Доктор, иди на свет (о романе Владимира Сорокина «Наследие»)

I

 

Распластовать в уме сорокинское «Наследие» поначалу так же непросто, как распознать его главного героя в убогом калеке, ползающем по вагонам апокалиптического поезда. Но мы ведь уже знаем, что книга о Гарине – и это помогает. Так и в отношении к тексту, который (как, кстати, и предыдущий роман) даже поклонникам Владимира Георгиевича может сперва показаться натужным или графоманским, дело спасает кредит доверия к автору. Доверие окупится, да с лихвой.

Это третья и последняя часть истории доктора, начатой «Метелью», но в некотором смысле условную трилогию с романами «Наследие» и «Доктор Гарин» составляет скорее легендарное «Голубое сало». (Между прочим, именно оно, а вовсе не «День Опричника», было первой книгой в огромной сорокинской «вселенной будущего», с пробированием, L-гармонией, мормолоном и живородящими материалами.)

Даже и начинается роман с давно знакомого образа – ломтевоза, прямиком из «Сала» и приехавшего. Там, в романной реальности, ломтевоз фигурировал в тексте, созданном клоном Платонова, да к тому же и клон, и почти всё остальное, вероятно, было известно чьим бредовым сном. Нами же это воспринималось как гротескная стилизация и выворачивание и без того сюрреалистических платоновских произведений. Но в  мире «Наследия» локомотив-каннибал – обыденная и унылая реальность. А для читателя это слишком уж очевидная овеществлённая метафора: ну, да, топливо «летящих вперёд» паровозов это человечина, намёк понят… Кто-то здесь и решит, дескать, повторяется автор, подвыцвела фантазия – но не будем торопиться.

Для нас, находящихся вне романа, это указание вот на что: да, наша реальность будто и впрямь подражает искусству. Замечание, что демиурги нашего мира это Сорокин с Пелевиным, давно уже не кажется забавной шуткой – к великому сожалению, это наша данность. Все уже слыхали крики «гойда», так не ровен час, скоро донесётся и далёкий гудок приближающегося адского поезда. А что это говорит о реальности внутри книги, что за реальность описана там? И, в конце концов – что за произведение перед нами? Явно не просто сатира, хотя откровенно сатирические моменты в изобилии: до отвращения знакомые персонажи вроде кочегаров Геры (с офицерскими усиками и принципами) и Жеки (повара-уголовника), или командира партизанского отряда Богдана Оглоблина; предельно похабная пародия на фадеевский «Разгром»; и многое другое. Но это и не сюрреалистический road movie, каким был – или только показался? – «Доктор Гарин». Да, перед нами снова разворачивается путешествие, но путешествие очень особого рода.

 

II

 

Если брать только книги о Гарине, то важно вот что. В изящной и лаконичной повести «Метель» он был обычным доктором, чья профессиональная сфера это болезни телесные. Остальные его помыслы, в общем-то, были под стать. В многоцветном и раблезиански изобильном романе «Доктор Гарин» он уже психиатр, тот, кто лечит душу. И заботы его более душевные, и «душевным», на редкость светлым, был финал книги. В тягостном кошмаре «Наследия» же речь идёт о врачевании духа и о недугах духовных, так что, если б не специфика описанной реальности, Платон Ильич Гарин мог бы оказаться, положим, священником… но в силу упомянутой специфики оказывается юродивым.

Таков весь изображённый Сорокиным мир, где все человеческие качества выродились в увечные суррогаты. Это на разных уровнях раскрывает трёхчастная композиция книги. Начало экспозиции: все классы «простого люда», от работяг до аристократов, следователей и палачей, и вот они едут в этом ломтевозе, бухают, пытают, обедают, трахаются, клубятся. В чудовищности происходящего волнует их лишь то, хватит ли в кочегарке ломтей человечины, чтобы доехать до нужной станции.

Но поезд никуда не доехал, так как в дело вступил партизанский отряд УЁ – этакие «поэтизированные воины», а по сути форменные дегенераты. Их «христианство», «ленинизм» и прочая «консервативная революция» выписаны совершенно безжалостно — привет многочисленным нынешним «кшатриям» из карикатурных «республик Фиуме».

И даже в третьей части, поначалу резко контрастирующей с предыдущими и вроде бы вполне идиллической, всё подёрнуто неким томлением духа. Это ирония над образом интеллигенции, оторвавшейся от реальности? А может, и самоирония?

Супруга хозяина Вера Павловна, одна из сестёр-близняшек, размышляет о склонности людей к насилию и опасается поглощения жизни рутиной, пока прошлое наползает на настоящее, как ледник, или как невидимый мягкий куб. И ощущается в этой панораме «долгой счастливой жизни» смутная угроза, как на картинах Эдварда Хоппера или Эндрю Уайета.

