«Книга Лжей» Ричарда Метцгера, глава 2: время исполняемых грёз

От Редакции. После краткого погружения в начала чародейской практики в первой главе, «Книга Лжей» Метцгера открывает читателю то, чего в хаос-магии, кажется, быть не должно — её мистический фундамент. Как мы писали в материале «Хаос-магия: от AOS’а к Пакту, от Пакта к постхаосизму», хаос-магия отвергает возможность любых однозначных объяснений, любой единственно верной парадигмы. В истории течения даже был случай, когда хаоты приняли удачную метамодель работы магии не объяснением того, как работают разные модели магии, а объяснением работы самой магии. Показательная ошибка, признанная самими хаос-магами.

Но, видимо, не Метцгером. Во второй главе «Книги Лжей» есть чёткое разъяснение того, как и почему работает магия, как она связана с повседневным мышлением и научным знанием, есть своя космология и магическая философия отношения к пути мистика-отшельника и погруженного в «майю» мага. И, несмотря на десятилетие к тому моменту существования хаотического Пакта, есть понятие о необходимости Заговора, который бы объединил всех осознавших волшебную природу реальности, помог бы им остановить колесо Кармы и войти в новый мир. Мир, где ничто не истинно.

Несмотря на очень широкий круг использованных в этой мистической догме магических парадигм, все они нанизаны на узнаваемый вирус свободы Уильяма Сьюарда Берроуза. Вирусно-инфекционная природа языка, с которым нужно, как с Уродливым Духом, бороться, устремление к пиратской вольнице под знамёнами Хасана ибн Саббаха, существование за-языкого мира, в котором погибнет вирус Правоты. И, конечно, фронтир научного прогресса! Только Берроуз предлагал всем отправиться в космос, используя мистические средства, а «Книга Лжей» проповедует слияние научного и магического знания, магическое перерождение суетного мира.

Хороший проект, замечательные планы — осталось, как говорится, начать да закончить.

fr.Chmn

Имболк — это время проявления сокровенного и оккультного, праздник Невесты, несущей свет гнозиса всем, кто смиренно просит её милость рассеять тьму. Это время идеально для углубления понимания связи Слова и Воли. Однажды спрошено – трижды даровано. Да будет так! 

 

Слово и Воля

Из жалости я на себя взял труд
Тебя учить. Невежественный, дикий,
Ты выразить не мог своих желаний
И лишь мычал, как зверь. Я научил
Тебя словам, дал знание вещей

— «Буря», Акт I, Сцена 2.

 

В недавнем номере журнала «New Sci­en­tist» было упомянуто известное изречение Уильяма С. Берроуза: «Язык – это вирус». Язык, сама наша способность воспринимать символы и знаки, манипулировать ими, развился, чтобы заполнить уникальную экологическую нишу — пространство между нашими ушами. Люди, как и большинство высших животных, обладают умением упорядочивать объекты восприятия во времени, обнаруживая разницу между «до», «во время» и «после». Эта особенность наиболее ярко выражена у приматов, а homo sapi­ens она сделала уникально восприимчивыми к своего рода инфекции, к использованию наших когнитивных способностей для целей, выходящих за рамки определенных природой. Наши лингвистические способности не врождённые. Они не закодированы в нашей ДНК. Язык больше похож на кишечную палочку — та симбиотически помогает нам переваривать пищу. Язык же помогает нам переваривать явления, размышлять о природе мира.

Для чего он вообще нужен? Он явно даёт эволюционное преимущество: вид, который говорит (а иногда и слушает), с большей вероятностью передаст свои гены, чем вид, который молчит. Но переоценивать его не стоит: почти все животные в той или иной степени неразумны, но им удается плодиться и размножаться без единого словечка. Гориллы могут жестикулировать, дельфины издают свист. Но у них не обнаружено никаких признаков богатого символами сознания, которое приписывается языку. Значит, животные получают непосредственный опыт окружающего мира, в то время как всё, что делаем мы, люди, полностью пропитано лингвистическим туманом.

Мы должны четко понимать: с тех пор, как несколько десятков или сотен тысяч лет назад язык вторгся в наш мозг и колонизировал его, мы всё больше теряем связь с реальностью. Реальность была заменена отношением, проекцией объектов и явлений как они есть на то их состояние, которое мы считаем истинным. Язык позволяет нам создавать сложные системы символов, линейные нарративы, формирующие наш опыт. Тем не менее, отдельный кадр неизменно скрывает больше пространства, чем охватывает, и поэтому мы остаемся отделенными от мира как такового.

