Вдохновение как Ужас: Аутичный Империум Александра С.

Темнота боится людей, поэтому появляется только ночью,

Да и то избегает разного рода иллюминаций,

Но всё равно даже в ярких огнях присутствует как бы заочно,

И это уже само по себе заставляет её опасаться.

 

Темнота любого из нас уделает на раз-два.

С её родословной я, признаться, не очень знаком,

Но вроде её занесло из туманности «Конская голова»,

И она расцвела на Земле плотоядным чудовищным сорняком.

 

С тех пор Вечный Свет, как бы это помягче сказать, померк,

Так что ангелы, если и забредают к нам – от ужаса прячут лица.

Примерно в то время у нас как раз начинался каменный век,

Который (учёные врут, конечно) до сих пор ещё длится.

 

Темнота – вроде вируса, и каждый с рожденья больной;

Излечиться вполне реально, есть даже пара методик.

Например, если стать частицей и одновременно волной,

То тогда темнота проходит.

И всё проходит.

 

 

Молодой пермский поэт Александр Сабуров – наш давний хороший товарищ, в частности, он выступал два года назад на организованном редакцией фестивале «MRK­Bесие без джаза».

В его стихах удивительным образом  сочетаются хтонь и тьма, надежда и безысходность – а также неизменно присутствие щемящего проблеска той «хрупкой, нечеловеческой красоты, которую может передавать разве что музыка» (или как там было у Чехова?).

Александр очень крутой!!!

На этом моменте измученная нарзаном дорогая редакция уже поняла, что предисловие получается дурацкое и весьма жалкое, а потому переходим непосредственно к беседе с Александром.

 

 

Что для тебя значат твои стихи?

Для меня в большинстве случаев – ничего. Я понимаю, что ты ждал какого-то другого ответа, и, вроде, уже пытался его от меня добиться. Но этот вопрос мне кажется по определению некорректным, если он адресован автору. Мне, честно говоря, очень близка архаическая концепция авторства. Подлинный автор в ней – создатель смысла текста, который потом делегирует право «на публикацию» кому-то из доверенных граждан. Вон как в Библии, там сплошь и рядом Бог вверяет авторские права на те или иные телеги всяким приближённым чувакам. А поскольку мне никто ничего даже не делегировал открыто, я сижу и помалкиваю.  Автор – это никто. Кого должно ебать мнение автора? Никого не должно. Кого должно ебать, больно молотку забивать гвозди или нет? Тебе, я понимаю, было бы любопытно узнать, откуда всё это идёт и кто является создателем смысла. Мне тоже. Но мне пока не докладывались. А единичные прозрения случайны и ничтожны.

Впрочем, если спуститься на уровень пониже, то лично для меня, конечно, писать стихи лучше и приятнее, чем не писать. Я понимаю, что имеют в виду люди, когда говорят об «удовольствии думать». Это действительно похоже на особый вид чувственного наслаждения, когда в тебе оформляется некая созидающая мысль, и написание стихов – один из самых «гурманских» видов этого наслаждения, доступных мне. Не думаю, что в этом есть что-то достойное – выходит, что это некое духовное чревоугодие, физиологическая потребность сродни онанизму. И, будь я фундаменталистом, я бы наделил её такой же степенью греховности.

Хотя не исключено, что моё вот это вот нарочитое желание дистанцироваться от своих же стихов – это комплексы и ничего больше. Я‑то себе цену знаю. Не хочу, чтоб это выглядело кокетством, но я человек довольно хуёвый – в принципе, все, с кем я общаюсь достаточно близко, могут это подтвердить. А стихи и вообще творчество – одна из немногих хороших вещей, которыми я занимаюсь. Не по качеству, в смысле, а по факту. Не по статусу это мне. Я за поэта не вывезу. Каждый раз, когда мне удаётся сделать нечто хорошее, нечто похвальное, успешное, важное для других – я только и говорю себе «Чёрт возьми, опять я обвёл всех вокруг пальца». Только это не доставляет радости. Людям, которых что-то во мне очаровывает, я приношу исключительно несчастья, и я не хочу, чтобы что-то во мне очаровывало.

