MIDSOMMAR: ослепительная тьма языческая

Ари Астер, создатель освещённого нами в прошлом году «Hered­i­tary» и недавно вышедшего «Солнцестояния», – режиссёр очень и очень амбициозный. В прошлый раз, напомним, он создал фильм-наследника «Ребёнка Розмари», в этот же раз – кажется, будто провёл эксперимент над «Плетёным человеком», но на самом деле метил на всё творчество Робина Харди, а может, и хоррор как жанр.

Переклички с шедевром 1973 года увидели многие, но картина на самом деле чуть сложнее: «Солнцестояние» умудряется наследовать также лучшему, что было в «Плетёном человеке» 2006 года и, самое необычное, в «Плетёном дереве» 2010-го. Последнее – практически всеми уже забытый фильм того же Харди, признанный неудачным; тем не менее «Mid­som­mar» цитирует его целыми кусками. Ну и, кроме того, «Солнцестояние» – фильм Астера, так что от его предыдущей картины и её предшественника найдётся также немало!

Другое дело, что старые ниточки Ари умудряется увязать в свежее полотно – не забытое старое показать под новым углом и заставить играть новыми красками. Астер, кажется, сознательно перекидывает ниточки из прошлого в настоящее, надеясь, видимо, перекинуть их в будущее. Чем же он подкрепляет классические мотивы, что из настоящего отражает, чтобы сохранить для следующих поколений?

Плетёные человечки

Вышедший почти полвека назад «Плетёный человек» – фильм легендарный.

IMDb включил его в 500 лучших фильмов ужасов в истории, и это, конечно, глупость. У «Плетёного человека» вообще нет цели поверхностно напугать зрителя. В нём нет всего того, что нужно, чтобы подогреть кровь и заставить вас сидеть как на иголках. Наоборот, он-то в своё время просто предлагал взглянуть практически на соседа и подумать, какой хелтер-скелтер могут вам устроить совершенно цивилизованные люди.

Это очень известное прочтение: главный герой – богобоязненный, закомплексованный, девственный к среднему возрасту полицейский, а жители острова меньше похожи на язычников-психопатов и гораздо больше – на хиппи. Даже их коммуна – не столь религиозное эко-поселение, сколь общество, прошедшее сквозь сексуальную и психоделическую революцию и избравшее языческий культ.

Оттуда происходит всё, что на Саммерайленде шокирует богобоязненного бобби и что отвращает его от местных. Хотя он и находит все основания подозревать сектантов в убийствах, он делает это с тем же самым пылом, с которым христиане преследовали на чужой земле «тьму языческую», нелепыми сказками превращая иноверцев в чудовищ. Не реальная необходимость борьбы за жизнь маленькой девочки (которая вообще жива), но именно страх перед непонятным и зашоренная злонамеренность приводят главного героя внутрь плетёного человека. Ему даже несколько раз дают возможность стать непригодным для жертвоприношения – например, в одну из ночей обольстительная дева зовёт его лишиться девственности, – но он решительно отметает их все.

В результате, хоть перед нами и «признанный хоррор», пугать он не призван, нет в нём иррационального потустороннего зла, нет ни «героя-спасителя», ни «невинного страдальца», который оказывается просто спесивым дурачком. Даже «злодеи» не такие уж и злодеи – их «разврат», по сегодняшним меркам, и не разврат даже, а поверья…

Однако в 1973 году предположение, что обитающая на соседнем острове коммуна может исповедовать языческий культ, сексуальную раскрепощённость и сожжение представителей власти, ещё могло показаться жутковатым. Но со временем этот накал иссяк – сегодня с хиппи-язычниками и их обычаями можно познакомиться в любом большом городе, ужаса они более не вызывают.

Поэтому «Плетёный человек» 2006 года пытается стать переводом классического фильма 1973 года на реалии XXI века (вплоть до буквального цитирования оригинала) и терпит полное фиаско. Даже последовательное копирование не помогает совершенно: основополагающий конфликт не актуален. Что же до замены хиппи-язычников на эдакий языческий матриархат, то она не срабатывает: от того, что по соседству поселится вторая мэнсоновская Семья, в 70‑х ещё могло быть страшно, но язычницы-фемки, практикующие жертвоприношения мужиков, в XXI веке как-то на роль актуальных пугалок не тянут.

