«Химическая муза»: четвёртая глава

От Редакции. Следующая глава «Химической музы» повествует о наркомифологии — мифологических и литературных сюжетах, открыто или неявно отсылающих к употреблению античными людьми веществ. Основное внимание профессор Хильман уделяет мифу о Прометее, в котором на материале «Аргонавтики» Аполлония Родосского вскрываются очень интересные подробности о происхождении опия и связи с ним самого мятежного титана. Но также изучает истории Нарцисса и Одиссея, а еще некоторые бытовые детали жизни олимпийцев.

Мысль Хильмана проста и доступна: мифология отражает жизнь людей, а мифотворчество — безопасный коллективный способ сказать правду о действительности. Не только о рекреационной, мистической или гностической роли веществ, но и о тирании, правде, боли и избавлении от неё.

Впрочем, иногда это ещё и возможность сохранить знание — иногда совершенно конкретное и однозначное, о влиянии тех или иных растительных реагентов на разум.

В этой главе Хильман также касается нескольких соседних тем: в частности, рассуждает о глубинной схожести мифа о Христе и Прометее, о мистических ритуалах вхождения в транс и отношении античных людей к словам безумцев и пророков. Другие темы, наиболее соблазнительные (в частноти, об Элевсинских  мистериях и измененных состояниях сознания у Овидия), им лишь обозначаются и обещаются в следующих главах.

fr.Chmn

Прометеевская эйфория

Если неждан­ное горе вне­зап­но душой овла­де­ет,
Если кто сохнет, печа­лью тер­за­ясь, то сто­ит ему лишь
Пес­ню услы­шать слу­жи­те­ля Муз, пес­но­пев­ца, о слав­ных
Подви­гах древ­них людей, о бла­жен­ных богах олим­пий­ских,
И забы­ва­ет он тот­час о горе сво­ем; о заботах
Боль­ше не пом­нит: совсем он от дара богинь изме­нил­ся.
― Гесиод

 

Культурной основной классической цивилизации служила её замысловатая мифология; античную литературу населяли боги и герои. В тысячах историй о божествах и их чемпионах, в устной и письменной форме, запечатлевались и сохранялись традиции, обычаи и социальные ценности того времени. Мифы были не просто сказками для развлечения, а чем-то намного большим: по сути, дистиллятом наиболее важных верований античности. Боги классического мира были максимально приближены к людям по сравнению с любой другой культурой; их отличало лишь бессмертие. Крайне антропоморфные, они являлись ярчайшим отражением самого античного мира: пели, танцевали и праздновали точно так же, как греки и римляне; точно так же они плакали, сражались и проклинали. А когда на них накатывала усталость, так же употребляли.

Изменяющие сознание субстанции были такой же частью античного мифа, как и частью повседневности. Болеутоляющие растительные средства просочились в истории о богах и героях, где обрели огромную власть над исходом событий космического масштаба. Вещества применялись в славных битвах для исцеления раненых героев, на пирах для прозрения, а также на известных состязаниях — чтобы убить чудовище и обрести великую славу. Без веществ греческие и римские мифы были бы совсем иными, а западный мир остался бы без огромной части яркого и захватывающего культурного наследия.

Влияние веществ на мифы ярче всего проявляется в особом разделе легенд, которые можно окрестить «нарко-мифологией». В этих историях содержатся отрывки истории веществ, традиционная фармацевтическая мудрость, а также отсылки на растительные компоненты, и всё это влияет на сюжет и помогает раскрыть значимость мифа. Без веществ античная нарко-мифология лишилась бы всякого смысла.

Как и у обычных греков и римлян, у антропоморфных античных богов были свои рекреационные и стимулирующие фармацевтические препараты. Например, загадочные амброзия и нектар — неоднозначные субстанции, именуемые «пищей богов». Они часто фигурируют как еда и питьё, однако результат их воздействия на богов больше напоминает наркотическое опьянение. Амброзия и нектар предназначались лишь для бессмертных; боги эгоистично хранили свои секреты и редко позволяли кому-либо кроме равных себе или своих отпрысков испытать их мощное воздействие.

Корень греческого слова амброзия означает «бессмертный», а буквально это слово значит «жизнь, что побеждает смерть», которой наслаждались божественные персонажи. Боги, малые божества, их дети-полукровки и некоторые особенные животные, связанные с богами, вкушали сладкую амброзию и нектар в «Илиаде» и «Одиссее» Гомера, однако власть имущие не давали простым смертным пережить такое же блаженство. Нектар и амброзия предотвращали неизбежный процесс физического угасания и разложения, которое влекло за собой Смерть — заклятого врага всего жалкого человеческого рода. Эти чудесные субстанции сохраняли и умножали красоту божеств, буквально консервируя их витальность.

В античности по венам богов не текла кровь, они не ели хлеб и вино простых смертных. Бессмертные тела их наполнял ихор — своего рода божественная плазма, живительная жидкость. Именно наличие ихора отличало их от обычных людей. Он поддерживал в них жизнь и служил символом бессмертия. Свою физиологию боги поддерживали, утоляя голод и жажду обильными возлияниями небесным нектаром, — субстанцией, которая прекрасно подходит их бессмертным телам и струящемуся по венам ихору. Нектар и амброзия дарили богам силу, красоту и, в конечном счёте, бессмертие; как и вещества, они возносили богов над самой жизнью.