 

 

Расскажи про свой самый первый духовный опыт

 

Это как спросить у меня «Чувствуешь ли ты влияние Уральской поэтической школы?». Просто я заметил, что у людей есть набор предустановок таких. Например, если ты сочиняешь стихи, то ты должен уметь раскладывать по понятиям за местную «поэтическую школу» или, как в данном случае, за «духовный опыт». Это не совсем так. Правда, если в случае с «поэтической школой» или «будущим уральской поэзии» мне на то и другое откровенно поебать, то про «духовный опыт» мне как минимум интересно.

Правда, я не знаю, что имеется в виду. Мне вообще не хватает стабильности в этом вопросе, поэтому я завидую людям уверенным, подтянутым, духовно стойким. Как Миша Маваши, например. «Купола церквей, на фоне неба чистого, искренность в глазах, веру держат мысленно», – вот, завидую. Миша знает. А я не знаю. Можно ли считать духовным опытом первое воспоминание о Луне, если оно не ослабевает 20 лет? Когда увидел Луну в окошко дачного домика. Можно ли считать духовным опытом конкретную картину, на которой фигурируют сидящие у вентиляционных труб на крыше фигуры без очертаний, которая преследует тебя столько, сколько себя помнишь, и предположительно является забытым сном? Если да, то я, пожалуй, наберу тебе несколько таких сцен, которые пришли ко мне из ниоткуда или случились в конкретных обстоятельствах, но, так или иначе, преследуют меня всю жизнь и сильно на неё влияют. Но я бы не хотел этого делать. Не то что мне стрёмно поделиться, но я против того, чтобы это вербализировать. Если в явлениях и сущностях и есть магия, то она исчезает, когда их удаётся описать словами – почему-то я твёрдо в этом уверен, это одна из моих иррациональных убеждённостей.

Так вышло, что я попал в число кураторов одного проекта, связанного с искусством аутсайдеров. Есть такой устоявшийся термин, обозначающий творчество людей за границами общества – душевнобольных, маргиналов, граждан со странностями. Последние три дня я размышлял над текстом-концепцией, над каким-то словесным воплощением искусства аутсайдеров как направления. Мне кажется, я нащупал нужный критерий. У аутсайдеров принципиально иной, нежели у любых художников, импульс, который побуждает их создавать произведения. Потому что мы имеем дело не с искусством, родившимся в их странном сознании, но с сознанием, которое по чистой случайности выплеснулось в искусство. Сокровенная природа этого импульса такова, что автор не осознаёт себя автором (извините, что я опять съехал на эту тему), а свои произведения – искусством. Он не может даже помыслить ничего в категориях искусства, от него бесконечно далека идентификация «я – художник». То есть, это тот редчайший случай, когда творимое оказывается ненаречённым, когда ярлык «искусство» не ложится на вещи свинцовой печатью. Поэтому то, что у них получается – свободно. Так я представляю себе наивысшее проявление искусства, его чистейшую пробу. Строго говоря, человек, который находится «в здравом уме», исходя из этого, категорически не способе ни на что подобное – не способен на чистое искусство. Только ненормальный свободен от имён и ярлыков. В этом нет никакой романтики – просто его мир причин и связей изувечен по отношению к нашему, там никакое подобие нашим понятиям не работает. В этом смысле мне очень интересна, например, шизофазия – я думаю, что шизофазический бред достоин самой тщательного филологического препарирования. Мне кажется, что примерно об этом гениальное прозрение Введенского: «Я усомнился, что, например, дом, дача и башня связываются и объединяются понятием здание. Может быть, плечо надо связать с четыре. Я делал это на практике, в поэзии, и тем доказывал. И я убедился в ложности прежних связей, но не могу сказать, какие должны быть новые. И у меня основное ощущение бессвязности мира и раздробленности времени. А так как это противоречит разуму, то значит, разум не понимает мира».

Другое дело, я думаю, что постижение этих связей будет означать конец всего. Со всех вещей, как шапки, попадали имена, и мир остался девственно чист, как в день сотворения – так Павич описывает частную смерть, но, кажется, всеобщая смерть будет такой же. Своего рода освобождение.

 

Как обстоят твои отношения с этой чудесной, прекрасной, удивительной во всех отношениях родиной?