Вообще фильм 2006 года на хоррор похож гораздо больше предшественника, и это, конечно, минус. Атмосфера неоднозначности и ощущение, что героя водят за нос, остаются «в наследство» и конфликтуют с режиссёрскими приёмами. Сам герой перестаёт быть «спесивым дурачком» и становится просто стандартным переигрывающим копом без религии или убеждений. Местным он может быть неприятен только разве что как «наглый трутень» со склонностью к рукоприкладству, но о его убеждениях или идеологическом противостоянии с местными речь не идёт вообще.

Однако пару сюжетных приёмов «Солнцестояние» оттуда – или же из общего контекста хорроров? – впитывает.

Первое – это предательство доверия условно «иноверцем», которым может быть и собственная жена, и ребёнок. Ведь коп приезжает на остров в поисках дочери по просьбе своей бывшей женщины… А в результате оказывается обманут и предан ими обеими. В первоначальном «Плетёном человеке» о доверии говорить не приходилось, бобби с самого начала видел, что ему лжёт каждый встречный.

Второе – нужда в свежей крови, с которой могут помочь лишь чуждые «иноверцам» люди. Женщина копа, как оказывается, с самого начала готовилась «использовать трутня»; девушки Саммерайланда, может, и рады бы возлечь с бобби, но так разве что, дурачка порадовать.

Впрочем, оба приёма также актуальны ещё и для «Ребёнка Розмари», вышедшего за пять лет до оригинального «Плетёного человека» и лёгшего в основу «Hered­i­tary». Сатанинская организация вербует мужа героини и нуждаются в ней и её ребенке как в «свежей крови»… Как и в «Hered­i­tary», где поглощение личностей героев тьмой при помощи демонопоклонников, которыми всё время являлись друзья семьи да соседи, – основной сюжет.

Отдельно стоит сказать о «Плетёном дереве». Видимо, последний фильм Робина Харди, вовсе не похож на шедевр 1973 года, хотя история схожая. Христианская пара, хранящая девственность до брака, прибывает в шотландскую общину, дабы проповедовать там. Община ведёт себя гораздо более закрыто, чем ребята с Саммерайленда: не поют, не танцуют, за малым исключением не трахаются; музыкальных номеров в фильме тем не менее много – и это христианские песни и гимны, исполняемые главной героиней. Ни о каком глубинном конфликте речь не идёт вовсе, позиция язычников не раскрывается – просто «лицемерные многобожники, поклоняющиеся богине знания», и их жертвоприношение э‑э-э почему-то солнцу. Против двух разнополых ковбоев, н‑да. Ну, пара едких замечаний о христианстве не в счёт.

«Плетёное дерево» было очень быстро забыто – но не Ари Астером. Его герои также пребывают в Европу из США, главный герой настолько же грубоват и поверхностен, падок на женщин, в него также влюбляется местная, также зачинает от него, его также используют как племенного осеменителя и также затем приносят в жертву. Что касается девушки, то даже актриса подобрана похожая; её также опаивают, также делают королевой мая (!), причём убранство королевы из «Солнцестояния» – это улучшенный и утяжелённый вариант убранства из «Плетёного дерева»… Только сюжетной связности, обоснованности поступков и мыслей героев, перипетий, хорошей драмы в «Mid­som­mar» всё равно больше.

Бесконечное злое лето

Как говорил милаха Говард Филлипс, «страх — самое древнее и сильное из человеческих чувств, а самый древний и самый сильный страх — страх неведомого». Также страх неведомого можно актуализировать, если изобразить, как неведомое поглощает знакомое и превращает его в себя. Лучше всего – как оно поглощает главного героя и продолжается им, как это и произошло в «Hered­i­tary» и в «Ребёнке Розмари»… И в «Солнцестоянии», конечно.

Первое, что бросается в глаза: «Mid­som­mar», как и «Плетёный человек» 1973 года (но не 2006!), показывает «проводников зла»… кхм, ладно, антагонистов не мрачными и невежественными или тронутыми чудовищами, а светлыми, яркими, верными, кажется, даже открытыми и приятными существами, со своими понятиями о чести и правде. Это, конечно, те ещё сектанты, но ведь они находят подход к обоим главным героям так, что те до самого конца не понимают, что произойдёт.

