Достоевский под Лотреамоном

От редакции. В сегодняшнюю 196 годовщину дня рождения Достоевского публикуем довольно неожиданный, но местами очень вкусный материал о том, что психическая молодость и отечественное студенчество живы, хоть и чувствуют себя странно, и о наследии Федора Михайловича и Лотреамона в философских кругах, использующих дексометрофан вместо топора, а ЛСД – как зеркало и для нравственного закона внутри, и для Мальдорора снаружи, и для априорных форм пространства-времени между ними по очереди. Но обо всём – по порядку.

Уже скоро год тому назад мы опубликовали #КонфидентКонтент-короткометражку, которая поразила нас гротескной гоголевидной смесью ночного Города, мелко покрошенных отечественных классиков, Изидора Дюкасса, библиофагии, алкогольного делирия с щепоткой оголтелой трэшанины – изысканное, хотя и своеобразное удовольствие. На ровном месте ЭТО ну просто не могло появиться – мы попросили автора рассказать, что же сквозь него вещало; и вот, наконец, ко дню рождения Достоевского получили ответ, который публикуем на нашем сайте.

Психоделические бурши – это те, кто может «соскоблить алхимический экстракт копоти наших сгоревших жизней и расфасовать по пилюлям», составить «карту русского бессознательного» и отлить «психоделическое зеркало реальности»; замешать Хайдеггера и Гегеля на поваренной книге анархиста и экзистенциальных экспериментах «ясновидения» по Артюру Рембо – в общем, ГОРЕТЬ так, чтобы со стен было что соскоблить! 

Ну а огонь этот затем ещё и перенести в короткометражку. И, как водится, всё то, что привело к её появлению, вовсе не уступает её наполнению. Прочитайте текст, вдохновитесь, поностальгируйте, покритикуйте – сегодня хороший вечер, чтобы себе это позволить.

«Химическая история человечества ещё не написана»
Алистер Кроули

Для опытного визионера Петербург Достоевского, Прага Кафки, Париж «проклятых поэтов», интерзона Берроуза отражаются друг в друге как в зеркале; судьбы цивилизаций переплетаются до неразличимости, гниют в каменных коконах городов, и их интеллектуальные испарения кристаллизуются в виде изоморфных полубессознательных образов и идей – первичного бульона культуры. «Достоевский под Лотреамоном» появился на свет именно таким образом. Это некий алхимический экстракт, самозародившийся в реторте пустынных питерских улиц. Это не чьё-то личное авторское произведение. Это просто копоть наших сгоревших жизней, осевшая на стенах, и её надо было только соскоблить и расфасовать по пилюлям.

Если всё-таки пофантазировать на тему того, «с чего все началось», то это творение, застрявшее где-то в межжанровом пространстве (то ли клип, то ли фильм, то ли трип) следует воспринимать только в горизонте абсолютной мечты художника выразить невыразимое  (философский камень искусства). Потому что началось всё с потаенного зуда каким-то образом «перенести на бумагу» то, что происходит в голове типичного «русского мальчика» ушедшей эпохи 2000‑х – героя ночных улиц, философа-наркомана, студента-мистика – сделать трансцендентальный снимок его сознания в тот момент, когда ему хочется в нечленораздельном вопле выплеснуть накопившийся Петербург Достоевского в лицо Петербургу Матвиенко! Так чтобы в этом акте выплёскивания слились субъект и объект: сомкнулась вековая бездна между поэтом и толпой, и сознание поэта поглотило толпу, как морская пучина – корабль. Что бы произошло тогда, если бы всем этим людям, ежедневно проходящим по Невскому, пришлось хотя бы на предсмертный краткий миг увидеть мир глазами «проклятого поэта»? Несомненно, их головы разлетелись бы на куски! Но они были бы спасены в очистительном огне этого смертельного катарсиса. Ведь это настоящий апокатастасис! Закончились бы вековые муки европейской философии зла и поэзии бунта, титанов духа, прикованных к исторической необходимости и обречённых наблюдать, как unter­men­schы выклёвывают им печень. Прекратились бы страдания, исчезла бы культура. Да. «Я вложил в ваши руки молот. Бейте им по головам людей!» Так говорил Заратустра[1].