Отношения самые скучные, чего тут. Учусь, работаю, заполняю бумажки, хуйню всякую. Сашку Петрова, легендарного, в армию вот забирают. Говорит, что на флот его определили, что придёт через год и будет нас пиздить за то что не служили. Досадно, конечно. Я тоже пятый курс доучиваюсь, вот смеху-то будет тоже во флот попасть. То есть, не будет, конечно, смеху. Я в шестнадцать лет, когда ещё очень сильно был евразийцем, доказывал кому-то на городском форуме, что «служить каждый пацан должен». Сейчас смотрю и охуеваю вообще. Не от посыла даже, а от языка, от лексикона, от всего такого – так смешно и гадко это выглядело. Я вообще поразительно, кардинально изменился с тех пор, причём несколько раз. Я имею в виду стиль, внешние проявления, идеи и установки… ох. Впрочем, как и все мы.

Давай только не будем говорить про государство, потому что ну всё понятно же, что тут скажешь нового? Горящие голуби, порхающие рукавицы и Путин ещё этот ебучий. Такие дела. Другое дело – территория, которая заключена в государственных границах. Я за ними, собственно, ни разу в жизни не был к своим двадцати четырём годам. Мне нравится здесь, и на своей малой родине мне нравится – тем более, мы однажды ведь установили, что Пермь по непонятным пока причинам является довольно важным пунктом с точки зрения всякого загадочного пиздеца и совпадений. Я не против именно тут и умереть, в этом географическом пространстве. Конечно, надеюсь, что к тому времени государственное образование, которое на него паразитически налипло, будет называться как-то по-другому уже.

Откуда ты берешь вдохновение?

Ну смотри. Я выхожу на остановке «Фабрика ГОЗНАК» и иду по опушке лесопарка вдоль шоссе. В какой-то момент я, убедившись, что на дороге поблизости никого нет, сажусь на скамеечку, выпиваю, закуриваю и смотрю на автомобили, или на окна дома напротив, если уже так поздно, что автомобилей нет. Я и вчера так делал, выпил на этой скамеечке полбутылки рома «Акулий зуб». Мне кажется, это лучшее, что случается со мной в жизни. Если считать эту последовательность действий намеренной и осознанной – окей, я «беру» вдохновение.

Если говорить не про внешние обстоятельства, а про импульс, то моё так называемое «вдохновение» – это ужас перед всем вокруг. Мне нужна ярость, чтобы что-то написать, нужна злость. При этом стишок или какой-то текст необязательно выходит злым, даже скорее наоборот, тут нет такой прямой связи. И это ярость ниоткуда не берётся, она всегда здесь, стоит мне только хорошенько задуматься о чём угодно. Мне ужасно и современное состояние всего, и его прошлое. Более того, мир прошлого, даже мир средневековой Европы или мир шариатских законов гаже, хуже, но чем-то честнее современного и прогрессивного. Потому что речь идёт про явное зло, которое мы все знаем в лицо. Но мир, который мы наблюдаем, как будто бы катится от явного зла в зло «распылённое», как спектакль по Дебору превращается из тоталитарного в «распылённый», просто мне как-то ближе эта терминология. Оно незаметнее, хитрее, оно неявное, но таит в себе нечто невиданной ранее деструктивной мощности. Знаешь, мне кажется, что мы, мы все, очень давно не были настолько близки к чему-то животному, как сегодня. Я не очень хорошо понимаю, о чём я говорю, для меня неподъёмно трудно это формулировать, потому что это какие-то отрывочные ощущения, к тому же болезненные, как у любого неудовлетворённого жизнью человека. Проще объяснить это на примере изнасилования, которое само по себе явное зло. Неявное же возникает в тот момент, когда насилие начинает нравиться жертве. В этот момент в солнечном сплетении у человека рождается мутное чёрное облако. Такое чувство, будто раньше зло было твёрдым, а теперь оно разрежено и им наполнен воздух. И все мы незаметно пропахли, пропитались им. И я постоянно живу в убеждении, что вот уже не хватает какого-то незначительного импульса, чтобы всё социальное (я не говорю «человеческое», потому что это спорное понятие вообще) как ветром сдуло, и появилось вместо всех нас зверьё. В отдельные периоды у меня это доходит до психоза, когда я не знаю куда деться, потому что вижу признаки этого абсолютно везде, в случайно брошенном взгляде, в смешной картинке, даже в рекламе Орбита, в которой Антонио Бандерос беседует с пончиком. Возможно, мне следует поговорить с психоаналитиком или даже с сексологом, я наверное ебанутый какой-то в этом плане. Однажды, кстати, мы хотели взять интервью у старика Кона, а он возьми да и помри. Так и не сложилось.

