Звезда бессмыслицы: «Потец» как мистерия-пантомима

«Самое понятие логичности есть понятие не абсолютное, — что было алогичным вчера, то стало сегодня вполне логичным».

Н. Заболоцкий «Мои возражения А. И. Введенскому, авторитету бессмыслицы»

 

Не так давно мы получили предложение провести анализ экранизации, как его называют, «стихотворения», «текста» или даже «пьесы»  «Потец» Введенского (режиссер А. Федулов), причем на манер анализа «Крота» Ходоровски. Что ж, все-таки Алехандро Ходоровски был и остается духовным воином-магом, а «Крот» — аллегорической летописью его завоеваний, летописью демонстрации и накопления силы, достижения превосходства и пути стяжания мудрости в процессе личной истории.

С Введенским же все сложнее и тоньше, так как он занимается завоеванием не магическим, но онтологическим — завоеванием, в котором не с кем сражаться и некого превосходить, в котором даже само время будто замирает вокруг одной важнейшей точки, вокруг которой, не в силах ее коснуться, вращается и вращается абсурдный поток слов и образов.

По выражению М. Мейлаха, «Потец» Введенского — это особое литературное явление, «Звезда бессмыслицы»: «такого совершенного, ясного и в семантическом или морфологическом, и в архитектурном отношении построения звезды бессмыслицы, такой строго логичной алогичности в полной неосмысляемой бессмыслицы у Введенского, может быть, нигде нет». Другими словами, некие «смыслы», внутренняя «логика» ситуаций «Потца» существуют, но внутри мира произведения, не соотносясь с привычной нам логикой.

Казалось бы, в такой ситуации никакое общение автора и читателя невозможны, и тогда литературные качества текста должны быть весьма сомнительны — однако каким-то неведомым образом сквозь цветастый занавес абсурда все же просвечивает нечто, что понятно, кажется, вовсе без слов.

Исследователь Я. Друскин в связи с этим предлагает считать «Потец» мистерией-пантомимой. Напомню, что участники греческих и римских мистерий сначала посвящались в них, затем «созерцали» и, посвящаясь таким образом, получали со временем возможность самостоятельно проводить их. Забегая вперед, замечу, что как раз в экранизации отлично отображено духовное преображение Сынов, для которых Потец-мистерия подействовала и превратила их из карликов-воробушков в достойных наследников отца-мистагога, все это время пытавшегося донести до них значение некоего Слова то словами, то делами.

Поэтому мульт-экранизация А. Федулова скорее помогает понять принцип действия «Потца» и принять тот опыт, которым пытался поделиться Введенский, несмотря на обычно вменяемую мультипликации легкомысленность. А ведь для этого «Потец» пришлось дополнить и до-создать образно и символически, пришлось стать достойным такого автора, такого повествования, такого символического ряда, такой мистерии и Звезды Бессмыслицы. Как это получилось у Федулова и получилось ли — будет рассмотрено ниже.

Ну и нельзя не отметить, что здесь речь не пойдет об удивительных семантических самоцветах, восхитительных неправильных жемчужинах, выглядывающих из абсурдного повествования, созданных алогичным и странным, но чудесным мышлением Введенского. Такие удивительные магические фразы, как «где ключ от моего ума? Где солнца луч, подаренный тобой, зима?»; «Зрю на лбу у тебя венец. Зря звонишь в бубенец. Ты уже леденец»; «Иноходец с того света дожидается рассвета»  — сокровища, которые нельзя анализировать, нельзя «разобрать» и «разобраться в них», они сами по себе — порталы в иные пространства, в иные модусы существования, особая мистерия языка Введенского, достойная отдельного повествования, но не сказать о них мы не нашли в себе сил.

Вы не путайте сыны

День конца и дочь весны.

Страшен, синь и сед Потец.

Я ваш ангел. Я отец.

Мы уже упомянули «важнейшую точку, вокруг вращается абсурд повествования». Этот абсурд и есть «Звезда бессмыслицы», такой же абсурдный для нас, как абсурдны для атеиста человеческие жертвоприношения ацтеков или магия Вавилона — и настолько же внутренне цельный, как упомянутые таинства для тех, кто их практиковал. Однако за Звездой Бессмыслицы стоит нечто истинное и для нас, и это — Потец, точка Смерти, Смерти Отца, которая, впрочем, никогда и ни у кого не бывает «чьей-то», она всегда — твоя, но проходящая мимо, от тебя в одном поколении, «Ты следующий».