Человеческое существо без непосредственного обучения или «нисхождения милости» не имеет доступа к «реальному миру». Язык выступает посредником, объясняет и определяет. Моменты невыразимости находятся за пределами человеческой культуры (если не полностью за пределами опыта), потому что в моменты, когда язык терпит неудачу, ничего нельзя узнать или сказать. Уже одно это должно навести нас на мысль, что, хотя мы считаем себя хозяевами языка, верно как раз обратное. Язык — господин над нами, наш тиран, от которого нет спасения.

Эта идея не нова. Вторая строка «Дао Дэ Цзин» гласит: «Имя, которое может быть названо, не есть истинное имя». В истоках человеческой философии и метафизики язык выступает как великий разделитель, отделяющий человека от истинного понимания вещей. Практика дзэн направлена на то, чтобы погасить внутренний монолог, стремясь к объединению, преодолению границы. Разрешение противоречия между внутренним состоянием человечества, расчерченным границами языка, и Абсолютом – это всеобщая, но всё же личная битва каждого человека. Это великое освобождение, к которому мы ревностно стремимся. Это само по себе награда. «Оковы забывчивого ума» привязывают нас к миру слов и тем препятствуют развитию души. Поэтому любое освобождение, даже в Ничто, будет для нас возвышением.

Это не значит, что все мы неизбежно направляемся в Нирвану. Некоторые остановят Колесо Кармы, остальные застрянут в привязанностях к желаниям, загипнотизированные завесой Майи. Она сделана из языка – соблазнительный голос, Зов Сирены, который удерживает нас от нашего рока. Это плохо, потому что привязанности порождают страдание, но также и хорошо, о чем редко упоминают поклонники полного растворения. Находиться в мире означает играть с миром. Без игры нет обучения, без обучения нет движения к неизбежному освобождению. И в игре мира, как и во всякой игре, есть победители и проигравшие: есть те, кто обдерёт колени или сломает ноги. Но в конце концов всё снова вернётся к состоянию потенциальности, останется только воспоминание о сыгранной партии. Все наши взаимодействия с миром накладывают свой отпечаток, ведь мы ведём внутреннюю войну: мы одновременно наги и совершенно искажены. Подобно телу, прикрытому лишь татуировками, рассказывающими историю жизни своего хозяина.

В битве между Словом и Волей можно выбрать один из двух путей. Оба исходят из единой точки и сходятся в точке растворения. Мы хотим проявить всё и стать единым со всем, мы хотим охватить всё, оставаясь целостными. Если вы желаете удалиться от мира, многие учителя, начиная от Лао-Цзы и Будды, могут направить вас в сторону пустоты. Но если вы решите, что это слишком многое (или же слишком малое), чего можно желать, существует и иной путь.

Я нахожу пустоту Абсолюта слишком пугающей, свет Айн Соф слишком откровенным — не потому, что они представляют высшее, а потому, что они упрощают многообразную красоту. «Дао производит одно, одно производит два, два производят три, а три производят все вещи». Предпочесть Дао множеству вещей, происходящих из него, — значит утвердить иерархию ценностей, что является нарушением самой сущности Дао. Мы и есть река — мы проистекаем из этого источника. Почему мы чувствуем потребность вернуться?

В ответ на стремление к вечному возвращению французские философы познакомили нас с идеей поступательного ускорения. Когда вы окажетесь в ловушке, казалось бы, безнадежной ситуации, нажмите на педаль акселератора, вдавите ее до предела, мчите прямо к кульминации. Имманентизируйте Эсхатон. Что, если бы мы приняли язык со всеми его порабощающими недостатками, но в то же время постоянно помнили бы о них? Где бы мы оказались? Может ли это привести к свободе, которая является не столько выходом из заточения, сколько всеобъемлющим осознанием того, что мир со всеми его ловушками и клетками не отделен от Абсолюта?

