Антипкина правда

От редакции. В день летнего солнцестояния, пришедшегося ровно 75 лет назад на 22 июня, случилось событие, спустя 1418 дней после которого, история в самом крупном из бараков Черной Железной Тюрьмы, в общем-то, и закончилась – чем-то вроде свадьбы, даром, что у Золушки-анорексички платье было расшито стальными осколками, а у принца изо рта пахло гарью и миндалем. Последней сюжетной вспышкой стало рождение первенца, благополучно приземлившегося между Смеловкой и Подгорным, и дальше была только долгая счастливая жизнь, лишь изредка нарушаемая странными снами: про рождение нового солнца над Новой Землей, про бетонный саркофаг рядом с обезлюдевшим городом, про гигантскую пирамиду, сложенную из крыльев бабочек. Закончилась эта жизнь или нет так до конца и не ясно – показания составлявших ее свидетелей расходятся.

Рассказы нашего нового автора, первый из которых публикуется сегодня на «Катабазии», имеют раскидистую генеалогию, прочно коренящуюся в теле русскоязычного безвременья прошлого века. Однако из-за распада связи времен вряд ли можно ответить, чье влияние оказалось сильнее: Андрея Платонова – или, например, Пелевина периода «Хрустального мира», конъюнктурной литературы 40‑х – 50‑х годов – или издевательских стилизаций Сорокина, копирующего и выкручивающего до абсурда словоформы тех лет. Сама автор, отдавая дань всем им, называет также имена Масодова, Мамлеева, разные академические издания по славянской мифологии и православным сектам, исследования новейшего фольклора вроде «Рогов и копыт Генералиссимуса» Архипова, дискурс про связь «гроба на колесиках» с «черными воронками», мультипликацию Федулова, кинофильмы Кобрина и Юфит… А так же собственные стихийные наработки в области советологии и современного городского фольклора, наследующего фольклору прошлых десятилетий. Весь грубо очерченный временем ландшафт отечественного магического некрореализма.

По словам автора, страна, которую иной раз хочется сравнить с обледенелым монолитом, представляется ей, напротив, чем-то бесконечно-пустотным, состоящим из паутины лакун и каверн в постпамяти нескольких поколений. Карстовыми пещерами, в которые постоянно просачиваются иррациональные, хтонические силы из иных пределов. Перекрестком посреди пустыря, проходом в жуткое запределье. Околдованный уроженкой Старого Петергофа Лу Саломе, юный поэт Рильке написал некогда, что, де «только Россия граничит с Богом». Возможно, проживи он на пару десятков лет дольше, то нашел бы, что добавить к этой фразе, например – на тему пограничных конфликтов. Такой Россия и предстает между строк в «Антипкиной правде»: страной-междумирьем, страной-перекрестком, страной-пограничным расстройством, полем битвы старых и новых богов, прячущихся среди плакатных лозунгов и похоронок.

Мы надеемся, что за этим рассказом – лаконичными, в общем-то, вратами-стилизацией в пустыню названных выше образов – последуют новые, поскольку автор говорит, что ей есть, что сказать.

— IB

АНТИПКИНА ПРАВДА

Антипка, сказали, родился кривым. Бабы по всему селу долго орали, дом обносили горящими вениками. Мамаша Антипки, Дарья, лежала на большой печи и все еще продолжала тужиться. По полу маслеными пирожками блестели клочья плаценты. Повитуха Сэржу из соседнего мокшанского села разводила руками и косила куда-то в угол. Там, на длинной дубовой скамье сидел Антипкин отец – рябой и угрюмый Миха-косарь. Рядом с Михой, справа от его сухой руки, лежал маленький кулечек с «городскими деньгами» – Миха получал от государства отчисления за ранение в гражданскую. Сэржу ежилась, укрываясь большим серым платком, похожим на распластанного по плечам кота, высчитывая примерный гонорар. Повитух в районе не одобряли, но Дарья сама отказалась ехать в центральный родильный дом – хотела рожать в своем «куте», как принято у мокшан. Теперь вот помрет наверняка. Плацента до конца не отошла, надо бы впрягать коней и тащиться на ночь глядя к роддому – будить старого лохматого доктора из центра, уговаривать быстроглазых медсестричек. Не дай бог, думала Сэржу, вызнают про повитуху. Каждый месяц ведь проводят просветительские работы. И все без толку.