Три сына упорно игнорируют то невыразимое, что сейчас должно случиться, дотошно пытаясь выяснить значение странного «будетлянского» словечка, разъясняет которое одна цитата Хлебникова:

«Если мы имеем пару таких слов, как двор и твор, и знаем о слове дворяне, мы можем построить слово творяне — творцы жизни… Слову боец мы можем построить поец, ноец, моец».

Отсюда следует, что потец — это не просто пот мертвеца, а конкретно «пот <на лбу мертвого> отца».Т.е. всю дорогу дети ищут познания того, что сейчас и случится; более того, Отец во время произведения умирает несколько раз — будто демонстративно на деле пытаясь научить сынов тому, что они так яростно выпытывают у него в виде слов.

И не зря, ведь его образ — это образ Бога, кормящего сыновей едой, которую достает из хламиды, будто бы ниоткуда, «из себя». Он свободно обращается в цветущий луг, полный сладких ягод, он — центр здешнего мироздания, противопоставленный троим Сынам, легкомысленным человекоптичкам, вечно «в пижамках», с сединами, усами и бородами — и с косичками, тонкими лапками, постоянно пляшущими и звенящими. Они — воплощенная инфантильность и одновременно призрачность, эфемерность по сравнению с долговязой фигурой умудренного Отца.

Он обладает и другими атрибутами божественности: не только кормит сынов, но и держит в руках ягодку, тикающую в Его руке самим Временем (она падает и разбивается, ведь его время подходит к концу); он не просто говорит — но пророчествует с завязанными глазами; первый же ответ на сакраментальный вопрос не столь уж туманен, в нем четко проводится граница между «страшным синим и седым Потцом», «днем конца», и «вашим ангелом» Отцом, чья «смерть близка». В общем, разница между живым Отцом и почившим — которой Сыны пока не понимают.

Федулов использует интересный прием «явления силы» — сияние глаз Отца. У Введенского Отец в самом начале «отвечает, сверкая глазами», тогда как на экране мы видим его пророчествующим с повязкой на них. Однако у Федулова он «сверкает глазами» несколько раз в ключевых моментах повествования — а позже его сила переходит к Сынам вместе с этой особенностью.

Первый сокрушительный образ Федулова, не принадлежащий Введенскому, но расширяющий его повествование до образного ряда всей культуры его времени, появляется после первого определения «Потца», когда отец восклицает, что «в Прологе главное — Бог». «Бог» этот – красный угол, в котором, прямо-таки как на футуристической выставке «0,10» висит (как позже выяснится — зияет истинной Вселенной сквозь стенку замкнутой избы) тот самый не-черный не-квадрат. Только вот в нем виден отражающийся (?) огонек свечи, которую держит Отец — а еще множество звезд и даже луна, которые намекают, что Квадрат, «Бог» — лишь дырка в уюте замкнутого мирка Баньки. И тут уж Отец на мгновение действительно становится Богом-Отцом, а также эпохой былых ценностей, чья кончина станет началом мира в котором «Бог умер», началом эпохи новых ценностей, нового мира.

После его появления разница между Отцом и Сынами становится еще отчетливей. В навеянном Отцом сне четко разграничено пространство игр и развлечений Сынов, обрамленное десятью картинами приготовления Отца к смерти: он омывается, одевается в чистое и ложится со свечкой в руках на смертное ложе, пока они пляшут и звенят в бубенцы. Вскоре они уже начинают водить под звенящие колокольчики хороводы вокруг тела отца, и на его челе, подобно апокалиптическому символу, раскрывается свиток, дающий самое прямое и ужасное определение сакраментального Слова:

Потец — это холодный пот, выступающий на лбу умершего.

Это роса смерти, вот что такое Потец.

 

После этого мир Баньки вскрывается — Вселенная являет свое величие лишь со смертью того, кто поддерживал и замыкал маленький мир Сынов; икона Черного Квадрата — лишь окошко, теперь малая часть неба. Труп Отца летит полупрозрачный средь звезд — будь это труп отца, предсказывающий твою смерть, труп Бога, предсказывающий смерть традиционной культуры или труп юности, предсказывающий взросление.

