Репортажи из мясорубки: Шмелёв, Рябов, Андреев

Финал-то нам виден: смерть! Вы согласны? – Вполне. Все – обречённые. – До этого дойти надо! Дошли? Прекрасно.

«Солнце мёртвых», Иван Шмелёв

 

Дорогой конфидент, возможно, ты относишься (как и автор этих строчек) к тем, кто так или иначе заигрывает с темой смерти? Или даже и вовсе нырнул в неё глубоко и надолго, скользя от одной грани её проявления к другой?

Если так, то сегодня хотелось бы напомнить [о том, что вот голодающим детям Африки живётся хуже], что иногда Смерть и Энтропия, Распад и Уничтожение – не метафоры красивых внутренних болезненных процессов. Что это не цепочки ночных кошмаров, не похороны и скорбящие родственники, не семя ночи, проросшее через позвоночник, точно не картины и картиночки. Это даже не личный выбор быть или не быть.

Иногда Смерть – явленная, овеществлённая, наличествующая, начинающая уравнивающую всех жатву в особо ускоренном режиме. Мясорубка, движение которой не могут остановить тысячи и десятки тысяч единомоментно попавших в неё людей. Не «всё произошло из праха и всё возвратится в прах», но ад, проступивший через привычную реальность явлением-здесь-и-сейчас, вещью-в-себе, чуждый перспективам посмертия и мыслям о высоком.

Иногда нисхождение происходит массово, и тогда оно не напоминает трансформации царства теней или элевсинские мистерии. О нет – тогда «нисходят» прямо в эту самую мясорубку, в которой все равнобеспомощны.

Медитировать на огонь прикольно, но попробуй помедитировать, сидя в огне, когда спекается твоя кожа. Говорят, у кого-то даже получается, но он явно не будет сейчас занят чтением этих строчек.

Красиво рассуждать о смерти и страдании легко, если это не доминанта окружающей тебя материальной реальности, перемалывающая не только тебя, но и всех дорогих и близких. Но иногда не ты задаёшь правила игры и не ты определяешь возможность из неё выйти, и мир растягивает страдание в лучшем случае на месяцы медленно тлеющей агонии. Её неотвратимость и непрерывность могут изменять сознание, и ещё как, но чаще это ядовитый дурман, ослабляющий и калечащий. Злокачественная лиминальность, отбирающая у людей их жизни и личность даже в том случае, если физически они остаются живыми.

Трансгрессии – это прекрасно, но когда они принимаются сознательно, а не приходят насильно и вне зависимости от степени просветлённости/протемнённости. Человек, особенно тёмной ночью ясно осознавший, что для его детей лучшим будущим станет расширенный суицид, безусловно, переходит очень многие границы, но его не спрашивали, того ли он желал и может ли он это выдержать. Хочешь ли ты такого опыта, дорогой конфидент, посылая запрос на раскрытие тайн жизнесмерти? Не знаю, как ты, а автор этой заметки того не желает.

О жизни, новой реальностью которой становится лишь сплошное умирание, много писали совсем не похожие друг на друга авторы разных поколений. Кто-то фиксировал свой опыт, кто-то удачно ловил поток бессмысленной боли, пронёсшийся раньше его рождения, но оставивший на мире следы. Но основное ощущение от них одно.

Это – летопись внешнего и внутреннего затмения.

Эталонный пример такой литературы – «Солнце мёртвых» Ивана Шмелёва. Шмелёв сам участвовал во всех описанных им ужасах, потерял в них сына и даже не смог добиться выдачи его тела для похорон. Об этом произведении отзывался как об исключительном даже Солженицын.

О событиях, свидетелем которых стал, Шмелёв говорит просто…

Теперь в земле лучше, чем на земле.

«Солнце мёртвых», Иван Шмелёв.

…и в некоторые моменты даже почти лирично:

Не может она поверить, что жизнь хочет покоя, смерти: хочет покрыться камнем; что на наших глазах плывёт, как снег на солнце.

«Солнце мёртвых», Иван Шмелёв.

Шмелёву не посчастливилось застать период красного террора в Крыму, который позже был оценён историками как самые массовые убийства, происходившие за период гражданской войны. Официальная советская статистика упоминает 56 000 расстрелянных, но не учитывает десятки тысяч голодных смертей, смертей от отсутствия медицинской помощи или кулуарного допроса.

Разумеется, всё это – во славу, во имя, в интересах революции.