Так начинает складываться эстетика солнечного ужаса: всё, вроде бы, на виду, ан нет, на самом деле блуждаешь впотьмах, и вокруг тебя не улыбчивые эко-поселенцы, а лютые звери – ну или уж точно Неведомое для обычных американских студентов. Те-то в ужас приходят даже не от того, что кого-то из них заживо распяли в курятнике, а уже от красивого, пусть и мрачного ритуала добровольного геронтоцида – и правильно приходят, понимают, что разница между ними и местными может оказаться фатальной.

Это действительно основополагающее идеологическое столкновение. У главной героини родители также недавно умерли – непонятно, то ли их убила её сумасшедшая сестра, то ли они добровольно решили умереть втроём; но эти смерти очень и очень разнятся. Смерть культистов – волевое решение подчинения порядку культа, смерть родителей героини – явление безумия или слабости. То, что ужасно для американских туристов, для местных оказывается силой и праведностью; так или иначе смерть родителей героини совпадает с явлением местного «божественного порядка» сектантов.

Однако дальнейшее развитие событий показывает, что есть участи и хуже смерти. Например, когда в финале картины почти бесформенная в своём тяжёлом одеянии, неповоротливая, как пчеломатка, инициированная в майские королевы героиня глядит, как горит предавший её бойфренд и беснуется её новая Семья. Это – образ окончательной потерянности, полной личной аннигиляции, когда ты ещё ходишь – а изнутри тебя уже выели, даже «одерживающего духа», как в «Hered­i­tary», обвинить не в чем.

Поэтому можно сказать, что, в отличие от «Плетёного человека», «Солнцестояние» – всё-таки хоррор, пусть и очень качественный: хоррор посреди яркого цветущего луга, танцующих дев и пышных застолий.

Тем не менее это настоящий наследник классического полотна. Тут удалось то, что тщетно пытались устроить в 2006‑м и 2010‑м: конфликт, заложенный в далёкие 70‑е, наконец-то вменяемо переосмыслен. Это снова конфликт актуального и девиантного, грозящего сменить актуальное мировоззрение, только место устаревшего христианского вероисповедания занимает гораздо менее подготовленное для столкновения с тьмой языческой «обыденное сознание» – материалистическое, не религиозное, индивидуалистское, формально-доброжелательное, без моральных ориентиров… Что же до синеглазого хиппи-язычества, то оно заменяется суровым и мрачным скандинавским традиционализмом! Настолько мрачным, что даже вместо одной жертвы приносится сразу девять, хотя сексуальная раскрепощённость тут тоже имеет место быть, да и от грибочков не отказываются – на праздничных плясках отвар надо выпить обязательно.

Поначалу рассмотреть звериный оскал сложно. Местный авторитет смеётся и шутит с гостями, что одет в платье – мол, во славу гендерно-нейтральной природе. Но постфактум ясно, что он встречает их хоть и в платье, но с топором и верёвкой за пазухой, и улыбка его – лукавее не придумаешь. «Великолепный хоррор» получился бы уже, даже если бы, всё так же мило улыбаясь, героев по одному забивали бы, как скотину. Но Астер подводит под обычаи жителей глубокую философию, он делает их не палачами, а сподвижниками: жертвующими столько же, сколько отнимающими, умеющими смотреть смерти в лицо и смело шагать ей навстречу и ради выживания своей общины, и потому, что так велят законы культа.

От героизма и достоинства стариков-язычников приезжих студентов буквально тошнит. Для современного человека их уклад – «неведомое»: никаких оснований и ценностей, позволяющих и заставляющих так себя вести, у туристов просто нет.

Поэтому-то главная героиня и умирает в конце, хоть тело её и живёт. В своём старом мире она была ничтожеством, сиротой, которую бросили все, кто мог, а кто не бросил – просто не успел бросить; не только социально, но и психически неполноценной – преследуемой скорбью, страхом, неуверенностью, подозрениями, предчувствиями. «Сирота» – почти такой же мифологический персонаж, как и «дурак», только более счастливый; по крайней мере, дураком оказывается герой-осеменитель, которого сжигают, а сирота превращается в майскую королеву, которую уважают, посвящают и обучают.