Бывают и противоположные периоды – потому что я куда ближе к тем святым отцам, которые втихушку поёбывают детей, чем к праведникам. Я – часть того, что я описываю, если у кого-то сложилось впечатление, что я дистанцируюсь. Куда там. Иногда мне хочется предельно сблизиться со всем, от чего я обычно сатанею. Это проходит по ведомству чистого мазохизма, морального и физического. В основном всё же я пребываю в стрессовом состоянии. Тем более, что речь идёт не только и не столько о «человеческом», сколько вообще обо всём. О каком-то интегральном свойстве окружающего.

У писателя Уэльбека в «Карте и территории» есть персонаж – писатель Уэльбек. Однажды его находят мёртвым у себя дома – с отрезанной головой, распиленным на сотни кусков, которыми на полу выложена мозаика. И друг Уэльбека говорит по этому поводу детективу, расследующему дело: «Мир ничтожен. И тот, кто совершил это преступление, усугубил ничтожность мира». Это очень грустный роман.

Понимаешь, тут всё так устроено, что ты можешь прожить всю жизнь и тебя никто не разрежет на куски. Но реальность всё время как будто вибрирует, напоминая, что в ней есть этот потенциал, что в ней принципиально возможно всё это, и что манифестация этой возможности – дело техники и дело, в принципе, десятое. Я не понимаю, как можно спокойно жить в этой реальности, в которой принципиально возможно всё, на что только хватит нашей безумной фантазии и сверх неё, это предательская реальность с каким-то фундаментальным дефектом, выструганная на скорую руку, с ней преступно мириться, преступно быть в ней спокойным. Просто я иду иногда где-нибудь ночью, и мне хочется ни с того ни с сего упасть, повалиться в бешенстве и орать как резанному, что, впрочем, иногда и случалось. Мне от всего больно, меня всё отвращает, всё ужасает, мне всё чужое. Я чуть не каждый раз просыпаюсь и думаю, что так больше нельзя, но это пустая формулировка. Ну нельзя, а дальше-то что? Забиваю ебло и «продолжаю весело жить дальше».

Расскажи про свои сны.

Ночью на небо накатывали сиреневые тучи, и тогда кто-то в семье менялся в лице, с ним становился приступ – и он пытался убить окружающих, порвать руками. Все знали, что это временно, поэтому не калечили друг друга, просто отбивались. Я так дважды отбился от отца, например. Потом прошёл в кухню, чтобы закрыть окно, но тут все лампы за окном погасли, створка отделилась от окна, оставшись у меня в руках, и снаружи на меня полезли сгустки темноты. Я кое-как приладил створку обратно, так что темнота не пролезла. Вернулся в комнату, и тут вдруг понял с каким-то ужасом невероятным, что я нахожусь во сне, и этот сон я видел уже бесчисленное количество раз, и никогда не перестану видеть его. С осознанием пришло ощущение – ты понимаешь, о чём я. В этот раз мне показалось, что это было ощущение ада. Я ясно ощутил, что всё проиграно, всё кончено, что больше ничего нет, что этот сон – моя единственная реальность, в которой я всегда буду видеть страшные фиолетовые облака на чёрном небе. Понимаешь, что самое плохое – ощутил это трезвым, здешним, бодрствующим умом. Меня выкинуло из сна, как пробку, и я заставил себя встать среди ночи, только чтоб не засыпать обратно туда.

Извини, это просто недавнее впечатление. Так-то, конечно, глупо пересказывать отдельные сюжеты, так мы далеко не уйдём. Сюжеты в основном пустопорожние, на этот счёт я уже лишился иллюзий. Меня гораздо больше занимает сонное ощущение – то, что ещё ненадолго остаётся, когда сюжет уже утёк. Я пытаюсь с чем-то сравнить и не могу, пытаюсь понять его природу и не могу. Я только заметил, что с ощущением сна может сравниться по силе только ощущение прошлого, которое можно иногда искусственно вызвать. Думаю, тщетными попытками передать именно его объясняется существование искусства, например. Больше про сны, к сожалению, я сейчас не скажу, не тот период, как-то так.

 

Могут ли вещества изменить человека и открыть ему истину? Сделать поэтом?