В служебной записке от 25 мая 1921 года председатель ВЦИК М.И. Калинин писал наркому просвещения А.В. Луначарскому по поводу судьбы сына Ивана Шмелёва: «Расстрелян, потому что в острые моменты революции под нож революции попадают часто в числе контрреволюционеров и сочувствующие ей. То, что кажется так просто и ясно для нас, никогда не понять Шмелёву».

Судьбы многих и многих маленьких человеческих фигурок создают цельную картину и общий фон – полотно Босха: детальное, абсурдное, чем-то противоестественное. Ни одна из отдельных судеб-историй не исключительна, но вместе они сплетаются в нечто большое и большее. Это глубоко личная боль, но боль разных людей, одновременно похожая до универсальности и обезличивания. Её эссенцию изображала Кете Кольвиц – это голос горя, понятный носителям любых языков и культур. Картина универсальна, хотя оттенки и нюансы ситуаций могут меняться.

Даже герои Шмелёва изъясняются совершенно разным слогом – от дворянской речи до деревенского говора, – но говорят они об одном и том же. И все они сталкиваются с одним и тем же, независимо от того, какой образ жизни вели. Нет и не будет воздаяния за благодетель, нет и не будет наказания за грехи. Для мясорубки всё суть мясо. Для попавших в неё не будет даже последнего danse macabre, не будет проводника из жизни в смерть, не будет ничего. Все они будут как никогда едины друг с другом, но каждый станет как никогда одинок на своём пути в могилу.

Силы, запускающие эту мясорубку, безлики – не зря Шмелёв не описывает никаких конкретных врагов. Она может проявляться через тех или иных исторических деятелей, она имеет множество рук-исполнителей на местах, но по сути своей она остаётся безликой мясорубкой.

Нечто похожее Леонид Андреев передал в повести «Красный смех»:

Губы его дёргались, силясь выговорить слово, и в то же мгновение произошло что-то непонятное, чудовищное, сверхъестественное. В правую щеку мне дунуло тёплым ветром, сильно качнуло меня – и только, а перед моими глазами на месте бледного лица было что-то короткое, тупое, красное, и оттуда лила кровь, словно из откупоренной бутылки, как их рисуют на плохих вывесках. И в этом коротком, красном, текущем продолжалась ещё какая-то улыбка, беззубый смех – красный смех. Я узнал его, этот красный смех. Я искал и нашёл его, этот красный смех. Теперь я понял, что было во всех этих изуродованных, разорванных, странных телах. Это был красный смех. Он в небе, он в солнце, и скоро он разольётся по всей земле, этот красный смех!

«Красный смех», Леонид Андреев.

Герой Андреева отойти от красного смеха так и не смог. Люди, вышедшие из мясорубки, тоже часто остаются деформированными навсегда.

Возможно, ты, читающий эти строчки, думаешь, что будешь защищён от самой страшной части подобного опыта, даже окружённый кромешным адом? Может быть, ты уверен, что находишься под защитой богов или умеешь лавировать в хаотичных трансформациях этого мира так, чтобы тебя не задело? О нет. Твои правила работают до тех пор, пока достаточно стабилен твой космос. Когда мир вокруг начнёт сам себя потрошить, распадаться и разлагаться, ты обнаружишь, что он делает это вовсе не по тем правилам распада и разложения, к которым ты готовился.

Поначалу ты, может, и будешь подготовлен лучше, чем младенец, кричащий на груди у мёртвой матери в холодном бараке, но потом вы оба угодите в одну и ту же мясорубку. Зайдёшь ли ты в неё более осознанно? Может быть, тогда это будет, наверное, здорово. А вот гарантирует ли это тебе какой-то удачный переход? Совсем не факт.

Возможно, ты сейчас считаешь, что готов к чему угодно, что твои рука и воля не дрогнут ни при каких обстоятельствах, что бы ни происходило и что бы ты ни должен был делать. Может и так. Только смотри не переоцени свою готовность к сюрпризам, которые может тебе преподнести эта реальность. Помни, что твои правила работают до тех пор, пока достаточно стабилен твой космос…

Но если в моменты проявления мясорубки всё так невыносимо, почему люди массово не заканчивают своё пребывание в мире? Есть одна штука, маскирующаяся под лекарство, но представляющая собой по сути ядовитый дурман.

Надежда.

Нечто, невозможное вне отчаяния. Когда рушатся планы, перспективы и контроль над ситуацией, именно надежда ласково шепчет: «Невозможно, чтобы всё было так плохо; наступит и конец боли; да и есть ради чего терпеть любые страдания; сейчас жизнь замерла, но когда-то продолжится». Не зря среди всех бед и несчастий в ящике Эпиметея на самом дне лежала именно она! Самая миловидная и сладкоголосая, но, чёрт возьми, не просто же так она находилась в такой компании?