Это просто царский подарок: искушённый зритель будет ждать, когда же с героини начнут снимать кожу и набивать из неё чучело, как это было в «Плетёном дереве». Но это такое грубое решение! Ари Астер идёт дальше: он расчленяет личность героини и набивает чучело уже из неё. Чучело великолепное: стоит ей победить в чужом ритуале под чужими грибами, и вместо неё уже кто-то совершенно другой, дышащая, пылающая красками груда цветов и плодов.

Вообще роль психоделических веществ в фильме впечатляющая. Герои принимают их дважды, но впечатляет более всего главную героиню: в первый раз она сталкивается с собственными проблемами (и чуть ли не призраками родни), во второй – становится «иноверцем» без «иноверия» (то есть её постигает духовная смерть – оголяется истинная природа безымянного «обыденного сознания»).

Это апогей эстетики солнечного хоррора. Солнцестояние в фильме – не «кровавое», не «злое», не «ложное». Это настоящий полдень света, в котором видно, какие лицемерные лукавые звери эти ребята-сектанты, эта истинная «тьма языческая» – и в котором обнажается внутренняя тьма тех, кто даже не звери, мебель скорее, впрочем небесполезная (вот в жертву можно заколоть). И в котором, кстати, главная героиня, погружённая во тьму глубже всех, обнаруживает королевское достоинство… и высший уровень страдания.

Тут, кстати, хочется кроме всех названных фильмов вспомнить ещё один недавний «хоррор, который не хоррор», «Суспирию», который также весь – про тьму, зверей, в ней рыскающих и выглядящих людьми, про поглощение человеческой сущности и то, как истинная сущность обнажается в свете божественного явления. Правда, в «Суспирии» умирали ведьмы, отколовшиеся от собственного божественного порядка, а в «Солнцестоянии» смерть ждёт обычных людей, впрочем за то же самое.

Однако общий мотив – самый сладостный, всё тот же, что и в «Ребёнке Розмари»: вхождение во тьму, встреча с неведомым и с божественным (в одном лице, в двух или в разнообразном множестве), слияние. Через ужас, страдание и тьму, к неведомому финалу – смерти ли, перерождению, – к слиянию; и тут, конечно, самый лучший образ создан именно в финальных кадрах «Midsommar’а». Даже если контроль над ситуацией потерян окончательно, ты и сам уже – не ты, а неповоротливая груда плодородия, вся жизнь горит перед тобой и вокруг беснуются звери, глаза нужно держать открытыми – возможно, это последнее, что остаётся в твоих силах. Иначе же останется только действительно стать матерью-Розмари или воплощением Паймона – и тогда уж присоединиться к звериной пляске.

Зенит

В своё время «Плетёный человек» показал силу и актуальность языческой правды, бессилие и вред устаревшей христианской морали – показал через обнажение «антагонистов» во всей полноте их бытия: от весёлых детских песенок и свободной любви до неприятия чужаков и человеческих жертвоприношений. Показал – и, чего уж там, многим из нас открыл глаза на то, как всё может стать мире, сказал своё слово для всей западной культуры.

«Солнцестояние» – несомненно, хороший хоррор и, несомненно, отличное, прямо-таки любовное возрождение «Плетёного человека» в новых персонажах, декорациях и проблематике. Место христианской морали занимает действенное и актуальное для нас с вами отсутствие чего бы то ни было («бытовая постправда»), а «языческая» мораль обнажается в гораздо большей полноте – звериных наивности, лицемерии, силе и кровавости. Вводится новая знаковая фигура: «дурак» отступает на второй план, а на первый выходит страдательница-сирота, проходящая залитый жестоким светом путь раскрытия истины.

Получается гораздо честнее: в новом полотне с кем себя ни ассоциируй, получишься либо людоед, либо мебель, либо кто-то мебелью не бывший, но всё равно распятый. Впрочем, мы находим это последствием некоторой чрезмерной «хорроровости»: абсурд экзистенциального кошмара тут сделан подавляющим фоном для системы, созданной всё-таки для его преодоления.

fr.Chmn

Во-первых, это красиво

Внимание! Ниже будет очень много спойлеров по фильмам «Солнцестояние» и «Реинкарнация» – если вы ещё не смотрели их, советуем воздержаться от дальнейшего чтения.