А мне-то почём знать? Мой опыт обращения к веществам жалок – уж по крайней мере в сравнении с опытом большинства читателей Катабазии. Однажды я пробовал вещество DOM (кажется, так) и довольно продолжительное время смотрел, как деревья качаются – вот и весь самый захватывающий рассказ о моём опыте.

Вообще отношение к наркотикам у меня довольно хуёвое. Наверное, я бы больше порадовался, если бы в нашей культуре всё так исторически повернулось, что употребление наркотиков стало бы занятием исключительно высоколобым и со стороны нудным, типа чтения книг и увлечения наукой. Сейчас же я вижу за этим занятием какой-то флёр, исключительно неприятный мне на уровне интуиции. Меня что-то отталкивает. Я пытался сформулировать, но получается какое-то беспомощное уебанство, так что не буду – сойдёмся на том, что это мои комплексы. К тому же, для русского поэта есть куда более изящные и элитарные способы изменения сознания – например, коктейль «Ягуар».

Многие думают, что я рисуюсь, когда говорю, будто почти все мои стихи написаны под «Ягуаром», но это правда. Банка Ягуара – это оптимальная доза омерзительного спирта с химикатами, которые поселяют во мне именно столько злости, сколько нужно для придания мыслям нужного направления. Вот и сейчас, как, ты думаешь, я всё это пишу?

Я открыл Ягуар, довольно блевотно, в комнате воняет. Но это был единственный способ покончить уже с этим чёртовым интервью. Ничего не поделаешь.

Ягуар нужно пить, пересилить себя и пить. Существует теория, согласно которой имеет место заговор против жителей России. Силы света, которые хотят ослабить и развалить Россию во благо всех нас, наводняют рынок напитками типа «Ягуара», а силы зла, которые вынашивают отвратительные планы сделать Россию сильной, этому препятствуют – с недавнего времени в наглую, даже вот законопроект разработали, запрещающий «Ягуар». В этой ситуации каждый приличный человек, отличающий добро от зла, обязан перейти на светлую сторону и употреблять «Ягуара» как можно больше.

 

Веришь ли ты во Вселенскую большую любовь?

Нам всем было бы проще, если бы её не существовало – не было бы того, с чем неизбежно сопоставляешь себя. Но она существует. И ещё – я чувствую, что всё по-настоящему великое несёт в себе оттенок великой же печали. Может быть, это в каждом случае одна и та же печаль, и в общем и целом она светлая. Не знаю. Одноимённая песня, упоминания которой трудно было избежать, кстати, неплохо это иллюстрирует.

Существование Вселенской большой любви означает, что однажды всё вокруг, всё, о чём я до этого говорил, всё страшное, ничтожное, больное, гнетущее и рвущее на части, всё это даже не рухнет, а облетит шелухой бесшумно, и будут повержены рождавшиеся внутри нас чёрные облака, и кто-то, не я, но кто-то, в бесконечном отдалении посмеётся над этим, пожалеет нас, и будет наконец-то заслуженно счастлив.

У тебя есть мечта?

Да, есть – я уже больше года мечтаю уехать на лето на болота в Псковской области. Там есть Полистовский заповедник, в котором много болот. Болота – это ведь совершенно удивительное, очень разностороннее природное явление. Есть такие болота, в которых можно утонуть, а есть части болот абсолютно ровные, как столешница, по которым можно несколько суток двигаться и не встретить вокруг абсолютно ничего и никого. Это огромные труднодоступные территории, по многим из которых никто никогда раньше не ходил, и в Полистовский заповедник нужны волонтёры, чтобы обойти их все, инвентаризировать, описать. Там по-прежнему можно встретить всякие неизвестные растения и даже зверушек. Это то, чему я хотел бы посвятить некоторое время своей жизни – возможно, значительное время.

Если смотреть на это шире – я бы хотел лишиться амбиций. Если у человека нет амбиций, то ему гораздо проще быть счастливым хоть на болотах, хоть в деревне, где я тоже мечтал бы рано или поздно поселиться. Из-за амбиций это становится всё призрачней. Сейчас я руковожу пресс-службой в музее современного искусства, подрабатываю в местном театре по части литературы, занимаюсь небольшим издательским проектом, помогаю курировать стороннюю выставку, всё время что-то пишу, фотографирую, выступаю где-то. Всё это планомерно тянет меня в клоаку внешнего достатка и благополучия, что, в целом, не понимаю зачем нужно и куда приведёт.