Стоит первому сыну возмущенно притопнуть ножкой «Не ответил же он на вопросы!», как мир Сыновей превращается в утлый плот посреди страшного шторма, противопоставленный бесконечному спокойствию звезд, средь которых только что скользил Отец («не думайте, он не дух»).

Теперь с сыновьями остается только подушка, с которой они разговаривают, как с самим Отцом. Впрочем, если разобрать слово «подушка» так же, как мы разобрали «потец», то получится сумма слов «пот», «отец» и «душа» — т.е. это, фактически, призрак Отца, что Федулов изобразил как черты лица Отца, проступающие в том, с чем беседуют сыновья. Дается новое определение потца, однако и оно не приводит ни к каким изменениям в Сынах.

После этой части Отец («зря звонишь в бубенец… ты уже леденец») снова с сыновьями, однако в виде гигантского бронзового изваяния, Всадника (здравствуйте, Александр Сергеевич!), над которым восходит нечто (красная луна? Тусклое солнце?), на миг оказывающееся его нимбом. Сыновья снова ползают по нему, теперь уже как мелкие насекомые, и вдруг их мир снова смыкается до Баньки — теперь вокруг святого бронзового памятника Отцу. Памятник исчезает — но Банька, замкнутый мир, остается, таким образом, завершая ритуал Ухода, не повлекший окончательного разрушения старого мира.

Однако работа не завершена. Отца более нет, но Сыны остались одни и все еще не понимают, что такое Потец.

Именно тут происходит неожиданное: сквозь Черный Квадрат, из Внешней Вселенной, практически с небес, является дева, «нянька», горящая фигура женщины с фиолетовыми всполохами и крестом на груди. Когда она ступает на пол Баньки, там начинает свой бег особое время — застывает в одном повторяющемся галопе мышь, а вода из опрокинувшегося стакана начинает течь-всегда. Это местное время Вечности — пока оно длится, Нянька превращает Отца в ребенка, в «детскую кость» и уносит с собой — в новое рождение, другую жизнь, где он из мертвеца здесь становится ребенком там.

Ее слова ужасны, и это новое, устрашающее откровение сокрушает инфантилизм Сынов:

Спи тоскуй,

Не просыпайся,

Лучше рассыпайся.

Эй кузнец куй! куй!

Мы в кузнице уснём.

Мы все узники.

Очень изящно изображено взросление сыновей. Будучи еще человекоптичками в пижамках, они упираются телами в стрелку часов в виде рыбы — но та погребает их под собой; это время-рыба оказывается их трапезой — поминками по Отцу уже одетых в черное взрослых сыновей. Именно в этот момент их глаза вспыхивают — как раньше вспыхивали глаза Отца. Они унаследовали его силу и его свет, они узнали, что такое Потец.

Однако узнали ли мы с вами?

В тексте прослеживается четкая символическая история с дряхлым Отцом и Сынами, смертью первого и взрослением последних, смерть прежнего мира, его консервация через фигуру Всадника, преображение Сынов, познавших саму Смерть — да, это Звезда Бессмыслицы, литературное произведение-космос, чуждое большинству наших законов, но имеющее свои собственные, по которым ранее строились инициатические действа.

В тексте одно за другим дается несколько определений потца (в т.ч. и не похожих на определение), одно из них очень удобное и точное (в мультфильме оно выступает сквозь положенный на лоб отца свиток), другие абсурдны, но ни одно из них не является ни настоящим, ни пригодным. Наоборот, весь структурированный поток слов и образов, ладных или сумбурных, бессилен перед происходящим — перед одиноким огоньком в квадратном мраке пустого Красного Угла; перед бескрайним звездным небом, в котором плывет призрак отца; и уж тем более перед «Женой, облаченной в солнце», приходящей за мертвецом.

Что же такое Потец?

Потец — это не «холодный пот, выступающий на лбу умершего», и даже не «роса смерти»; Потец — это весь бесконечный танец вокруг Смерти как устрашающих врат в Невыразимое; Смерти, которая, даже будучи чужой — всегда именно твоя; это непреходящее таинство, никогда не достигающее, но позволяющее вплотную приблизиться к Неописуемому.

Потец — это твоя смерть, стоящая у твоего порога.

(с) Fr.Chmn