Но отложим пока в сторону философскую лирику. Я хочу попробовать рассказать о том, как фильм появлялся на свет. Потому что вся эта весёлая история, с трудом поддающаяся описанию, до сих пор предстаёт для меня феноменом прямо-таки мистического и научно-психологического порядка. Основной чертой этого феномена можно назвать магическое обратное влияние смыслов и тем, затронутых в фильме, на съёмочный процесс и тех, кто в нём задействован. Психоделический галлюциноз, одержимость, диссоциация стали своего рода методом, котлом, в котором, подчиняясь своим законам, постепенно вызревал зловещий континуум «Достоевского под Лотреамоном». Некоторые сцены настолько спонтанно возникали из случайных обстоятельств, что казалось, чья-то невидимая искусная рука выхватывает их из хаоса повседневности и бросает прямо в пасть Мальдорору!

Например, сцена «хождения по водам» не была никак задумана. Просто в один мрачный осенний вечер диктор из старого радиоприёмника сообщил совдеповским голосом, что на Неве наводнение. В голове пронеслось: «1824 год! Медный всадник! Надо снять это чёртово наводнение!» Что и как снимать, не было ни малейшего представления. Звоню Георгу, единственному и бессмен(рт)ному нашему оператору-постановщику. Он бросает жену с ребенком и на ночь глядя несётся в карете к невским берегам. Звоню Эйнтегралу (М. Дубашинскому), предлагаю повеселиться, и он зачем-то приходит с гитарой (ну он же типа гитарист). По ходу выясняется, что он вдобавок заглотил перед выходом двойную ЛСД. Шёл мокрый снег. Все как-то поддались бредовому наитию катить кубарем к Неве старую колонку (типа реквизит), и топоры. Оказавшись у спуска на университетской набережной, рядом со сфинксами, понимаем, что там воды по колено, бросаем всё в воду и прыгаем сами. Снимай всё подряд! Эйнтеграл под кислотой в трансцендентальном восхищении ржёт на полную луну, стоя с гитарой по пояс в Неве. Незабываемое зрелище! Но он совершенно обдолбан и неснимабелен, и в такой обстановке снять всё это оказывается почти невыполнимой задачей, плюс отказывает камера. Полный абсурд и хаос! И, надо сказать, это было очень смешно.

Из отснятого годен только уход главного героя в Неву. Но позднее становится ясно, что именно эти кадры, вошедшие в золотую копилку отечественного кинематографа – идеальный образ для ухода «Достоевского-Мальдорора» в глубокий трип после приёма дозы Лотреамона за пиршественным столом. Вхождение героя в хтонические невские воды приятно щекочет интеллектуально-эстетические жабры гурманов как символический контрапункт, соединяющий в одно целое знаменитые лотреамоновские гимны Великому Океану (Песнь I, 9), морскую пучину как бодлеровскую метафору бессознательного, сатанинское «хождение по водам «яко по суху», омовение в мертвых водах Стикса и т.д.

Вообще это стало одной из иррациональных закономерностей съёмочного процесса – то, что сценарий или замысел фильма, как причудливая ризома, не предшествовал ему, а формировался постепенно, как постинтерпретация и разгадывание уже отснятого и приготовленного, будто выражая структурно-стилистический принцип самих «Песен Мальдорора». Я назвал это для себя инверсией причинности или логикой зазеркалья: сначала следствие – потом его причина, сначала действие – потом смысл. И чем дальше, тем становилось яснее, что «Достоевский под Лотреамоном» – это какая-то монументальная мистическая игра в бисер. Будто действительно существует некий тайный замысел всего этого действа, разгадывать который можно с любой стороны. Энергия этого смыслового поля постоянно выплёскивалась наружу в виде многочисленных смысловых и событийных синхроний даже на уровне самых незначительных деталей.