Помимо красоты кадра и звука, молодой режиссёр Ари Астер уже второй фильм впечатляет сочетанием сатиры с апологетикой. Не по отношению к гоэтии, разумеется, и не по отношению к неоязыческому движению – а к разным поджанрам хоррора, которые он, беззаветно полюбив в юности, теперь крайне любопытным образом переосмысляет. Также как «Реинкарнация» не может избежать сравнений с «Ребёнком Розмари», «Солнцестояние» неизбежно сравнивается с «Плетёным человеком», в некоторых рецензиях даже встречаются формулировки вроде «вольного ремейка». Однако там, где другой режиссёр дежурно ограничился бы списком цитат или просто развернул классическую историю на 180 градусов (сатанинский культ оказался приятелями-актёрами мужа героини; инспектор Хоуи – словил бэд-трип на местной вариации Burn­ing Man), Астер действует куда интереснее.

Несмотря на бьющую как из пушек однозначность финалов обоих фильмов, спустя некоторое время под ними обнаруживается двойное, а то и тройное дно, а также специфический режиссёрский юмор. С «Реинкарнацией» в этом плане выглядит даже чуть проще: мы весь фильм ждём, окажется он или не окажется драмой про ментальные особенности членов одной семьи, но в конце – нет, не оказывается, Пэймона вызывают вполне однозначно – и это не выглядит никаким твистом: если применить реверс-инжиниринг, пазл прекрасно сходится. Просто в Пэймона труднее поверить, но против фактов из реальности фильма особо не попрёшь. «Солнцестояние» же, от вступительных титров и до развязки прямое как палка, уже во время просмотра вызывает много вопросов к происходящему – и ни один из них не умаляет художественной ценности фильма. Наоборот.

Сюжетный каркас не блещет новизной: группа студентов и аспирантов-антропологов из США отправляется в языческую общину в Швеции по приглашению своего товарища, который там вырос. Главная героиня – девушка Дэни, перенёсшая недавно психологическую травму; её затянувшиеся отношения с Кристианом, одним из участников этого евротура, явно разваливаются. Кульминацией девятидневного (это важно!) празднования солнцестояния, к которому приурочена поездка, предсказуемо становятся аграрные ритуалы с летальным исходом.

Почти все критики, пишущие про этот фильм, как под копирку говорят про столкновение рационального и архаически-религиозного мировосприятий, пробуждение религиозности, переосмысление христианских представлений о семье, которые мы привыкли считать «традиционными», деконструкцию гендерных ролей… безусловно, в замечательном фолк-хорроре «Мидсоммар» всё это есть – вопрос с каким знаком оставим за скобками.

Интересно другое: мало кто обращает внимание на контекст происходящего, декорации, в которых раскрываются все эти темы. Приведу цитату из одной рецензии: «коммуна современных язычников, которая в честь летнего солнцестояния устраивает девятидневные гуляния каждые 90 лет». Да, цифру в фильме озвучивает один из членов коммуны, но можно ли ему верить?

Несмотря на уклон в солнцепоклонничество и элементы викки, эстетика поселения-Хорги вплоть до одеяний и отсылок к скандинавской мифологии вызывает в первую очередь ассоциации с асатру – неоязыческим движением, воссозданным на основе сохранившихся в первоисточниках религий дохристианских скандинавов. Однако в реальном мире первая зарегистрированная община последователей асатру появилась лишь 1973; сложно поверить, что Хорга из фильма могла вполне открыто просуществовать несколько веков в христианском европейском королевстве, это всё-таки не староверы где-то в Сибири. Наиболее вероятной версией представляется то, что на экране – некий синкретичный новодел, не исключено, что вообще продукт личного гнозиса кого-то, кто к моменту действия фильма успел покинуть бренный мир с помощью показанного ритуала Ättes­tu­pa – прыжка со скалы стариков, достигших 72-летия, для перерождения в новом цикле жизни.