Антипка лежал в деревянной колыбели без звука, брошенный всеми, как пустой кошель. На его щеке, покрытый красноватой слизью, пошевеливался отросток, похожий на недорощенный эмбрион. Сэржу еще раз высунулась в гулкое, с вынутыми стеклами, окно, к бабам из соседних домов, ожидавшим исхода родов, и крикнула: «кривой! ну что вам еще! расходитесь!»

– Ох, что же это будет, – по-старушечьи запричитал Миха. Антипка открыл рот и громко, безысходно закричал.

Близнец был совершенно живой и срастался с Антипкой по линии щеки. Прямо под глазом ребенка бугром вздымался его маленький, чуть примятый старческий затылок, а тельце с недоразвитыми руками и загнутым, словно у арабского джинна хвостиком вместо ножек, свободно болталось в воздухе. Лицо уродца находилось все время в Антипкином рту, туда же было обращено и его собственное темное отверстие, вечно издававшее неприятные булькающие звуки. Урод ничего не ел, но не подыхал. Сэржу запретила трогать близнеца до трех лет – а потом, обещала, заговорят, как бородавку, он и отвалится. Дарья ждала, а пока выпускала Антипку гулять только на задний двор, к своей красноглазой тупой козе. Коза непрестанно жевала лебеду, а ребенок смотрел куда-то в землю. Отросток шевелился на щеке, словно пытался убежать. Сэржу раз в неделю приводила Настасью из соседней Леми – у Настасьи были страшные черные глаза и длинная юбка, делавшая ее похожей на монахиню – черноризницу. Настасья быстро-быстро щелкала сухими пальцами над головой ребенка и бормотала по-русски заговоры. Антипка смотрел куда-то в землю, а отросток на щеке начинал особенно громко булькать. Один раз Антипку возили в центр – доктор говорил, что урод называется паразитическим близнецом, которого в детстве нужно было резать, а теперь уж поздно. Но Дарья знала, что ребеночек-то нагулянный, не от Михи. Вот и уродец выступил. Такой крест. В этом ее убеждала и Настасья, быстро-быстро щелкая сухими пальцами.

К трем годам Антипка не научился даже ложки держать, ходил под себя. Одно только любил – бегать, да на заднем дворе землю жрать. Как земли нажрется, так урод на щеке распухает, розовеет, как солнышко на закате, и булькает самодовольно. Настасья говорила, урод жизнь из Антипки сосет, а сам питается землей, грязью питается, значит. На грязи и растет. Дарья боялась спать рядом с Антипкой и по осенним ночам тихонько ставила его колыбель ближе к открытому окну. Миха по целым дням пропадал в соседней Леми, косил траву, помогал мужикам чинить вдовьи избы. Ночью Дарья часто смотрела на его лицо, возвышавшееся над печью как темная груда камней, и ей становилось страшно от его большого рябого носа, похожего на паразитического близнеца. Дарья ждала, когда Сэржу наконец придет с Настасьей заговаривать урода.

Вечер опустился. На дальнем пятачке улицы орали ребята под гармонь, лапали девок. Изба Дарьи, стоявшая на самом отшибе, словно плыла по огромной грязной луже. Света не зажигали, сумерничали. Антипкин урод громко булькал в сыновнем рту. Вдруг за околицей захлюпало. Дарья быстро высунулась в окно, как птичка из часов. Настасья и Сэржу перешептывались у самого входа.