Например, в мимолетной сцене письма за столом, проходящей в начале клипа, всё надо было снять в сверхсжатые сроки. И поэтому какая разница, что писать в чисто антуражном двухсекундном эпизоде, где и прочесть-то что-то зритель не успеет. Ну, что-нибудь на древнем языке… Беру с полки первое попавшееся, открываю наугад – Библия, Апокалипсис… 10‑я глава… И тут же читаю, как пророк-визионер Иоанн Богослов ест книгу из рук ангела!

Бинго! Если учесть, что сцена снималась уже после подвальной сцены поедания книг, то с точки зрения сюжетной линии клипа начертание «Ф. М. Мальдорором» 10‑й главы Апокалипсиса в качестве сет-энд-сеттинга для своего трипа – это удивительное попадание. Сам трип тем самым переводится уже в разряд пророческих видений[2], навеянных апокалиптическим символизмом библиофагии, помноженным на «Мёртвые души», в которые нырнул «Ф. М. Мальдорор». Неудивительно, что его галлюцинаторные эманации – условные «Плюшкин», «Собакевичъ», «Свидригайлов», «Иван Карамазов» и др. – также предались книгоедству с зюскиндовской страстью. Поедание книги – библейский символ профетизма, неконцептуального познания истории, богопознания и богоедения. Книга, которую проглотил Иоанн Богослов, согласно Священному Преданию отцов церкви (Св. Андрей Кесарийский) трактуется как список величайших преступлений человечества, который сам Бог сокрыл в ней. И, таким образом, выходит действительный трип Достоевского, потому что здесь вся суть романа «Бесы» возведена в степень гротескной гиперболы расширенного сознания: усвоение русской интеллигенцией ХIХ века европейской революционной эстетики и инфернальной поэтики, а также последовавшая за этим эпоха революционного террора, «пожирающего своих детей», воплощены в сцене тотемического пожирания в затхлом подземелье горсткой литературных бесов своих собственных прототипов и их кумиров.[3] Но за счёт Карамазовски-Мармеладовских вкраплений всё это взвинчивается до уровня архетипической драмы всей человеческой истории: от грехопадения до Страшного суда, как именно и ставил эти вопросы сам Достоевский. С ума можно сойти от этой дивной рекурсии. Но подобная картинка из заплесневевшего учебника русской литературы, явившегося в шизофреническом кошмарном сне, поддаётся, как ни странно, чёткому шизоанализу. И так со множеством второстепенных деталей, создающих при внимательном изучении единую картину.

Но всё же главное, что приводит меня в священный трепет всякий раз, когда я думаю об этом, – это тот факт, что люди, призванные воплощать мимолётные образы фильма, оказались мистически связаны с тем, что они воплощают. То есть 10-минутное видео на самом деле является только элементом, пусть и центральным, сюрреалистического, но вполне реального фрактала, в котором отвлечённый мотив синхронии литературных образов синхронизируется с реальными людьми и их интеллектуальной и тайной биографией.

И началось всё это с явления/воскресения мёртвых душ. Неслучайно в клипе про Достоевского всё начинается с Гоголя[4]. Это не чей-то креативчик. Эта история взята из реальной жизни. На одной ЛСД-РСР-вечеринке с неба на голову упала огромная томина знаменитого юбилейного издания «Мёртвых душ» 1900 года с иллюстрациями Хохрякова и Афанасьева. И вдруг на её страницах в гоголевских героях мы начали узнавать… себя. Мёртвые души воскресали одна за одной… и это был глубокий инсайт, надо сказать.

Это было чем-то похоже на кафкианское превращение.. Как если бы ты внимательно разглядывал хвост сороконожки, и вдруг увидел, что это твой собственный хвост. Ведь у большинства литературных героев есть прототипы, и в этом смысле литература, по Ю. Лотману, есть параллельный реальности мир, который превращает прототипы в архетипы. Вникая в тотемный пантеон героев русской литературы, той ночью мы включились в хромосомный ряд бесконечных прототипических спиралей русского коллективного бессознательного. В терминологии К.Юнга это был акт мистической партиципации.

