everything now.”
  “I guess this is all we need. Come on, you.”
  — Это че еще такое?
  — Перочистка.
  — Теперь я слышал всё.
  — Думаю, мы нашли, что искали. Пойдем, дорогой.

Сначала читатель смеется от узнавания этих мастерски эмитированных голосов, но скоро его начинает  укачивать. Это один из эффектов книги (и основа нарратива Берроуза, его случаев), поэтому сохранить эту «узнаваемость» и проистекающий из нее перегруз необходимо и в переводе.

Язык американской бюрократии и власти должен для этого перекликаться с русской (в приведенном переводе для этого используется «либо» вместо «или», знакомое «хранение с целью распространения»). Пренебрежительно-панибратский, гопнически-властный характер come on, you должен быть передан через фразу, вызывающую аналогичные чувства. Едкое оскорбление, как бы брошенное кому-то вслед карикатурно-гомосексуальным, дразнящим тоном должно остаться таким же правдоподобным и на русском (выбор пал на слово мымра из-за женского рода и ритмических качеств, термину двуствольная, как и некоторым другим, я обязана монографии В. Козловского «Арго русской гомосексуальной субкультуры», которая оказалась прекрасным источником материала для приблизительно современного «Голому завтраку» русского гей-сленга, одновременно вызывающего доверие, но не слишком отмеченного современностью, и следовательно — есть надежда, — застрахованного от устаревания.)

Наделенные голосом образы или просто голоса в «Голом завтраке» — как куклы, надеваемые на руку ухлымяющимся автором-чревовещателем. Он то прячется в тени, то выбрасывает кукол, набирает воздуха в легкие и брызжет в лицо читателю словами из собственного рта, уже не разделяясь на образы. Или наоборот: это всесильные бестелесные голоса, вселяющиеся в автора и использующие его как посредника. В переводе хочется передать их узнаваемость и живость так, чтобы и русский читатель хоть немножко натер об них уши.

Бенуэй

Один из самых характерных в книге — голос Доктора Бенуэя. Голосом Бенуэя его можно назвать условно, поскольку этот голос говорит и другими героями (иногда используемыми одноразово, чтобы транслировать речь, и исчезающими сразу после): это Соберба де Ла Флор, Звукоинженер, Немецкий Доктор, виртуозный хирург Тетраццини и сам повествователь. Но как альтер-эго автора, Бенуэй самый устойчивый транслятор этого голоса.

Он не одноразовый, а, наоборот, выходит за пределы книги.

• Оne patient ran amok in Grand Central with a flame thrower, two committed suicide and one died on the couch like a jungle rat (jungle rats are subject to die if confronted suddenly with a hopeless situation). So his relations beef and I tell them, ‘It’s all in the day’s work. Get this stiff outa here. It’s a bring down for my live patients!
  Один пациент у меня устроил беспредел с огнеметом на Центральном вокзале, двое покончили с собой, еще один испустил дух прямо на кушетке, как бамбуковая крыса (бамбуковые крысы могут умереть на месте, если обнаружат себя в безнадежной ситуации). Ну и его родня давай телегу на меня катить. А я им говорю: «В нашей работе без этого никак. Уберите жмурика, он живым пациентам настроение портит!»

Бенуэй начинает вещать в режиме неторопливой, характерно интонированной речи, которую Оливер Харрис во введении к книге «Письма Уильяма Берроуза 1945 — 1959» очень точно характеризует словом drawl. Читая монологи Бенуэя, чувствуешь себя так, будто тебя закрыли в купе с чересчур болтливым собеседником. В переводе сделана попытка сохранить устность этих речей: через порядок слов, многочисленные «ну», «и вот», «а я ему значит», через разговорные «один пациент у меня», «устроить беспредел», «родня», «давай телегу катить» (которые еще и представляются подходящими для передачи совершенно пошлой, клишированной речи Бенуэя).

Иногда длинные телеги Доктора перебивает какое-то внешнее событие, моментально приводящее его в гнев. Когда Доктор Бенуэй недоволен, он должен говорить это простым русским языком, чтобы читатель имел возможность почувствовать брызги слюны у себя на лице (как и натертые уши, входит в стоимость билета):

• “Get these fucking ID’s outa here. It’s a bring down already.”
  — Убери отсюда этих ебаных энпээмников! Все настроение испортили! 

• «How in the fuck should I know? I’m a scientist. A pure scientist. Just get them outa here. I don’t hafta look at them is all.»
   — А я знаю? Я, блядь, ученый! Я занимаюсь исключительно наукой. Просто убери их отсюда. Я не хочу на них смотреть, понял.