В этом мире дезинтеграции, энтропии и уродства Гарин уже не доктор, а безногий заикающийся дед-инвалид, с опухолью на обожжённом ядерным пеклом лице. Искалечена и его душа, память, мышление, всё подверглась диссоциации и распаду. От него как бы «отпали» базовые психические функции (интуиция, ощущение, чувство, рассудок) воплотившись в  его необычных детях, и тоже в гротескно искажённом виде. Но осталось самое главное, то, чем Гарин руководствуется, и то, что озвучивает со всей прямотой:

Верую в бессмертную душу человеческую. Душа живёт в человеке отдельно, по своей стати она беспредельна, от мёртвого отлетает, новорождённого жизнью наполняет, её ценить и лелеять надо, а вот оскорблять её не надо — может обидеться и почернеть, тогда навалится адская меть, будешь помечен за плохие дела до тех пор, пока жизнь из тебя не ушла. Изнутри разрушаться будешь, покуда себя не избудешь.

 Вот поэтому и он, и его странные дети идут через кошмар, постепенно обретая друг друга, бросая вызов энтропии и, что называется, делая добро из зла (хотя, вроде бы, их путь – тоже поток секса и насилия). А затем в дело вступает магия, противостоящая распаду. Появляется проводник, вестник, Белый Ворон (не какой-нибудь там «чёрный лебедь», а живое чудо, призванное и осмысленное), и путешествие, которое тут выглядит как сорокинская версия волшебной сказки, заканчивается у входа в странную избушку посреди непролазного леса.

И вот история Гарина смыкается с третьей частью, причём смыкается особенным образом, озадачивая читателя. Как же это всё интерпретировать? Если остаться в книжной реальности, то, судя по всему, мы переносимся в эпоху «Теллурии», мир которой кажется утопическим после всех этих войн и междоусобиц.

По отношению к странствиям Гарина это должно быть недалёкое будущее, но всё-таки остаётся загадка: как же соотносятся реальность Гарина и реальность интеллигентской усадьбы? Близнецы-черныши предстают и героями книги, которую читает дочь Гарина, потом они все встречаются вживую… А потом все вместе вдруг вновь оказываются персонажами текста, а над ним работает уже хозяин усадьбы, Пётр Олегович Телепнёв, в котором легко увидеть «преломившиеся» черты самого Владимира Георгиевича Сорокина. (Можно, например, вспомнить, что важная и сквозная для книги тема близнецов для самого Сорокина вовсе не отвлечённая – он ведь сам счастливый отец двоих близняшек…)

Эти странные взаимоотношения героя, автора и Автора чем-то напоминают и причудливый финал «Голубого сала», и метафизику пелевинских романов, вроде «t», «Смотрителя» или недавнего «Элевсина». А то и сложные перипетии линчевской «Внутренней империи»! Но есть ещё одно произведение, которое кажется мне стоящим ближе всего к «Наследию».

Это «Западные земли», итоговый роман Уильяма Берроуза. При всех различиях, у этих произведений, завершающих важные авторские трилогии, удивительно много общего. Это и тема ядерной войны, энтропии, насилия, распада души, «смерти второй и последней». И огромный массив текстов, лежащих в основе, прямо упоминаемых, цитируемых, пародируемых, а также, при этой «литературоцентричности», озабоченность коварной и амбивалентной природой языка (как видно, не просто так у Сорокина упомянуты и Витгенштейн, и джойсова «Finnegans Wake»). Гностические мотивы: писатель как демиург, сложные взаимодействия Автора, его персонажа-писателя, и его, писателя, аватаров, измученных героев, которых он вписывает в своё произведение, чтобы вместе с ними найти способ выписаться. Ну а близнецы-черныши в «Наследии», эти дикие, элегантно-смертоносные люди-кошки, уж конечно, стопроцентно берроузовские персонажи…

Это не говоря об обилии сатиры, сюрреализма, множества личных тем и экспериментальном, бескомпромиссно-«трансгрессивном» характере текстов обоих мастеров. А заодно и реакции «достопочтенной публики», которую прямо сейчас мы можем наблюдать воочию (жизнь в который раз подражает искусству).

Но едва ли не важней всего в обеих книгах чувство обречённости, безвыходности, потери всего. Иногда оно почти невыносимое, но за ним скрывается и гуманизм, и – вопреки всему – странный метафизический оптимизм, тот самый Последний шанс..  Вот слова из берроузовского романа, которые идеально подойдут и «Наследию»:

Тот, кому не страшно жить в наше время, просто страдает недостатком воображения. И спасение — возможно ли оно? Разумеется. Спастись можно только лишь с помощью чуда.