Отсюда и инцестуальная евгеника для выведения прорицателей, и крайне странная рунопись, от которой веет скорее уж магией хаоса, и руническое лото, и явно реквизиторная карета, на которой колесит новая Королева Мая, и ритуалы, отдельные элементы которых кажутся историчными, но вся картина празднования солнцестояния скатывается в очень, очень недобрый нью-эйдж. Да и само поселение, в котором происходит действие, – несколько построек и грядок посреди залитого солнцем луга – не может служить домом для десятков, если не сотен сектантов. Максимум, что можно предположить, – настоящая деревня, где они живут круглый год, находится где-то за холмом, а в Хорге они собираются несколько раз в год на время торжеств.

В некоторых местах фильм почти прямым текстом говорит о том, что коммуна прекрасно адаптирована к современному миру: после достижения восемнадцатилетия её дети вольны ещё восемнадцать лет колесить по миру, старейшины нет-нет да и ввернут юридические термины вроде «договор о неразглашении», «возраст согласия», вся эта структура занимается в числе прочего лесозаготовками, продаёт внешнему миру гомеопатию (хм…), упоминается некая гидроэлектростанция. Иными словами, быт язычников за пределами ритуальной сцены может быть вообще любым, это могут быть обычные жители, даже не обязательно сельские.

Таким образом, на экране происходит не столкновение современного мышления с чем-то таинственным, грозным и мудрым из глуби веков (по крайней мере в романтическом смысле фантазий о язычестве), а столкновение двух вполне современных мышлений, одно из которых является реакционным, строя альтернативную архаику. Или – другой вариант – столкновение современного мышления с настолько дикими паттернами, что они не зависят ни от какой традиции, но с лёгкостью делают чужие представления о Традиции своим инструментом.

Приняв эту точку зрения, местных язычников вообще легко обозвать косплеерами-садистами, мастерящими из своих жертв куклы в стиле фотографий Уиткина, – и, вероятно, с хорошим прикрытием, если уж их жертвами регулярно становятся подданные другой страны, а не, например, бездомные или наркоманы, которых по сюжету могли бы присылать в Хоргу на рехаб.

Но Астер виртуозно играет со зрительским восприятием: залитые солнцем луга, иерархи коммуны учтивы, самоироничны, даже в сцене с пропажей религиозного документа они просто по-доброму просят анонимно вернуть его на место. В фильме нет никаких намёков на внутригрупповое насилие, растиражированные признаки тоталитарных сект, многие принципы устройства коммуны выглядят вполне разумно, добровольная смерть при прыжке со скалы (по сути та же эвтаназия) выглядит как красивая и величественная альтернатива немощи и «домам престарелых», особенно в фольклорном контексте происходящего на экране.

Даже тот факт, что почти все чужаки в итоге оказываются принесёнными в жертву, воспринимается как наказание за определённые проступки, нарушение местного уклада. Так, английская пара Саймон и Конни больше всех шумели во время аттеступы и наверняка за кадром угрожали кому-то из жрецов проблемами. Марк – осквернил священное дерево (да и кому, положа руку на сердце, больше хочется сопереживать: похотливому идиоту Марку – или тому рыдающему жителю Хорги, которому это дерево было действительно дорого?). Джош – под покровом ночи вторгся в святилище и пытался сфотографировать рунический текст вопреки просьбам старейшин… Всех их убивают как будто бы вынужденно; во время финального разбора полётов язычники отдают за жизнь каждого из гостей жизнь одного из жителей коммуны. И только наиболее конформный и трусоватый тюфяк Кристиан погибает в результате выбора Дэни – практически идиллия, то самое «религиозное пробуждение», приравниваемое в некоторых рецензиях к освобождению от токсичных отношений.

Однако число жертв по числу дней празднования явно намекает, что всё произошедшее изначально было запланировано старейшинами именно так.

В финале же остаётся лишь пламя, много пламени под солнцем, которое ещё никогда не поднималось так высоко, экстатические вопли жителей Хорги – и финальная улыбка главной героини, за которую многие цепляются как за спасительную соломинку, ища в ней намёк на интеграцию, инициацию, освобождение от чего-то, существующего лишь для них самих…

Отличная шутка, Астер. Отличная шутка. Гораздо тоньше, чем если бы в конце оказалось, что Дэни не отпустило после первого грибного трипа в начале фильма, а все дальнейшие события были просто интерпретацией постановок на безобидном этническом фесте, где никто из выпотрошенных не умер, а некоторые нашли себя.

Очень духовный фильм.

IB