Когда Бенуэй пускается в подробности об организуемых им пытках, читатель должен «узнать» Бенуэевский беби-ток, чтобы ему стало тошно:

• “Now, now. Let’s not be negative, boy. Poppa call nasty man. Take baby walkabout switchboard.”
  «Ну, ну… Чего это мы такие негативные? Папа позовет злого дядю. Да-а-а. И нам будет бобо на коммутаторе».

Нетрудно догадаться, что после многократного перечитывания логореи Бенуэя становится слегка не по себе. Поэтому работа над переводом идет небыстро. При этом некоторые главы (например, Joselito) полностью лишены напористого и чрезмерного: их настроение скорее лирическое, голоса в них раздаются легким эхо. Но в главах с участием Бенуэя бушует стихия вербального недержания, и читателя так сильно укачивает, что устать может даже большой ценитель безграничного юмора Берроуза.

Из письма Аллену Гинзбергу 13 декабря 1954 (Танжер):
Я уловил новый срез сексуальности: секс, переплетённый с со случаями и смехом — не злобным, не натужным, а лёгким, чистым смехом, каким сопровождаются удачные зарисовки; смехом, что дарует мгновение свободы от настороженного, изводящего, стареющего, испуганного тела. Каким ангельским мог бы стать такой союз! (Заметь: секс и смех принято считать несовместимыми. Считается, что к сексу нужно относиться всерьёз. […] Но природа смеха — как раз в том, что он не признаёт границ.)

Here we are in this no-horse town

Один из важнейших элементов Naked Lunch — и самых сложных для перевода — постоянная, всепроникающая, изматывающая игра слов.  Она, как и голоса, настолько чрезмерна, что не просто украшает текст, а составляет его ткань. Вот буквально несколько примеров:

• Melancholy Baby dies from an overdose of time or cold turkey withdrawal of breath.

Слово withdrawal (абстинентный синдром, ломка) в этом значении не может иметь дополнения (ломка чего?). Однако Берроуз заставляет это слово взять дополнение, и withdrawal начинает существовать одновременно в двух грамматических состояниях: и как «ломка», и как «уход/изъятие дыхания». В переводе нашлась другая игра, не передающая буквально, но служащая заменой оригинальной:

Меланхоличная Малышка умирает от передозировки временем или перелома ломкой.

• “Dry as grandmother’s cunt. […] «I screw the old gash — like a crossword puzzle what relation to me is the outcome if it outcome?”

Игра слов здесь основана на морфологическом родстве между словом «результат» — outcome и «выходить/вылезать» — to come out.

«…сухой, как пизда моей бабушки». […] «Я эту щель трахаю как кроссворд решаю кем мне будет приходиться конечный результат если конечно кончу?» 

• You know the experiment with rats where they are subject to this electric shock and dropped in cold water if they so much as move at a female. So they all become fruit rats and that’s the way it is with the etiology. And shall such a rat squeak out, ‘I’m queah and I luuuuuuuuve it’ or ‘Who cut yours off, you two-holed freak?’ ‘twere a square rat so to squeak.

Fruit rats (буквально «фруктовые крысы») играет здесь с настоящим названием другого животного — fruit bat (летучая мышь), при этом fruit на сленге означает гомосексуал. Далее номер с крысами продолжается: вместо устойчивого so to speak (так сказать) появляется so to squeak (squeak — пищать), и эта игра действует еще и на уровне синтаксиса: фразу можно понять как «это бы сказала крыса-конформист» и «это была бы крыса-конформист, так сказать».

Вторая игра слов в переводе, к сожалению, потеряна и отмечена лишь в скучном переводческом примечании:

Слышал про эксперимент с крысами, где их били электрическим током и бросали в холодную воду при любой попытке приблизиться к самке? Так они все стали голубыми крысами, и в этом и есть вся этиология. И если такая крыса вдруг запищит: «Я такой бессовестный педик» или «Тебе кто член отрезал мымра двуствольная?», то это будет крыса-конформист.

Каламбуры и словесные фокусы в Naked Lunch на каждом шагу:

Выражение no-horse town (от оne-horse town — захолустье) превращается у Берроуза во что-то еще: horse на сленге — это героин; hold a candle становится carry a needle («свеча» из устойчивого выражения заменяется на «иглу»). Человек, описанный как fat queen, тащит за собой собаку по Манхэттенскому авеню: для этого у Берроуза находится термин drag walking (круг подозреваемых источников игры: 1, 2, 3).