Надежда затуманивает разум и дарит утешение, подобное уютному сну замерзающего в снегах. Краткосрочное облегчение без возврата.

Ну и, конечно, слишком много остаётся чистого страдания, отчаяния, надежд и их крушений и незамутнённой боли, боли, боли от каждого включения мясорубки. Достаточно, чтобы образовать долгоживущую червоточину, через которую ускоренно приходит понимание некоторых процессов.

Так, например, Кирилл Рябов не застал сам те времена, которые описал в «Чистилище», центральной части его книги «Сжигатель трупов». Тем не менее его рассказы похожим образом создают общую картину всего того, о чём до сих пор не очень охотно говорят, вспоминая историю блокады Ленинграда. И дело даже не в самой блокаде и не в исторической точности каждой конкретно взятой истории. Как и в случае с «Солнцем мёртвых», можно сменить декорации, но процесс останется тот же. И этот процесс зафиксирован крайне живо и натурально, вне политических оценок, вне попыток анализа, вне морали, просто как факт.

И в нём всего лишь сгущается то, что, по сути, происходит каждый день.

Так что, конфидент, если любишь этот мир, люби его таким и будь честен с самим собой касательно своих желания и готовности сталкиваться с тайнами жизни и смерти напрямую на своей шкуре.

Потому что иногда они не метафоры.

Иван Шмелёв – «Солнце мёртвых» (отрывок)

Умер старик вчера – избили его кухарки! Черпаками по голове били в советской кухне. Надоел им старик своей миской, нытьём, дрожаньем: смертью от него пахло. Теперь лежит покойно – до будущего века. Аминъ. Лежит профессор, строгий лицом, в белой бородке, с орлиным носом, в чесучовом форменном сюртуке, сбережённом для гроба, с погонами генеральскими, с серебряной звёздочкой пушистой – на голубом просвете. В небе серебряная звезда! Чудесный символ. Завтра поступит в полную власть – Кузьмы ли, Сидора – как его там зовут? Кузьма не знает ни звёзд, ни «яти», ни Ломоносова, ни Вологодского края; знает одно: надо содрать сюртук, а потом – вали в яму.

Чужая земля, татарская…

Да, смертёныш… Я сидел на бугре и думал. И вдруг – шорох за мной, странный, подстерегающий. За мною стоял, смотрел на меня… смертёныш! Это был мальчик лет десяти-восьми, с большой головой на палочке-шейке, с ввалившимися щеками, с глазами страха. На сером лице его беловатые губы присохли к дёснам, а синеватые зубы выставили – схватить. Он как будто смеялся ими и оттопыренными ушами летучей мыши. Я глядел в ужасе на него – на видение из больного мира. А он смеялся зубами и качался на тонких ножках, как на шарнирах. Он проскрипел мне едва понятное слово:

– Д… вай…

За ним шла женщина, пошатываясь, как пьяная. У живота её, на усталых руках лежало что-то, завёрнутое в тряпку. Она совсем упала на бугорке. Они с утра уже идут издалека, – вёрст шесть, – из-за Черновских камней, в город, к власти. Двое у ней уже померли, теперь кончается маленький, в этой тряпке.

– А этот ещё… красавчик… – говорит женщина про смертёныша, говорит издалека, сонно, – Господь послал… галку вчера подшиб.

– Я… камушком… га… галка… – сонно, пьяно шепчет мне мальчик и всё смеётся зубами. А глаза в страхе.

– Скажу… проклятым… убейте лучше… Муж-то мой ихним был… семью бросил… спутался с ихней какой-то, вот эти-то вот… как их… слова-то голова моя… с нитилигентной… на почте служил… хорошо кушали… Она партийка… а я, говорит… ду-ра.…

Она начинает выть, как от боли:

– Петичка… последышек мой… желанный… три годочка… С голоду спится… бужу его: «Проснись, Петичка… за хлебушком пойдём в город…» А Петичка мне… «Ах, мамочка… патиньки нада… я са-ало ел… я мя… а… со ел…» Гляжу, а у подушечки-то… уголочек… сжёван…

Я убежал от них в балку. Следил оттуда – ушли ли? Они долго сидели на бугре.

Да когда же накроет камнем??! Когда размотается клубок?.. Скажут горам: падите на нас! Не падают… Не пришли сроки? Прошли все сроки, а чаша ещё не выпита!..

Я кричу странным каким-то существам… – девчонкам?.. – Что вы?! Зачем?!