Вот если взять, к примеру, мифологему «русских мальчиков» Достоевского. Раскольников, Кириллов, Шатов, Верховенский, Карамазов – это чисто русский тип мессиански настроенного молодого «человека с идеей», который воспринимает фундаментальные проблемы мироздания и мировое страдание как свои собственные и жизненно важные, который готов умирать и убивать за идею, во имя блага человечества. А теперь внимательней посмотрим на этих людей, собравшихся за пиршественным столом.

Эти ребята – жалкий отголосок могучей древней субкультуры психоделических буршей (по аналогии с немецкими буршами времен Гегеля), существовавшей некогда на философском континенте Санкт-Петербургского университета до его фактического уничтожения[5]. Сочетание усиленных академических штудий и духовного поиска с неумеренными возлияниями… психоактивных веществ, и основанное на них экзистенциальное экспериментирование – сущностные признаки психоделического бурша.

Бродить вдвоём по улицам по тридцать часов сряду c большой философской энциклопедией под мышкой, не есть, не пить, подкрепляясь исключительно амфетамином, и заниматься при этом только одним – выяснением предельных оснований языка и мышления – это было в порядке вещей.

Или встретишь иного студента после недельного отсутствия и на вопрос «где пропадал» слышишь – «исследовал природу времени»… с помощью декстрометорфана. И это вам не шутки. Это значит, хайдеггерианец, запасшись декстрой, уходит в ретрит на три дня, готовясь к семинару по Канту, где будут разбираться априорные формы пространства и времени.

Это был не просто юношеский анархо-гедонизм, сопровождающийся экзерсисами в прикладном сюрреализме. Эти ребята были способны не только под кайфом съесть почти половину любимого маминого персидского ковра, или после ЛСД сменить фамилию на Преображенский. У них была идея! Они решали проклятые вопросы философии! Они стремились к абсолютной истине и абсолютной революции! Один после ЛСД бросить пить и принял… традиционный ислам! Другой в упрямой борьбе с детерминизмом завоёвывал себе право на свободу, совершая спонтанные амотивированные поступки в духе «битнического дзен» – например, ввёл в бедро внутримышечно 20 кубов скипидара «просто так», чем вызвал серьёзный затяжной отёк. Эти готические марксисты, оккультные фашисты, кроулианцы, ультрашпенглерианцы… – это Кирилловы, Шатовы, Карамазовы, Базаровы и их прототипы – Бакунины, Нечаевы – переродившиеся в нашу постмодернистскую эпоху упадка.

Вот, например, человек, оставшийся за кадром, который, кстати, должен был изображать Раскольникова, но неожиданно покрасил волосы и превратился… в Алёшу Карамазова из фильма Пырьева!!! Каково?!

Однажды он был снят с окна в сверхдозе псилоцибина при попытке суицида. Но мотивом был не какой-нибудь там философский пессимизм Шопенгауэра или депрессивный психоз на почве злоупотребления. Это вообще был не суицид, а метод! Он собирался опытным путём подтвердить или опровергнуть философскую концепцию имманентности феноменального бытия, то есть что серое небо, собственное тело, твёрдый асфальт не существуют больше нигде, кроме как в сознании! То есть по сути разрешить основной вопрос философии, взятый в сильной солипсической позиции (подтверждаемой, впрочем, данными современных нейронаук). Если концепция верна, то уничтожение тела не произойдёт, произойдёт только освобождение и тотальное устранение иллюзий. Если неверна, то это будет неопровержимо доказано, пускай ценой собственной жизни! Это практически один в один трип Кириллова из «Бесов», который путём долгих размышлений пришёл к убеждению, что единственный способ стать Богом – это убить себя.