В любом случае, осознание «ужаса ситуации», как выразился Гурджиев, может помочь спланировать побег. Когда вы окажетесь во чреве Зверя, почему бы не устроиться поудобнее и не создать заговор? Это ведь наша ситуация, только во мгновенно связываемой, универсально опосредованной языковой среде человеческого творчества. Однако перед тем как как следует сговориться, необходимо понять, каким образом язык формирует отношения между людьми. В противном случае мы рискуем сменить болезнь лингвистической инфекции на хитрые ловушки властолюбия.

Риторика и разум

Друзья мои, я не хочу внезапно
В водоворот восстанья вас увлечь.
Все сделано почтенными людьми.
Обид их личных я, увы, не знаю.
Но все они почтенны и умны
И, несомненно, вам отчет представят.

— «Юлий Цезарь», Акт III, Сцена 2

 

За несколько недель до написания этой статьи я беседовал с нейрофизиологом из UCSD (Калифорнийский университет в Сан-Диего), который поделился потрясающими выводами, полученными им в ходе исследований человеческого мозга. Хотя нам и нравится воспринимать себя как рациональных и разумных существ, тщательно взвешивающих свои размышления, прежде чем совершить действие, на самом деле всё как раз наоборот. Мы приходим к нашим решениям через эмоциональные ощущения, всегда действуя «изнутри». Наш разум вмешивается в процесс только после того, как решение уже принято, и выступает пропагандистом, убеждая нас в абсолютной правоте, лежащей в основе всех наших действий. Помимо этого, у разума есть социальная функция: убеждать других в правильности наших решений. Друзья, римляне, соотечественники, прислушайтесь! Не для того, чтобы вы могли думать сами, а для того, чтобы я мог указать вам, во что верить!

Так были сброшены с пьедестала все великие рассуждения Сократа и Платона. Эти люди, считая себя образцами разумности, использовали свои риторические способности для создания новой мыслительной традиции, но за ней не стояло ничего, кроме силы слов, из которых она и состояла. В этом свете вся человеческая история становится непредставимым фарсом (и трагедией). Правильное и неправильное, добро и зло… Фундамент этих тщательно аргументированных позиций — зыбучий песок. Лингвистическая инфекция ослабила нас, сделала уязвимыми для вторичной и, может быть, более серьезной болезни — индоктринированности.

Двойная проблема всего человечества: плохо, что знакомый нам мир состоит из слов, но ещё хуже, что другие люди пользуются этим чтобы контролировать нашу жизнь (и оправдывать свои действия тем же способом). Вероятно, иначе и быть не могло, ведь мы существа социальные — это закодировано в нашей ДНК и физиологии. Нам нужно, чтобы другие люди верили в нас, поддерживали нас, договаривались с нами. Человек, невольно лишённый общества других, сходит с ума, тогда как тонкие структуры воспринимаемой реальности, поддерживаемые и укрепляемые риторическими нападениями чужих истин (и его собственных, отраженных в ответ), быстро растворяются без постоянного подкрепления. Слова, повторённые трижды, становятся правдой. Слова, повторённые три миллиона раз создают цивилизацию. 

Платон знал это: именно поэтому он изгнал поэтов из своего «Государства». Чего он не мог (или, что более зловеще, не хотел) признать, так это того, что все слова — это поэзия, риторика, регламентирующая разум. Говорить и быть услышанным означает направлять свою волю в окружающий мир, меняя определение реальности для всех, кто вас слышит. Мы учимся этому процессу вместе с овладением языком (представьте, как двухлетний ребенок заявляет о своей воле пронзительным криком, требующим внимания, и отмечает соответствующее изменение в поведении окружающих) и до самого последнего вздоха. Для большинства людей в большинстве случаев это бессознательный процесс, автоматический, механический. Для остальных же, случайно или благодаря обучению осознавших способность разума изменять умы людей, предоставляется выбор: как использовать эту силу?

«Мы — маги всех измерений, накладывающие тайные заклинания каждым словом, которое произносим. И каждое произнесённое нами заклинание всегда сбывается». Оуэн Роули, мой наставник в таинствах как магии, так и виртуальной реальности, научил меня этому правилу, хотя на то, чтобы я начал понимать всю значимость его, казалось бы, грандиозного заявления, ушло несколько лет. Оно возлагает огромную ответственность на любого, кто использует язык, то есть на всех нас.