 Ну вот, как сказал бы автор: благодаря такому неожиданному сопоставлению, мы можем, наконец, нащупать жанр этой удивительной книги. И «Западные земли», и предшествующие романы Берроуза, в основе своей имели, в числе прочего, кодексы майя, египетскую и тибетскую книги мёртвых, и в известном смысле представляли собой их современный западный аналог. Сорокинский роман это произведение в том же жанре, одновременно и описание, и некое руководство, и даже в какой-то степени средство путешествия души в царстве смерти.

Русская книга мёртвых – вот что такое «Наследие».

 

III

 

И Берроуз, и Сорокин показывают, что мир, в котором нет любви – это буквально мир мертвецов, Land of the Dead. Как может умереть заживо, утратив смысл и любовь, отдельный человек, так и целая цивилизация может превратиться в «пространство мёртвых дорог», ад на земле. Дорога к выходу из этого мира – самое опасное путешествие, и здесь нет никаких универсальных алгоритмов.

Я хочу попасть в Западные Земли – они лежат прямо перед нами, на том берегу бурлящего потока. Этот поток ледяных нечистот, именуемый Дуадом – помнишь? Вся грязь и ужас, страх, ненависть, болезни и смерть в истории человечества пролегли между тобой и Западными Землями.

 Разборчивых рецептов нет, зато есть принцип, и он весьма прост: чтобы не сгинуть на этом пути, помимо смелости, ловкости, а где-то безжалостности, и всего прочего, очень стоит практиковать деятельную любовь. Помоги случайно встреченному бедняге, или бездомному коту, прояви сострадание – и скорее останешься человеком, сохранишь душу. Тогда, может быть, сработают и магия, и воображение, и коварный язык окажется не вирусом или материалом «скрипт-процесса», а тем, что связывает время, передаёт и сохраняет смысл. Не пресловутое сало, но milklit, что «множится структурно и энергетически».

Вход в лесную хижину, где заканчиваются мытарства Гарина и его детей – это и есть «ход в бесконечный небосвод» из хармсовского эпиграфа к роману, а выглядит он как абсолютно чёрный квадрат. И мы вспомним о знаменитом напутствии, которое Малевич дал Хармсу: «Идите и останавливайте прогресс». Рухнул об пол потолок: прекращается фрагментарное, гниющее время, время-разрушитель миров – и открывается вечность; чёрный свет провала, в который идут герои, оборачивается ослепительным сиянием. Теперь они в пространстве мифа, и там Гарин-персонаж, наконец, умирает…  чтобы, слившись с автором, обернуться чуть ли не версией блейковского гиганта-Альбиона, человеком-горой (если так, то Оле, Аля, Плабюх, Хррато это здешние «четыре Зоа»…)

«Голубое сало» заканчивалось, в общем, так же, как всем известная пушкинская сказка: мир-пандемониум, порождённый ненасытным желанием всё большей власти, неизбежно коллапсировал в чёрную дыру.  Жалкий и озлобленный лакей, клонированный из Сталина (то ещё воплощение крайнего падения человека!), «вспоминал про грушу» и просыпался назад в свою убогую, бессмысленную реальность, в пластмассовый мир тщеты и ресентимента. Финал «Наследия» иной: Гарин, врач, несущий веру, надежду и любовь, спасает не только себя и своих детей.

Происходит нечто совсем нежданное и удивительное: внезапно в дело вмешивается гость усадьбы Ролан Киршгартен (немец, фамилия которого дословно значит «вишнёвый сад»). Он переплётчик, то есть литературный критик, но в первую очередь вдумчивый и благодарный читатель, который необходим, чтобы творение автора стало живородящим, а не растворилось в «обломовской» праздности. Автор – не только Телепнёв, но и сам Сорокин – отказывается от власти, доверяясь своему герою, и мы все вместе переживаем выход из книги, то есть из этого самого «гнилого бардо». Мир-инвалид обретает, наконец, смысл.

Старый писатель из «Западных земель» умирал вместе со своими погибшими героями – но вместе с автором оставался на последней странице, достигнув предела слов. Ему нечего больше писать, он забрался по этой лестнице и готов её отбросить, чтобы шагнуть в бессмертие. «Только побывав в Аду, можно увидеть Рай». Любимый кот растягивается рядом на кровати, на гору опускаются тени, и напоследок звучит реплика поэта Элиота: «Hurry up please. It’s time». А на последней странице «Наследия» остаётся памятник Платону Ильичу Гарину. Под потемневшим небом смотрит он, улыбаясь, на запад, и словно хочет что-то сказать. Что же мы услышим? Быть может, прозвучавшее ранее кредо поэта Адамовича:

Ничего не забываю
Ничего не предаю
Тень несозданных созданий
По наследию храню

Или же – если уж предел слов достигнут – это будет особый не-звук: так скрипит секретная калитка в пустоте, так гудит the only engine of survival и так журчит-мурчит most natural painkiller what there is…

Мы узнаем, когда придёт время.

Автор — Ibsorath