Они ползут от меня, от меня страшного… я помешал им в деле… собирать сухие «тарелки», следы коровьи!

Кирилл Рябов – «Павлик» (из сборника «Сжигатель трупов»)

Под утро он умер. Никишин подошёл к люльке, откинул пальто, ватное одеяло, шерстяной плед и взял сына на руки. Маленькое синее тельце, с прозрачной сморщенной кожей. Никишин завернул его в тряпку, перевязал верёвкой и положил на стол. Спустя час, когда жена Никишина Лида пришла из магазина, он сидел за столом и смотрел на свёрток.

– На два дня вперёд получила, – сказала Лида и тоже посмотрела на свёрток. – Умер?

– Умер, – сказал Никишин и дотронулся тощим, как сухая ветка, пальцем до свёртка.

– Здесь пока оставим? – спросила Лида.

– Я отнесу, – ответил он. – Нужно полкило могильщику и на гробик полкило. Хотя, пожалуй, обойдёмся без гробика. Дам могильщику только.

Жена молчала. Потом спросила:

– Полкило – чего? Хлеба, что ли?

– Ну не дерьма же. Хлеба, конечно.

– С ума сошёл?

– Почему?

– Я хлеб не дам.

Второй раз спрашивать «почему» Никишин не стал. Это было бы за пределами глупости.

– Ладно. Но надо же похоронить как-то.

– А может ты сам как-нибудь?

– С ума сошла? Земля как камень, её только динамитом рвать. Самому мне могилу не выкопать. Я и так еле ноги передвигаю.

– А как же могильщики копают? – спросила Лида.

– Если бы мне столько хлеба давали за каждого покойника, я бы тоже копал, – ответил Никишин.

В тусклом свете коптилки лицо жены казалось чёрным. Никишин всё ждал, заплачет ли она по сыну. Она не плакала. И, похоже, не собиралась. В общем, Никишин её понимал. Он и сам ничего не испытывал, кроме бесконечной усталости и тоски.

– В соседней парадной женщина труп дочери выбросила прямо из окна, – сказала Лида.

– Мы этого делать не будем, – сказал Никишин.

– А я что, предлагаю?

Он встал и взял свёрток.

– Я отнесу.

– Куда?

– Попробую куда-нибудь его пристроить.

Никишин опустил в широкий карман пальто бутылку. На улице было ещё темно. Из репродуктора тихо играла пятая симфония Чайковского, будто похоронный марш по всем умершим прошедшей ночью. Никишин прижал к себе сынка и двинулся по улице. Руки быстро замёрзли в тонких перчатках. Ноги тоже ощутимо покалывало. Валенки он ещё осенью поменял на водку у одного старьёвщика. Потом эту водку обменял на картошку. А часть картошки на сухари. Где это всё? Как будто и не было никогда. В первый же вечер почти всё слопали на пару с Лидой. Стоило отдавать валенки за то, чтобы один раз почувствовать себя сытым?! Ну, как сытым? Скорее, полуголодным. Вот и приходилось носить старые башмаки с тремя парами носков и обмотками из газет. Насчёт газет ему посоветовал тесть. Тихий старик. От голода у него помутился рассудок. Тесть заманил к себе в комнату какого-то мальчика и заколол шилом. Потом попытался отпилить ножовкой голову, и в этот момент пришла его жена, мачеха Лиды. Она побежала к управхозу, и тот вызвал милицию. Тестя увели и, скорей всего, расстреляли. Мачеха не смогла перенести случившегося. На следующий день она отравилась. Лида в эти дни лежала в больнице. Ребёнок должен был вот-вот родиться. Никишин ничего ей не рассказал. И дело тут было вовсе не в подписке о неразглашении, которую его заставил подписать следователь. Он сказал только, что отец умер, а мачеха пропала. И больше об этом они никогда не говорили. Гораздо важнее тогда было сохранить сына.

Никишин прошёл несколько кварталов и свернул во двор больницы. У ворот, опираясь на лопату, стоял человек в тулупе. Никишин подошёл к нему.

– Кому ребёнка отдать? – спросил Никишин.

– Мёртвого? – спросил человек. – Вон туда можешь положить.

Посреди двора лежали тела. Несколько штабелей, высотой с человеческий рост.

– Просто оставить?

– Просто, – ответил человек. – Придёт машина и заберёт.

– А дальше куда?

– На кладбище, куда же ещё.

– А когда машина-то придёт?

– Ну, скоро придёт. Слышишь?

Человек дёрнул рукой.

– Что? – спросил Никишин.

– Крадётся кто-то.