Читая настолько перегруженную книгу, сложно уловить каждый образец берроузовского остроумия. Книга и не предназначена для того, чтобы быть понятой вдоль и поперек. Однако переводчику делать нечего: нужно пытаться понять, как она сделана. Поэтому приходится продолжать неблагодарную рационализацию.

You have heard that tune a thousand times

Более объективная, исследовательская часть работы состоит в выявлении и объяснении отсылок и передаче слов и понятий, не имеющих аналога в русском. В тексте много непонятного, и на фоне общей пестроты и стилистической неровности текста некоторые фразы могут показаться загадочными случайностями, не предназначенными для понимания. Один из проверенных путей решения — предположить, что за непонятной фразой стоит отсылка, и начать эту отсылку искать.

 

Из письма Ирвингу Розенталю от 20 июля 1960 (Лондон): 
46. Ну же, Ирвинг. «О-о, в чём же дело, почему Джонни так долго на ярмарке??????». Ты слышал эту мелодию тысячу раз. Все мы ее слышали. Это не народная песня, просто очень старая песня, которая давно на слуху.

(Издатель Розенталь прислал Берроузу список вопросов к тексту перед предстоящей публикацией. В ответном письме Берроуз по пунктам объясняет, что имелось в виду.)

Такие полезные материалы, как фрагменты переписки с издателем, были обнаружены не сразу, и, так или иначе, содержат ответы лишь на некоторые вопросы. Первая самостоятельная победа и до сих пор самый веселый пример в моей небольшой коллекции удачных решений — это «загадка сомов»:

• The Rube has a sincere little boy look, burns through him like blue neon. That one stepped right off a Saturday Evening Post cover with a string of bullheads, and preserved himself in junk. 

Сложность здесь заключается в интерпретации слова bullheads, которое может означать «упрямец», а может — «сом». Обложка журнала и схождение с нее кого-либо упоминается без дополнительного контекста: ни до, ни после объяснения этому нет. Но стоит посмотреть в интернете на обложки Saturday Evening Post, как закрадывается одно подозрение. Обложки журнала имели в то время очень определенный вид: идиллические сцены американской жизни, в соответствии с сезоном — в ноябре охота, в декабре рождественское застолье, в июне купание в речке… Если бы существовала обложка, на которой мальчик с удочкой ловит у речки сомов, это бы полностью объяснило нарисованную Берроузом картину. Проверить это было несложно: сайт Saturday Evening Post — архив — просмотр всех летних выпусков с 1949 по 1957.

Поскольку русскоязычному читателю «обложка Saturday Evening Post» не сигнализирует об идиллических сценках, в переводе добавлено пояснение:

Точно парнишка-рыбак с обложки Saturday Evening Post сошел в наш грешный мир вместе с удочкой и ведерком и законсервировался в джанке.

Другой пример реалии, пусть и не зашифрованной — непереводимый термин hog call, обладающий такой комической мощью, что не раскрыть его в переводе было бы преступлением:

• At the far end of the ward an attendant throws up an iron shutter and lets out a hog call. The junkies rush up grunting and squealing.
  В дальнем конце палаты с грохотом поднимается железный роллет, и медбрат издает тот характерный оглушительный крик, которым фермеры в США подзывают свиней. Торчки устремляются на зов, повизгивая и похрюкивая.

В переводе сделана попытка раскрыть суть действия описательно, чтобы хоть как-то сократить время от прочтения до смеха, и добавлена сноска — для дальнейшего исследования.

Безусловно, своими незашифрованными реалиями текст Naked Lunch не так резко выделяется на фоне другой литературы: непереводимая и требующая адаптации лексика есть, наверное, в любой книге, и с этим сталкивается каждый переводчик. Другие примеры реалий: рекламщик из метро носит sharkskin suit (разумеется, не акулья шкура и не рыбий мех, а разновидность дорогой, лоснящейся костюмной ткани), товарищи повествователя пьют кофе в automat (ресторан быстрого питания); барыга ест chop-suey (ни о чем не говорящее нам базовое блюдо китайско-американской кухни); во сне герою являются люди в черных Stetsons; мужчины, характеризуемые как Old Pete men, втягивают опиумные пары в китайской прачечной  – все это добавляет к общей суете, заставляет перед поиском перевода принять твердое и как можно лучше обоснованное решение, где этот перевод искать: в транслитерации, в аналогии или в описательной передаче (синие ковбойские панталоны и полотняные тапочки).