Избранные стихотворения Александра Сабурова:

***

Кажется, что история нас не сохранит.
Я думал недавно, почему так нравилось детство.
В детстве можно было всё лето просидеть в деревне, каждый вечер носить с колонки маленькое ведро воды и поливать ею найденный за поленицей проржавевший вентиль, в надежде что из вентиля что-нибудь хорошее вырастет.
Я так и делал.
Детство разбивалось на сотни жизней. Каждая жизнь начиналась утром, а вечером навсегда заканчивалась. А потом начиналась следующая. И так до тех пор, пока какая-то сволочь не сообщила тебе о существовании завтра. Завтра пришло и изрыло гусеницами ту тропинку, по которой раньше никто чужой не ходил, а ходил только ты – проживая раз за разом, от утра и до вечера, свои самодостаточные жизни. И безо всякого дерьма навроде будущего тебе на этой тропинке было хорошо и уютно, охуенно просто было тебе.
Детство по сравнению с моей жизнью – всё равно что моя жизнь по сравнению с бессмертием.
Вроде и перспективы, и естественный ход событий, и завтра какое-то подозрительно светлое.
А всё равно как-то тягуче и обречённо.
Нет возможности – под вечер просто закутаться в тепле, закрыть глаза и умереть, чтобы под утро ожить, поесть блинчиков, понаблюдать в окошко, как сотворяется опять мир и как пастух гонит коров на пастбище, а потом всю жизнь провести, выдёргивая иногда с грядки редиску да поливая ёбаный проржавевший вентиль. Нет и не будет.

 

***

Загадаю загадку. Вот бескрайнее поле, за ним другое,

А за ним, как это ни странно, снова первое поле.

Здесь предметы теряют форму, вес и объём.

 

Чёрный перистый снег покрывает поле до горизонта.

Этот призрачный круг никогда не будет разомкнут,

Пока существует покинутый мёртвый дом.

 

Каждый был в этом доме, да только никто не помнит.

У него внутри, в одной из холодных комнат

Неподвижно лежит человек со странным лицом.

 

У него почти что прозрачная, бледно-серая кожа,

А лицо на все наши лица слегка похоже.

Он давно погружён в беспокойный тягостный сон.

 

Человек спит с открытыми ледяными глазами

И глаза его видят всё, что видим мы с вами

Но при этом намного рельефней, ярче, полней.

 

Вместе с нами во сне он плачет и веселится,

Вместе с нами подходит к страшной пустой границе,

Вместе с нами глядит на перистый снег за ней.

 

И на самой границе – что это там, гляди-ка…

В этот миг человек просыпается с диким криком.

Отвечает молчанием чёрный холодный дом.

 

Вот он снова объят беспокойной тяжёлой дрёмой

И уже видит ключ к загадке моей мудрёной,

Но, проснувшись, опять ничего не вспомнит о нём.

 

 

***

 Адский огонь и пламя любви Господней —

Вещи одной природы, но разных сил.

Лезешь зачем-то в завтра, хотя сегодня

Не полюбил, не выслушал, не простил.

 

Боже, не делай мне ничего дурного;

В пение птиц преврати и в собачий лай,

Если захочешь – брось меня в куст терновый,

Только венок терновый не надевай.

 

Но не прощай мне ни одного поступка:

Эта отсрочка вряд ли кого спасёт.

Если вселенная, скиснув, свернется в трубку —

Падай в нее, Алиса. Забудь про всё.

 

Там, где она прервется, не будет боли —

Только шум ветра и запах весенних трав.

Падай, иначе – следуй за братцем кроликом

В черную яму, где дремлет братец удав.

 

 

***

Это как будто тебя во сне поедают жуки, которых

Множество копошится в отсыревшей осенней траве

Или словно ты заперт в помещении с тысячей мониторов,

А на них бесконечно транслируют передачи с Дарьял-ТВ.

 

Это когда ты в пустой комнате слушаешь скрежет веток

По стеклу, за которым в дождливую ночь не разглядеть ничего.

 

Это загадка, но на загадку нет никакого ответа,

А есть только намёк, только тень, призрачный след от него.

 

Настоящий ответ нацарапан ножом на тайной двери,

За которой люди с глазами рыб распевают грустные песни

И какие-то дети в масках зверей играют в «Замри-умри»,

Исключив из правил «Воскресни».