– Кто крадётся?

– Ходят, ходят, гады, – прошептал человек. – Таскают мертвечинку… Слышишь?

Никишин ничего не слышал. Человек в тулупе сжал лопату двумя руками и двинулся через двор. Неподалёку от штабелей он остановился и поднял лопату.

– А ну покажись!

Никто не появился. Никишин вышел со двора. На улице к этому времени стало заметно светлее.

По дороге на кладбище за ним увязалась чумазая старуха. Она довольно шустро двигалась следом и неразборчиво бормотала. Потом стала хватать его за рукава.

– Отдай его мне, – расслышал Никишин. – Отдай мне ребятёнка.

– Он уже умер, – ответил Никишин.

– Отдай мне маленького. Такой маленький, такой хитренький…

Она попыталась схватить свёрток. Никишин отшатнулся. Старуха раскрыла беззубый рот.

– Дай, дай, дай…

А впрочем, никакая она была не старуха. Никишин вдруг увидел, что на самом деле ей лет сорок.

– Отдай мне маленького…

– Уйди ты, полоумная!

Он попытался пнуть её ногой.

– Куда тебе столько одному?

Одной рукой он прижал свёрток к себе, а другой схватил её за шиворот и толкнул. Она пробежала боком несколько мелких, быстрых шажков и повалилась на бок.

Никишин развернулся и пошёл дальше. Чем ближе он подходил к кладбищу, тем чаще ему попадались трупы. Они лежали вдоль дороги, будто указатели нужного направления. Некоторые лежали на санках, а рядом с санками лежали те, кто вёз их сюда и не дошёл всего несколько сотен метров. Кого-то уже засыпало снегом. А другие оказались тут совсем недавно. У входа на кладбище их было столько, что места на обочине уже не осталось. Тела лежали сплошным пластом, так что оставался лишь небольшой проход. Живого человека Никишин разыскал очень быстро. Небритый мужик в грязном фартуке принял у него свёрток.

– Цена известна? – спросил он. – Пятьсот грамм.

– Он же маленький совсем, – ответил Никишин.

– Пятьсот, – повторил мужик.

Никишин достал из кармана бутылку.

– Больше ничего нет.

– Водка? – оживился могильщик.

– Керосин, – сказал Никишин.

– Нужен он мне больно.

Могильщик развернулся и пошёл прочь, бросив через плечо:

– Оставь у входа…

Немного постояв, Никишин пошёл вглубь кладбища, выбрал место между двух старых могил и положил свёрток на снег. Потом открыл бутылку и полил керосином. Пламя разгоралось неохотно. Никишин подлил ещё. Постепенно он вылил всё, что было, и отбросил бутылку. Густой, едкий дым окутал его с ног до головы. Но вскоре огонь погас, лишь остатки ткани, в которую было завёрнуто тельце, продолжали медленно тлеть, разбрасывая по ветру чёрные хлопья сажи. От невыносимого запаха Никишина стало мутить. Он отвернулся и болезненно сблевал желтоватой пеной. В висках тяжело стучала кровь, и в такт ударам перед глазами вспыхивал салют. Никишин опустился на колени и обтёр лицо снегом. Перчатки намокли, и рукам снова стало холодно. Это немного взбодрило его. Собрав остатки сил, Никишин встал на ноги, покачнулся и попятился. Правда, сохранить равновесие всё же удалось, и некоторое время он стоял, не двигаясь. Он не знал, что делать дальше. Просто стоял и смотрел на свои закоченевшие, воняющие керосином и мокрой шерстью руки. Сын лежал прямо перед ним. Обожжённая кукла. Как же страшно тебе было умирать. Никишин вдруг обнаружил, что не помнит, как звали ребёнка. У него вообще было имя?

Кто-то окликнул его. Уверенным шагом к Никишину подошёл могильщик.

– Ты что тут делаешь?

– Я? – спросил Никишин.

Могильщик посмотрел на ребёнка. Абсолютно равнодушно.

– Заберите его, – сказал Никишин. – Я уже не могу.

Немного помедлив, он наклонился и поднял трупик за шею.

– Павлик, – сказал Никишин. В последний момент он вспомнил. – Павлик Никишин его зовут.

Могильщик молча уходил прочь.

Никишин сделал шаг вслед и рухнул.

– Павлик Никишин.

Он пытался ползти, потом перевернулся на спину и скорчился. В голове угасающим эхом стучало: «Павлик, Павлик, Павлик…» Он уже ничего не мог. Всё кончилось. Только об одном успел подумать. Услышал ли могильщик имя его сына?