A square wants to come on hip…

Сленг — это всегда сложно переводимая лексика. Он появляется в языке, чтобы описать узкий, живой срез реальности особым образом, понятным тем, кто в этой реальности живет, и продолжает сохранять связь с той культурой, которая его породила, даже развиваясь и обрастая новыми смыслами.

Задача усложняется тем, что книга создавалась в контексте Америки 1950-х, а переводится сейчас — для сегодняшнего читателя. Переводчик не может смотреть на сленг вне контекста времени его употребления — но и полностью игнорировать всё, что произошло с ним потом, тоже невозможно: современный читатель уже знает, что было дальше, и культуру не отмотать назад. На момент написания романа понятие hip еще никак не связано ни с хиппи, ни с хипстерами 2000-x, и в мире без этих явлений такой перевод, как «хип» или «хиповый», мог бы иметь бы право на существование. Но судьба этого слова сложилась иначе, и ассоциировать тот hip с более поздними субкультурами («хиппи»,  «хипанами» и «хипстерами») сегодня было бы неправильно.

Создавать в тексте временные капсулы с русским языком не позднее пятидесятых тоже бессмысленно — и такая попытка обернулась бы катастрофой. Помимо того, что многие слова той эпохи к нашему времени стали уже не те, у Нью-Йорка Берроуза и советского мегаполиса и без этого слишком мало общего. Герои Берроуза не могут хилять в шузах, и main drag — это не «бродвей». И если в СССР 50-х не говорили «гей», это не повод сегодня передавать gay словом «пед» или чем-то подобным. Словам мало иметь общую семантическую категорию (гомосексуал, центральная улица города) чтобы значить одно и то же. Поэтому вся «концепция» в работе со сленгом держится на интуитивном выборе и осторожной навигации между анахронизмом и кринжем.

Особенный интерес представляют случаи, когда предметом обсуждения является не явление, обозначаемое лексикой, а сама лексика:

• ‘Ever notice how many expressions carry over from queers to con men? Like ‘raise,’ letting someone know you are in the same line?’

Русские слова, которые входили бы одновременно в воровской и гей сленг, в целом представить несложно. Однако для сохранения полной картины в переводе следовало бы найти слово, которое означает то же, что и raise, а такого слова обнаружено не было: ни у геев, ни у воров, ни у кого-либо еще. Можно было бы оставить слово как есть, на английском, пусть даже и разорвав для этого русскую ткань текста, читатель ведь все равно не забывает, что эта ткань — всего лишь условность. Однако тема сленга развивается дальше, и уже с примерами, поэтому отделаться прямым цитированием здесь бы не получилось:

• ‘Get her!’
  ‘Get the Paregoric Kid giving that mark the build up!

Для перевода raise слово было просто выдумано, а для второго (get — смотреть, заценивать) уже нашелся настоящий (правда, неполный) аналог.

• – А ты вот замечал, как много словечек перетекает из гей-тусовки к мошенникам? «Подмигнуть», например – дать кому-то понять, что ты в той же теме.
  – Закружил с новой красоткой!
  – Смотри, Парегорик c клиентиком кружит!

Когда сленг не является предметом обсуждения, то выбор сделать проще. Для некоторых слов нашлись универсальные аналоги, позволившие почти во всех случаях переводить термин одинаково:

• burn down — угробить (напр. пользоваться «продающей» аптекой так часто, что она перестает быть таковой).
• hip — в теме.
• square — почти всегда лох (у Берроуза слово square звучит пренебрежительнее, чем у других писателей).
• fag — пидор.

Для других универсального перевода не нашлось. Например, для некоторых слов, обозначающих гомосексуальность. Русский язык может похвастаться большим количеством подобной лексики, но почти весь этот сленг скорее ругательный и если это позволяет поставить знак равенства между fag и пидор, то в случае с queen, queer, fruit приходится ориентироваться на контекст, а поскольку контекст часто не предполагает никакой пренебрежительной коннотации, то выбор нередко падает на нейтральную лексику.

Из письма Аллену Гинзбергу 22 апреля 1952 (Мехико):
Now look, you tell Solomon I don’t mind being called queer. But I’ll see him castrated before I’ll be called a Fag.
Значит так, скажи Соломону, что я не против того, чтобы меня называли queer. Но я скорее предам его кастрации, чем позволю называть себя Fag. 

(Карл Соломон, издатель первого романа Берроуза Junky, предлагал назвать так сиквел, сейчас широко известный как Queer.)