Мы — существа, заражённые языком. Язык формирует нашу интерпретацию реальности, мы несём бремя наших слов. Мы знаем, что слова могут причинить боль, мы даже верим, что слова могут убить. Но на самом деле всё ещё интереснее: все наши слова эквивалентны внушениям гипнотизёра, и все мы в той или иной степени восприимчивы. С этой ответственностью приходит осознание бремени, которое мы несём. Как мы с этим бременем обращаемся (как отдельные личности и как цивилизация) формирует реальность. 

Каждый из нас наделен невероятной силой — а сила развращает. Поэтому-то человечество и погрязло в бесконечной словесной войне, битве за определение реального. Роберт Антон Уилсон однажды пошутил: «Реальность — это участки фронта, на которых временно стихли сражения между шаманскими бандами». Эту шутку надо прояснить: в конфликте участвуют вообще все люди, и каждое наше утверждение — переиначивание реальности. Впрочем, большинство наших шаманских баталий относительно невинны, мы просто скалим зубы и боремся за господство над ситуацией. Однако любое неосторожное слово может привести к катастрофе. Вспомнить хотя бы Джима Джонса или Адольфа Гитлера, которые силой своего красноречия отправили на смерть миллионы людей.

Кто осознает силу слова в формировании мира и мудро отказывается от стремления к гегемонии, предпочитая освобождение, тот открывает новый мир. Мир где ничто не истина и всё дозволено. Царство сознательной магии, позволяющее реализовать все свои возможности, никого не ограничивая. Это самый безопасный путь как кармически, так и практически — чем дальше вы от других, тем меньше вероятность что вам станут мешать.

Магу чужд прозелитизм. Для многих индоктринированных такой выбор парадоксален, но маг равнодушен к их реакциям и не восприимчив к их нападкам. Его обособленный мир защищён от распространения лингвистической инфекции отказом от общего языка; кроме этой изоляции он делает себе прививки и защищается от верований других, в то же время с большим подозрением относясь к своим собственным. Сочетание риторики и антириторики приводит к взрыву энергии, который с огромной скоростью толкает его вперед, в новую вселенную смысла.

И это, конечно, большое искушение. Вспомним хотя бы историю Фауста! Овладение лингвистической природой мира даёт огромную власть над другими, но её использование неизбежно ведёт к саморазрушению. Магу необходимо более высокое (в суфийском смысле) сознание, прежде чем он сможет играть с шестеренками и циферблатами такой силы. Вот почему многие магические ордена не инициируют кандидатов, пока те не достигнут определенного возраста или не продемонстрируют ответственность, которая может стать основой для правильного действия.

Игнорировать такие запреты — значит навлечь на себя катастрофу. Но история магических орденов XIX и XX веков свидетельствует, что невежество слишком часто оказывается в порядке вещей. Только отказавшись от власти над другими можно достичь власти над собой. Ты сам себе Первосвященник и никому иному. От этого и нужно отталкиваться. 

Когда маг осознает это, первостепенными для него становятся вопросы образования и техники. Очень редко человеку даруется достаточная безвозмездная милость, чтобы полностью пройти путь к мудрости в одиночку. Чаще тайнам учат — но учителя или наставники должны осознавать, сколько посвящаемый может безопасно вынести для себя из уроков. Знание становится лекарством или смертельным ядом в зависимости от дозировки. По этой причине суфии верят, что только в «Школе», управляемой достаточно проницательным учителем, посвященный может пройти через врата мудрости.

Остановимся ненадолго на случае Джона Лилли, современного мага, который использовал сенсорную депривацию в сочетании с ЛСД-25 в поисках мудрости. Он с самого начала добился огромных успехов: «Программирование и метапрограммирование в человеческом биокомпьютере» – один из самых эффективных когда-либо опубликованных текстов. Маг любого уровня найдёт в нём много полезного. Но его написание не спасло Лилли от кетаминовой зависимости, которая сделала его опустошённым и безжизненным, по крайней мере, для общепринятой реальности; он просто решил остаться в Долине Иллюзий. Это, конечно, личный выбор, и у Лилли были свои причины (точнее, свои эмоции) для выбора курса своей жизни. Но он лишил себя возможности дальнейшего продвижения по пути познания, попав в ловушку мира химических фантазий. Его интенсивное ускорение вперёд привело только к тупику, из которого он никогда не выберется. 