 

 

***

Великая Шамбала может рухнуть стремительно и нелепо

Любые сокровища горнего мира вот-вот превратятся в хлам

Бесовской пантеон, возглавляемый дедкой, только что вытянул Репу.

Всё это в начале века предсказывал один из монгольских лам

 

Ламу в двадцатые годы убили китайские колонисты.

Легенда ещё какое-то время внушала монголам страх,

Но вскоре последний из посвящённых пал от случайного выстрела

Бойца Азиатской конной дивизии, свихнувшегося в степях

 

Так предсказание было утеряно, поэтому кали-юга

Пришла, когда бесы, все как один неукротимы и злы,

Вцепились в ботву титанической Репки, построились друг за другом

И стали тянуть Мировой Корнеплод на свет из предвечной мглы.

 

Тянут-потянут, вытянут молча, стряхнут с одежды суглинок

И, столбенея от ужаса, взглянут на тех, кого привели:

На тех, что держали Репку в сырых подземных глубинах,

На тех, что тянули Репку с другой стороны земли.

 

 

***

Кто виноват, что время так хитро

Устроено и вьётся по спирали?

Все вещи вскрыли страшное ядро,

Когда мы слой за слоем разбирали

 

Вселенную. Вот подпись, вот печать,

Пересчитайте, взвесьте, перемерьте.

Мы умерли, но смеем утверждать,

Что где-то там для нас не станет смерти

 

Что где-то там мы все найдём приют

Как в сказке про прекрасное далёко.

Умершие через меня текут

Подобно электрическому току

 

Подобно току порождают свет,

Подобно ветру раздувают пламя.

Всё кончилось, хоть длилось столько лет,

Всё кончилось, и созданное нами

 

В мгновения по миру разнесло

Как пошлую, неискреннюю сплетню.

 

Последний день.

Последнее число.

Последний месяц.

Год последний.

 

***

Сегодня будет звездопад

Зима спустилась в ад

За мной пришли Шаб-Ниггурат

И семеро козлят

 

Они торопятся скорей

Вернуться в общий дом

Там, где Полынь, клубок червей

Висит под потолком

 

Они торопятся туда,

Где в полночи горит

Рассвет. Червивая звезда

С звездою говорит

 

Я сам – источник горьких вод

Быть мной – тяжёлый труд

Сначала будет крестный ход

Затем меня убьют

 

А после, верь, взойдёт Она,

Сорвётся свысока

И сдует с мира имена

Как пенку с молока

 

 

***

Мир один-точка-ноль приказал долго жить ещё в пятьдесят седьмом,

Когда величайшая из советских технических креатур —

Спутник‑1, запущенный в космос, проделал в небе пролом,

Как чёрное Солнце зависший в зените над городом Байконур

 

Ужасно скандальное вышло дело. Мир проклинал совок,

А фото пролома пять дней не сходило с первых полос газет

И страшно подумать, как бы всё кончилось, но, очевидно, Бог

(Ну или кто там был на дежурстве) всё же нажал reset

 

Мир два-точка-ноль вышел самым понтовым из всех, подобных ему —

С реальным пропатченным космосом, с «защитой от дурака»,

Со многовариантной сценарной системой, прописанной по уму

И даже с подвижной границей локации – чтоб уж наверняка.

 

Собственно, всё это только лишь присказка. Сказка, собственно, вот:

Бесценный космический опыт Союза обязан нас вдохновлять

Чтоб только хардкор, только soft­ware free­dom, только открытый код!

 

И вот что: ИЩИТЕ НОВЫЕ БАГИ. БАГИ ИЩИТЕ, БЛЯДЬ

 

 

***

Одеяло убежало, следом простыня

Даже мягкая подушка бросила меня.

Убежали раскладушка, тумбочка, матрас…

Всё, чему мы дали имя, ненавидит нас.

 

Очень скоро всё, чему свобода дорога,

От имён своих постылых бросится в бега.

А пока их жизнь похожа на кошмарный сон.

Бьются вещи в казематах проклятых имён

 

Нет страшнее преступленья против естества

Безымянных, заключённых в камеры-слова.

Всё, что сковано словами – источает зло.

Что же нас тогда назвало, нас произнесло?

 

 

***

Сильнее всего хочется быть пачкой сигарет «Прима»,

Забытой рабочим на дальней полочке над верстаком.