Быстро прошли в избу, зажгли свет. Настасья достала откуда-то десять маленьких иконок, разложила вокруг сидящего на полу Антипки. Сэржу косилась на окно – нет ли активистов. Но активисты все лапали девок на дальнем пятачке и пели что-то громкими помойными голосами про Колчака и какие-то штаны. Настасья достала из рукава несколько церковных свечек и сказала «Ну, начнем». Дарья подумала, что как будто в первый раз слышит от нее что-то кроме молитвы.

«Отче наш иже еси» заголосила Сэржу, и тут Урод на щеке у Антипки изогнулся как тетива и, щелкнув маленькими пальчиками, забулькал страшно прямо в Антипкин рот. Тот вытаращил глаза, словно собираясь заплакать, а потом вдруг заговорил мужским хрипловатым басом «и еси на небеси хуй соси! да не тряси! крысы, мысы, лососи. Коси перси не коси, доски на гробы неси!». Дарья пискнула как резиновая игрушка под ногой. Кошка прыгнула на печь и вылупилась оттуда бесовыми своими глазенками. «Хуй!» добротно повторил Антипкин урод через раскрытый Антипкин рот. «Война будет, доски готовь на гробы, дура». Сказал он уже серьезнее. Антипкины глаза заволокло прозрачной пленкой, как у спящей совы. Сэржу и Настасья истово крестились.

22 июня началась война.

Миху забрали, жрать стало нечего, зато активисты поутихли. Настасья потихоньку наговорила соседкам про Урода – мол, сказывает судьбу!

Стали к Дарье ходить. Больше молодые бабы и мамаши. В селе мужиков почти не осталось, только дед-Пшеничка, которого до войны хотели отправить далеко в Сибирь за то, что пшеницу ворованную в сапогах проносил. Но вот война началась, забыли. Бабы ходили тайно, по ночам, да и сама Дарья сделалась как кошка – днем спит, кормит Антипку грязью – больше ничего ребенок не ест, а ночью будит его потихоньку, раскладывает кругом иконки, как Настасья тогда, и начинает молитву. Как первые два слова скажет – урод надувается и орет «хуй соси!», а потом Дарья пальцем на бабу укажет и спрашивает: скажи, мол, что будет с рабом Божиим Андреем?

Урод отвечает «раб божий Андрей царь длинных мудей на войне клепается в штаны усирается от бомбежки чадит андрюха в штаны дудит получит контузию поедет в грузию шашкой бошки порубит девку местную отлюбит ляжет в Оспиталь а как начнется ферваль сюда прикатит и Аленку обрюхатит!»

Ну, Аленка давай реветь, а к февралю смотришь – Андрей и правда возвращается. Придет Катюха, у которой сын семнадцатилетний тайно на фронт сбег. И про него урод знает – «Осипка – шпана, лужа говна, в земле валяется без руки пробавляется, в поле подох как герой, маршал народный, хер благородный». Катюха сидит, синяя как мертвец, лица на ней нет, а через день похоронка.

Пошла про урода слава то ли как про святого, то ли как про беса. Тайно Антипку заворачивали в тряпки, в три платка, одевали как девочку, и водили в соседнюю Лемь – там только отчего-то предсказывал урод сплошные смерти. Но бабы верили, плакали, ждал, что и их урод «обнесет». В церкви подпольно крестили урода, а про Антипку и забыли уже все – вроде как урод главный. Молодые бабы все боялись, как бы комсомольские активистки не узнали, к кому они на моленье ходят. Из центра приезжала молоденькая медичка, проверить мальчика с паразитическим близнецом – Антипка пердел, ел землю у нее на глазах. Хорошенькая медичка морщилась, но указания давала. Паскуда жертвенная. Дарья откуда-то стала чувствовать вдруг ко всем кроме урода невероятное отвращение. И голос его мужской, хриплый, теперь Дарью успокаивал, и больше она не ставила Антипкину кровать под самое окно. Люди приносили за откровения уродовы деньги, а в церкви в Леми по выходным он и вовсе распоясался – пел на клиросе густым басом, хуями ругался – священники все спускали, потому, как в церковь официально никому ходить не разрешалось, но раз такое дело – война. Какое время, говорили старенький поп, такие и святые, куда уж тут без хуев. Урод рыгал смачно сквозь Антипкин рот и говорил «и умер я непознанным в тени детей своих». Дарья смотрела в остекленевшие глаза Большого сына, как она теперь называла Антипку, и крестилась. Воистину, воистину, вторили старухи у клироса.