Если уж даже Джон Лилли не может безопасно пройти через врата мудрости, то какая надежда может быть у новичка? Что делать амбициозному магу, осознавшему силу слова, но не имеющему детального понимания процесса? Нам повезло: мы живём в эпоху, когда все учения всех времён более или менее доступны, а все тайны раскрыты. Но разгадок тайн самих по себе недостаточно. Необходимо сообщество, заговор единомышленников, идущих по одному пути, говорящих правильные слова. Это поможет укрепить целостность личности, позволяя магу достичь мудрости через ряд посвящений (будь то явных или имплицитных), развиваясь, как ребенок, проходящий все стадии взросления.

Такие школы существуют, и начинающий маг может найти их без особого труда. Тем не менее, необходим определенный скептицизм – «По плодам их узнаете их». Учитель могут оказаться суровыми и авторитарными, но кандидатам остаётся только подготовить свой сосуд, чтобы принять свет знания. Даже самые нечестивые мастера могут быть проводниками просветления для своих учеников — при условии, что последние должным образом подготовлены. Ученик должен сохранять сознание, бдительность и никогда не позволять учителю использовать лингвистические ловушки для обозначения реальности — в этом разница между Школой и культом.

Слово и мир

Отрекся я от волшебства.
Как все земные существа,
Своим я предоставлен силам.
На этом острове унылом
Меня оставить и проклясть
Иль взять в Неаполь – ваша власть.
Но, возвратив свои владенья
И дав обидчикам прощенье,
И я не вправе ли сейчас
Ждать милосердия от вас?
Итак, я полон упованья,
Что добрые рукоплесканья
Моей ладьи ускорят бег.

— Буря, Акт V, Эпилог

 

Я рассказал только половину истории. Разумы людей, влияя друг на друга с помощью языка, создают реальность. Однако за её пределами существует внешний мир (признаем это, чтобы нас не обвиняли в солипсизме или языковых играх), который мы собираемся актуализировать как экстериоризацию наших лингвистических способностей. У мира для нас есть два лица: естественное, то есть то, что возникло само собой, и искусственное – то, что является продуктом взаимодействия человека с миром. И то, и другое частично скрыты от нас вездесущим лингвистическим туманом, и только искусственный является продуктом нашей языковой природы. Артефакты языка конкретизируются и экстериоризуются.

Технология — это своего рода язык, на котором формы мира создаются нашими словами, а затем говорят с нами. Мы приносим в мир технологические новшества с тех пор, как открыли огонь (по крайней мере, полмиллиона лет назад), и с того момента технологический мир, мир артефактов, отвечает нам. Историю человечества можно рассматривать как непрерывный процесс обратной связи.

Наши инновации меняют мир. Воспринимая эти изменения, мы меняем понимание действительности, и на его основании вновь производим инновации. Они также меняют среду, которая опять меняет наше понимание, приводит к новым, уже другим инновациям, и так далее, далее, далее. Но это не просто вращающийся Уроборос — это процесс, эпигенетическая эволюция, в которой язык постоянно принимает более конкретную форму. Мы учимся говорить руками, или, вернее, наши руки учатся говорить, и наделяют мир артефактов теми же лингвистическими инфекциями, которые так обстоятельно колонизировали нашу собственную биологию.

К этому тезису можно подойти с другой точки зрения, используя идею кода. Слово «код» имеет множество значений — для генетика оно означает одно, для программиста другое, для криптографа третье. Но лежащий в основе этих понятий смысл поразительно схож! Современные научно-технические сообщества понемногу осознают, что сама сущность вселенной, освобождённая от второстепенных деталей, это ничто иное как «код». А что такое код? Язык. Будь то ступени пар аминокислотных оснований, составляющих геном, или последовательность логических шагов в компьютерной программе, или математические преобразования, скрывающие и раскрывающие сообщение, код — это временна́я организация символов. Первый… второй… последний — они создают основу как для действия, так и для понимания.

Идея вселенной как кода получила широкое распространение благодаря работе математика Стивена Вольфрама «Новый вид науки» (Wol­fram Media, Inc., 2002). В ней утверждается, что процессы, наблюдаемые во Вселенной, чаще подчиняются правилам вычисления, чем алгебраическим формулам. Далее он утверждает, что огромное количество разрозненных процессов, которые мы наблюдаем в природе (расширение пространства-времени, квантовая запутанность и рост биологических форм), основываются на постоянной обработке кодов, выполнении программ и исполнением реальности самой Вселенной. Вольфрам получил образование физика и программиста — опыт обеих дисциплин делает его квалификацию уникальной для выявления точек соприкосновения этих, казалось бы, совершенно разных областей.