Похожий экзистенциальный эксперимент ставил на себе и автор фильма и этих строк, находясь тогда на пике анархо-ницшеанства и методично практикуя «ясновидение» (voy­ant) по Артюру Рембо[6]. Суть эксперимента сводилась к тому, чтобы опытным путём «опровергнуть Достоевского и подтвердить Ницше». Достоевский был прочитан через «Философию трагедии» и «Апофеоз беспочвенности» Льва Шестова: мол, Федор Михайлович был ницшеанцем до Ницше[7], но латентным, криптоницшеанцем, не до конца освободившимся от моральных предрассудков эпохи, унаследованных от Белинского. И потому свои прозрения в своих романах он собственноручно душил, изменяя себе в угоду нравственному инстинкту. Пример тому – искусственно внедрённый и неправдоподобно изображённый мотив покаяния Раскольникова в «Преступлении и наказании», который стал впоследствии жупельным образцом псевдогуманизма в массовом сознании. В общем, предстояло воспроизвести в действительности, на материале собственной личности, историю Раскольникова, но с другим финалом – «преступление без наказания»; то есть совершить реальное убийство (и внутреннее богоубийство), но избежать совести и правосудия, доказать своей жизнью истинность альтернативных, потусторонних добру и злу «ценностей». Но и здесь не обошлось без мистической партиципации, потому будучи полон решимости, и готовя преступление несколько месяцев, я, к своему изумлению, начал наблюдать повторение драмы Раскольникова в своей душе, с чем начал бороться со всем ницшеанским усердием, что и привело меня в конечном счёте не на скамью подсудимых, но на дыбу маниакально-депрессивного психоза в покоях дневного стационара ПНД с диагнозом – «тварь дрожащая!» У Мальдорора лопнула кишка. Тест на сверхчеловека – результат отрицательный.

Что-то подобное, только с подлинно инфернальным уклоном, проделал с собой и человек с кафедры онтологии и теории познания, сыгравший «Химеру Собора Парижской Богоматери» (тот самый, который постигал природу времени декстрой).

Штудировал он не только Хайдеггера и Гегеля[8], но и поваренную книгу анархиста в разделах наркотической фармакопеи, занимался практической магией, алхимией, экстрагировал и синтезировал различные вещества. Поэтому он сам собой напрашивался на роль Гаргулии Нотр-Дама, аккумулирующей темную сторону французского романтизма. Но человек подозрительно уклонялся от рriv­i­legium odiō­sum[9]. И только много позже он, скрепя сердце поведал нам о тайной стороне своих исследований, а именно о контактах с хтоническими существами параллельной реальности, имеющими квантовую текстуру, но принимающими любой облик, взаимоотношения с которыми он налаживал на протяжении многих лет. Выяснение онтологического статуса этих существ и этого общения представляло отдельную область исследований. Но главное то, что как раз незадолго до съёмок эти отношения обострились и вышли из-под контроля: демонические существа начали кошмарное вторжение в его жизнь, что приняло форму клинически редкого с точки зрения психиатрии типа галлюцинаций (крайне реалистических галлюцинаций, вне всякого психоделического контекста), или атаку бесами на износ, граничащую с одержимостью, если смотреть на это с религиозной точки зрения. Это вам не «чёрт Ивана Карамазова», господа! Это куда серьёзнее. Это единственный человек из всех, кого я знаю, имеющий подобный жуткий опыт[10].

Как после этого считать случайным факт того, что Д. А. был притянут Мальдорором в образ средневекового демона, созерцающего Париж, да ещё и явленного в контексте галлюциноза?!

И так, кого ни возьми, за каждым тянется эпический шлейф, который «Достоевский под Лотреамоном» искусно вплёл в ткань своего творения. Вот хотя бы «Иван Карамазов» по прозвищу Фашист – это натуральный нигилист ХIХ века на научно-позитивистской закваске. Он бросил все университеты, отказался от всех форм социализации; годами сидя безвылазно в своей башне из слоновой кости, щёлкал как семечки «Логику смысла» Жиля Делёза, «Науку логики» Гегеля, индийскую логику, «Капитал» Маркса, и в конце концов пришёл ко всеохватной теории и практике нигилизма. Он отказывался работать и делать что-либо вообще. Деньги, женщины, выпивка его не интересовали. Поскольку он был абсолютно непобедимым спорщиком, с пеной у рта он круглосуточно предавался единственной страсти – диалектике.