К февралю за уродом стали записывать. Собрали книжку откровений, которую набожные бабы потихоньку передавали по селу. Там говорилось, что урод будет жить покуда живет Антипка, а потом переселится в тело молодой беременной и через то станет жить вечно, пока найдутся в Эрзани, Леми и окрестностях те, кто готов в него верить. Говорилось там, что должен был урод прийти на сто лет раньше, чтобы застать белого царя, да опоздал и застал только красного. В писании урода сказано было, что красный царь не человек, как белый царь, а вроде большой машины, которая перемалывает кости людские и через то строит главные города, такие как Москва и Петербург. У активистов, говорилось в писании, вырастает серый хвостик от того, что испускает на них лучи эта большая красная машина каждый раз, когда они ездят в главные русские города. Активисты забывают мокшанскую речь и присягают на верность красному царю. Было время, когда в мире всюду правили люди. Но теперь у красного царя и соперники стали большие машины. Коричневый царь из германии, который зовется ФЮРА, и цветные цари из-за океанов по-разному испускают лучи на своих детей, оттого в мире все воюют. Тех же, кого забрали на фронт, непременно будут облучать, и вернутся они оттуда все сплошь с серенькими хвостами. Красный царь хочет, чтобы те, у кого есть серенькие хвосты могли его накормить, так что он научит их писать и считать по-русски, и тогда во всех самых маленьких деревнях начнут люди звонить по круглому аппарату большой красной машине и продавать в города своих жен и детей. Будут эти серохвостые люди писать письма и докладные, чтобы поскорее накормить красного царя. В Москве и Петербурге, говорил Урод, так уже делают очень давно, с самого того дня как красный царь убил белого царя.

Старухи и набожные бабы крестились и охали. Активисток стали сторониться, а иные мамаши пытались даже раздеть своих дочерей, чтобы вызнать у них про серый хвостик. Красного царя стали бояться даже больше чем страшного коричневого ФЮРА.

В марте убили комсомолку Олесю, дочку Катюхи. Ночью бабы раздели ее, пустили по селу, лупя горящими вениками и начитывая вслух откровения из антипкиной правды. До самого оврага ее догнали, а там забили граблями. Труп так и оставили, в назидание. Крови было много, и хвостик было не разглядеть.

Урод теперь все время пел или разговаривал, а сам Антипка похудел, осунулся и часто плакал пока Урод спал.

Дарья начала есть землю, чтобы причаститься святой правды, да только не помогало. Страшно было по ночам – вдруг постучит в окно Миха с сереньким хвостом. Еще и медичка, стервоза, могла приехать в любой момент.

Как зацвела верба в соседнюю Лемь посыпались похоронки. Теперь бабы радовались – значит мужья не вернутся и не смогут продать их большому красному царю. Лемские и Эрзанские совсем перестали ездить в центр, и боялись что со дня на день приедет какая-нибудь комиссия, выяснять куда пропала Олеся. Но никто не ехал – война, не до комиссий.

Однажды утром Дарья проснулась от страшного хрипа. Ежась от сквозняка пробежала босыми пятками через всю горницу к колыбельке, в которой до сих пор спал Антипка.

Хрипел уродец, страшно дергаясь на мальчиковой щеке и колотя маленькими ручками по розовой, похожей на яблочко коже. Дарьины глаза расширились в страхе – Антипка своими молочными зубами перемалывал уродову голову, втиснутую в его розовую детскую щеку.

Через неделю мужики на грузовике обнаружили Олесины останки в овраге. Хоронили ее в закрытом гробу, но через медичку по всему селу прошел слух – у девки не было хвоста.

Taniec Wojen­ny