Сама земля, кажется, поднимается, чтобы поприветствовать Вольфрама! Биологи открывают коды природы. Физики и химики применяют их к самым базовым её структурам, создавая нанотехнологии: формы атомного масштаба. Признаём мы это или нет, но стрела эпигенетической эволюции человеческого вида указывает на ближайшее будущее, когда весь мир будет воспринят как код. Грядущая «Теория всего» не будет формулой — она будет программой, рядом лингвистических утверждений, которые, подобно словам в предложении, описывают исполнение реальности. 

Это — самая суть вопроса, которую всё более принимают в научных кругах. Вселенная это лингвистический процесс. Мы знаем, что слова формируют воспринимаемый нами мир. Но теперь мы открыли, что слова формируют мир таким, какой он есть. На сущностном уровне присутствует изоморфизм между миром кода в пространстве между нашими ушами и реальностью кода вселенной. Коды, которые мы создаём, меняют не только наше личное восприятие, но и мир вокруг нас — чем больше мы узнаем о том, как их использовать, тем больше язык сближается с реальностью, и тем на неё сильнее распространяется наша воля. Слова не только формируют индивидуальное восприятие мира, но и колонизируют его.

Это ставит мага в уникальное историческое положение или, скорее, возвращает его в положение утраченное во время научной революции. Ньютон начал свою карьеру как алхимик, в поисках мистического союза человека и природы, результатом которого стал бы Философский камень. Он не дожил до окончательного сближения языка магии и языка науки, но наука всё больше и больше стала выглядеть как магия, а магия — как наука. Но не в грубом смысле закона Кларка, что «любая достаточно продвинутая технология неотличима от магии», а скорее в том, что принципы и методы, лежащие в основе этих двух, казалось бы, отдельных дисциплин, находятся на неизбежно сходящихся путях. Маг, мастер кода, чувствует себя во вселенной, которая стала лингвистически постижимой, как дома. Учёный чувствует себя комфортно, говоря на языке, в котором его слова меняют мир. За исключением тех немногих, кто занимался обеими дисциплинами, ни один из них не заметит, что они пришли к одной и той же точке. Маг произнесет свои заклинания, учёный прочитает свои коды, но оба будут говорить одно и то же. 

Кажется, мы сделали круг? Древние чародеи запада составляли магические тексты, заклинания, заучиваемые поколениями практиков — это были лингвистические конструкции, концентрирующие волю в слове. Культуры аборигенов вплетали подобные конструкции в «песенные строки», выражая мифический нарратив культуры как бесконечную возможность за пределами общепринятой реальности, «время грез». Теперь, впервые познав землю, мы используем наши лингвистические дары (в генетике, информатике и химии) чтобы произнести слово и создать мир. Идея кода воплощается, становится самим миром, и реальность становится такой же программируемой, как веб-страница. Откликается на волю мага, как какой-нибудь осознанный сон. В этом исполняемом сновидении всё верно в пределах установленных экспериментов — как только эти пределы станут известны, новое поколение магов, несомненно, попытается их преодолеть. 

Как будет выглядеть этот мир? У нас нет прецедента в светской истории, который можно было бы использовать в качестве руководства. Придётся заглядывать глубже, в мифологию, чтобы понять форму лингвистического универсума. Это время грез австралийских аборигенов или мир фейри кельтов, абсолютное расширение возможностей — как ангельских, так и демонических. Все, что можно выразить, может быть воплощено в жизнь. Мастера лингвистического намерения как в магической, так и в научной форме (хотя это ложное различие) будут хозяевами слова и мира. Скажи слово, и оно сбудется.

Хотя этот процесс кажется неизбежным, возможно, нас связывает то же «единое видение и сон Ньютона», о котором пророчествовал Уильям Блейк двести лет назад. Возможно, вселенная — это не код, а просто идея кода перетекла из лингвистических центров нашего мозга в другие области, колонизируя наш разум так же легко, как и нашу способность воспринимать последовательность. Все это может быть химерой, неуловимой возможностью, остающейся заманчиво недостижимой. И все же весь мир, кажется, пытается научить нас главному:

В начале было слово.