Трудность также вызывает перевод очень частотного слова score. С одной стороны, непонятно, насколько долго сохранят актуальность потенциально подходящие слова типа вырубить и намутить, с другой — score также употребляется в контексте секса, любви и внимания. Поэтому переводится по-разному и чаще нейтрально: достать, раздобыть, получить. Из-за этого в переводе теряется оригинальная функция score (зато не внедряется ничего с выраженной функцией cringe).

Магия повторов

Еще один интересный аспект текста — это формулы, которые воспроизводятся с подозрительной настойчивостью. У Берроуза есть любимые фразы, которые, кажется, получили свой избранный статус только по воле автора, и нам не всегда дано понять, чем именно они ему приглянулись.

…spectral janitors, grey as ashes, phantom porters sweeping out dusty halls with a slow old man’s hand, coughing and spitting in the junk-sick dawn.
Серые, как прах, призрачные портье, подметающие пыль в длинных коридорах медлительной старческой рукой, кашляя и харкаясь от ломки в холодном рассвете.

The world network of junkies, tuned on a cord of rancid jissom, tying up in furnished rooms, shivering in the junk-sick morning.
Мировая сеть наркоманов, настроенная по струне протухшей спермы, закатанные рукава в меблированных комнатах, дрожь от ломки в холодном рассвете.

This is a yen of the brain alone, a need without feeling and without body, earthbound ghost need, rancid ectoplasm swept out by an old junky coughing and spitting in the sick morning.
Это жажда одного лишь мозга, нужда без чувства и без тела, нужда земного призрака, протухшая эктоплазма, ее выметет вон старый торчок, кашляя и харкаясь в холодном рассвете. 

The Dream Police disintegrate in globs of rotten ectoplasm swept away by an old junky, coughing and spitting in the sick morning.
Полиция снов распадается, оставляя за собой сгустки тухлой эктоплазмы, которые выметает вон старый торчок, кашляя и харкаясь от ломки в холодном рассвете.

Формулы повторяются от новеллы к новелле, вставляются в разные контексты. Выходит эффектно, ритмично, даже гипнотически, и книга как бы соединяется сама с собой через эти словесные туннели, каждое новое воспроизведение формулы тянет с собой предыдущие.  Среди формул есть важные термины, вроде The Man Inside (или иные агенты Inside), strictly from hunger и всевозможные каламбуры с этим выражением, рефрен Бенуэя ‘It’s all in the day’s work’ и многие другие. В переводе формулы должны сохраняться, поэтому их русскоязычные версии иногда приходится менять и перефразировать по нескольку раз, чтобы они могли встраиваться в следующие контексты.

Подводя итог изложенным мыслям, проболтавшимися всю дорогу между рецензией и курсовой работой студента-филолога: для каждой задачи, чем бы она ни являлась в приведенной здесь (произвольной и неполной) системе классификации трудностей перевода, находится свой подход. Здесь собраны лишь некоторые находки, которые удалось разглядеть и осмыслить по пути; какая-то доля представлена в комментариях к переводу.

Из пройденного пути стало ясно, что в сложном и запутанном пространстве между двумя языками не найти двух одинаковых проблем, требующих одинакового решения на всех уровнях — семантическом, стилистическом, культурном, интертекстуальном (и каком бы то ни было еще). Из-за этого все решения в хорошем смысле индивидуальные и в плохом — субъективные. Везде настройка на слух, хотя и с бесконечной оглядкой на то, как окружающие пользуются русским языком, как устроены другие переводные тексты, какие советы дают другие люди.

Задача перевода и правильно понять там, и правильно сказать здесь. В погоне за этими двумя правильно совершаешь много увлекательных путешествий (иногда вовсе уходишь куда-то в другой лес). Огромное количество подсказок можно найти в более ранних книгах и в переписке Берроуза, которая, помимо полезного исследовательского материала, представляет собой еще и удивительное чтение.

Склонность автора к повторению, цитированию самого себя играет здесь на руку переводчику и исследователю, помогает собрать аргументы в пользу той или иной интерпретации, и вообще выстроить какую-то картину. Но несмотря на это Naked Lunch остаётся текстом вязким, ядовитым, упрямо сопротивляющимся расшифровке.

Хочу от всей души поблагодарить Катабазию, Ибсората за многочисленные советы и замечания к переводу предисловия и Вадима Галимова за ценные редакторские правки в первой главе.

Путешествие продолжается!

Автор: Паучья Лапка