Обо всех хочется сказать, но, пожалуй, хватит. Разве что напоследок отдать дань памяти безвременно почившему Егору Евстегнееву-Улишину, Егору Gi-Pi («Собакевичъ»), которого я вообще первый раз увидел в ночь съёмок. Он просто пришёл выпить за компанию, а вляпался в кино… Полистали «Мертвые души»… «а, ну вот ты!» и вперёд! Хрестоматийный «романтик окраин», похожий на революционного матроса-анархиста, художник и джанки, есенинский хулиган, при случае способный и отжать мобилу, болтающийся по кабакам, реанимациям и музеям, он так и не дожил до премьеры фильма. Едва ему перевалило за 27, он умер за мольбертом от сердечного приступа из-за последствий недавней черепно-мозговой травмы, полученной в драке.

В заключение скажу, что «Достоевский под Лотреамоном» – это не просто какой-то анархо-нигилистический эстетизм в духе жаренных младенцев Мережковского, что было бы довольно поверхностно. И не нравоучительная сказка о пароксизмах романтического богоборчества, что ближе к Достоевскому, но не то. Правильнее воспринимать его как когнитивную карту сознания, а точнее – бессознательного, русского коллективного бессознательного, как психоделическое зеркало реальности и волшебный кристалл, как игру, или на худой конец как пожелтевший документ эпохи, который, возможно, уже очень скоро будет втоптан в нижние слои семиосферы.

Один мой друг сказал после приватного просмотра: «по-настоящему главные моменты увидят только те, кто принял приличную дозу кислоты и высшего образования». Неправда! И так вставляет. Приятного просмотра.

Филатхеон Алексеевич

Примечания

[1] “Идите, – говорит он им, – и возвестите “Вечное Возвращение”…” Ученики боятся и признаются в этом. “Мы можем выносить твое Учение, но могут ли это массы? – говорили они. “Мы должны произвести опыт с истиной, – отвечал Заратустра. – А если истина должна уничтожить человечество, ну что ж, пускай!” Ученики все еще колеблются. Он приказывает им: “Я вложил в вашу руку молот, он должен опуститься на головы людей. Бейте!” Фридрих Ницше. Из черновиков к «Так говорил Заратустра». (Цит. по: Галеви Д. Жизнь Фридриха Ницше. Рига: Спридитис, 1991.)

[2] И в этой размерности Ф. М. Мальдорор не мог курить ничего иного, кроме серы (sul­fur), «духа преисподней», пары которой вдыхали дельфийские оракулы.

[3] Символично, что в массовке бесов с топорами снимались «старики-революционеры» запрещенной национал-большевистской партии.

[4] «Все мы вышли из гоголевской «Шинели» Достоевский/Тургенев/Вогюэ

[5] После ухода Ю. Н. Солонина (бессменного декана ф‑та 1989–2010) последовали массовые увольнения лучших преподавателей и окончательная реструктуризация факультета по-путински в некий институт философии в 2013 г.

[6] «Поэт делается ясновидцем путем долгого, безмерного и обдуманного расстройства всех своих чувств. Все формы любви, страдания, безумия; он ищет самого себя, он испытывает на себе все яды, чтобы сохранить только их экстракт» (Из письма А. Рембо Ж. Изамбару). Подобного расстройства Рембо достигал, бросаясь во все тяжкие, намеренно изнуряя себя бессонницей, гашишем, алкоголем, голоданием и т.п..

[7] Каким, в общем-то, видел Достоевского и сам Ницше. См. Главу «Бледный преступник» в «Так говорил Заратустра», написанную о Раскольникове.

[8] Как-то он делал доклад «Магический Гегель» в философском кафе.

[9] Ненавистная привилегия (лат.)

[10] В настоящее время он полностью исцелился средствами тибетского буддизма.