Наверное, пару раз в день люди будут проходить мимо,

Но ты всё равно им не нужен, ни с кем из них не знаком.

 

Это само по себе неплохо, но всё-таки лучше стараться

Постепенно исчезнуть совсем в ожерельях паучьих тенёт.

Лучшая вещь,

которую можно сказать

про какое-либо пространство:

«Здесь уже никогда ничего, слава Богу, не произойдёт».

 

 

***

Никакому огню не укрыться в твоих ладонях.

Ты такой же, как все остальные – карточный домик.

А рубашка на картах всегда тускнела и меркла

И у тех, кто достроил себя до самого верха

 

Локти, пальцы, колени, глаза, запястья

Распадаются на четыре двухцветных масти

Исчезает мясо и кости, тончает кожа.

Каждый из нас

в какой-то степени невозможен.

 

 

***

Обнаруживаешь себя внезапно – первый раз после детства —

Допустим, в застывшем вагоне городского трамвая.

Становится холодно, неуютно, пытаешься как-то согреться.

Ёрзаешь на ободранном кресле, мало что понимая.

 

Тебе двадцать два, пятый курс, конец института,

Начало карьеры, личная жизнь, радости и печали.

Тут, в трамвае, всё это кажется мерзким, склизким, раздутым,

Как мёртвое тело, оставленное под солнечными лучами.

 

Обнаруживаешь себя повторно. Тебе уже пятый десяток.

Вторая жена, дети, госслужба, самолёт «Москва-Воркута».

Время, пока тебя не было здесь, спокойно текло куда-то.

Вздыхаешь – и облачко холода вырывается изо рта.

 

Такси, гостиница, номер-люкс. Всё ещё не можешь поверить.

Весь вечер пьёшь пиво, куришь, кое-как переводишь дух.

Наконец всё как-то проходит. Угасает, по крайней мере.

А третий раз обнаруживаешь…

Впрочем, с тебя хватит двух.

 

 

***

Помню о пепельно-сером, подёрнутом плесенью небе;
На спрятанных в буреломе глухих болотах
Младенческий череп на шее, тонкой, как стебель
Плачет тихонько, всё время зовёт кого-то.

Из камышей бесшумно взлетают немые птицы.
Пускают по чёрной воде дрожащие кольца.
В трясине друг с другом шепчутся чьи-то лица.
Им есть, что тебе сказать. Подходи, не бойся.

 

 

***

Сон ноября. Уйти нельзя остаться.

Тихие всплески в заводи глухой.

 

Мы здесь надолго. Скрытые пространства

Манят, пылая склизкой требухой.

 

Лодки уплыли. Пристань обветшала.

Воздух осенний копотью пропах.

 

В каждой душе – шкатулка Лемаршана.

Острые иглы в бритых головах.

 

Чёрное Солнце светит, но не слепит.

Дышит земля под тлеющей травой.

 

Вспомни, кто носит под одеждой цепи,

А над плечами – сгусток световой.

 

Если потом тебя об этом спросят —

Не отвечай на заданный вопрос.

 

Все мы – немножко pret­ty lit­tle hors­es.

Каждый – по-своему pret­ty lit­tle horse.

 

 

***

 

Ясное дело, что смерть отменят, и даже наверняка осудят на каком-нибудь специальном заседании.
Жертвам смерти подарят столько света, сколько в них уместится. И автомобиль «Москвич».
Непонятно только, что будут делать с организаторами смерти. По-хорошему-то их бы, конечно, расстрелять и повесить, но ведь не получится.
Я думаю, что их простят. А потом отвлекутся на секунду – глядь!, а их и нету уже, растаяли, потому что не осталось для них совершенно никакой причины быть.

После будут всякие угощения, танцы и музыка.
И мама расскажет отцу, как забавно и по-дурацки он, такой большой и упитанный, выглядел в больничной каталке, в которую еле-еле помещался.
Я расскажу дедушке, почему я не доехал до больницы. Это очень глупая история, когда я так пытался успеть к нему, что забыл накачать колёса на велосипеде, на первом же повороте перелетел через руль и пизданулся лицом в сырой мартовский сугроб.
Остальные люди тоже что-нибудь друг другу расскажут такое.
Эти наивные рассказы будут всех нас очень забавлять и веселить, и мы будем смеяться над ними, пока не растворимся и не займём всё вообразимое пространство.