Классический мир придумал концепции амброзии и нектара, чтобы объяснить тревожный факт: Зевс, Посейдон, Гадес и прочие боги, несмотря на очевидно антропоморфный вид, не старели, не болели и не умирали. Существование столь похожих на человека богов, живших вечно, было сложно принять в мире, полном страдания и смерти. Амброзия и нектар чудесным образом насыщали богов и позволяли им жить очень долго, тем самым поддерживая их божественность. Но эти странные субстанции — не просто литературная выдумка, призванная решить неправдоподобный интеллектуальный парадокс о неизбежной смертности всех существ во плоти. Амброзия и нектар во всех смыслах являлись божественным эквивалентом сильных наркотиков; предпочтительными препаратами (калька с англ. drug of choice, определенное лекарство, которое применяют в первую очередь для определённой болезни — прим.Ред.) бессмертных. Утоляя аппетит и жажду, боги передавали друг другу на пышных пиршествах амброзию и нектар подобно тому, как греки на увеселениях передавали смешанные с вином опиум и белену. Классический мир мог понять амброзию, потому что в нём были свои божественные напитки и сохраняющие жизнь наркотики.

Амброзия и нектар часто появляются на страницах «Илиады» и «Одиссеи», а также играют видную роль в продвижении сюжета многих важных историй. В них амброзия и нектар по своим свойствам были весьма похожи на привычные грекам и римлянам рекреационные вещества. Сходство поразительно: подобно опиуму и белладонне, амброзию и нектар употребляли на празднествах и по торжественным случаям чтобы отдохнуть и приятно провести время. Пища богов также ассоциировалась с тёмным временем суток и сном; она использовалась в похоронных ритуалах и даже входила в состав мифической косметики. Помимо прочего, амброзия и нектар повышали сексуальное влечение и избавляли от голода, точно как их реальные прототипы. [1]

В каком-то смысле, амброзия и нектар выступали собирательными терминами, отражающими культуру употребления классического мира, который придумал столь интроспективные мифы об антропоморфных богах. И представляется уместным, что греко-римские боги прибегают к таким же рекреационным субстанциям, что их смертные создатели.

Текстовые примеры поразительной схожести амброзии с наркотиками позволили классическому миру провести наглядные параллели между пищей богов и веществами, доступными обычным людям. Драматические сценарии следующих отрывков практически идентичны. В центре — трагическая потеря любимого человека, а опиум и амброзия применяются для достижения двух определённых эффектов: забвения и подавления аппетита. Первый пример — эпизод из «Илиады», где Ахиллес скорбит о погибшем в бою товарище:

С неба печальных узрев, милосердовал Зевс промыслитель,
И к Афине Палладе крылатую речь обратил он:
«Или ты вовсе, о дочь, отступилась от славного мужа?
Или нисколько уже не заботишься ты о Пелиде?
Се он, сидя один при своих кораблях прямокормных,
Горестный плачет по друге любезном. Все аргивяне
Пищу вкушают; а он остается и гладный и тощий.
Шествуй, Афина; и нектаром светлым с амброзией сладкой
Грудь ороси Ахиллесу, да немощь его не обымет».
[…] Пелееву сыну
Нектаром Зевсова дочь и амброзией сладкой незримо
Грудь оросила, да немощь от глада его не обымет. [2]

Амброзия подарила сыну богини Ахиллесу великую силу и заставила забыть о муках голода. По своему воздействию она больше похожа на вещества, чем на какую-либо пищу или напиток. Подобно дозе морфия или даже героина, амброзия привела Ахиллеса в состояние «комфортного отупения». Благодаря ей он позабыл о потере близкого друга.

Второй пассаж — отрывок из мифа о Деметре и Персефоне. В этой истории Деметра бродит по земле в обличье человека и ищет свою дочь Персефону, которую недавно похитил Гадес, бог подземного царства. В какой-то момент она встречает семью с маленьким и больным ребёнком; они предложили ей кров, тем самым невольно порадовав богиню. Когда она вошла в их обиталище, то сделала нечто странное:

Наме­ре­ва­ясь вой­ти под скром­ную кров­лю жили­ща,
В поле она набра­ла мака снотвор­ных пло­дов,
Но, наби­рая (мол­ва гово­рит), их кос­ну­лась уста­ми,
Вовсе забыв­шись, и тем голод слег­ка уня­ла. […]
Тот­час же ста­вят на стол молоч­ный тво­рог, про­сто­ква­шу,
Ябло­ки и золо­той, в сотах хра­нив­ший­ся мед.
Яст­ва не тро­нув, дает бла­гая Цере­ра мла­ден­цу
Мака снотвор­но­го сок с теп­лым испить моло­ком. [3]

Как и Ахиллес, богиня позабыла о голоде благодаря маку. Она не только попробовала опиум сама, но и дала немного больному ребёнку — в качестве жеста доброй воли и чтобы облегчить его страдания. И амброзия, и опиум приносили утешение. Они помогали употребляющим их, бессмертным и смертным, преодолеть смерть и справиться с утратами. Потеря аппетита, вызываемая этими магическими субстанциями, была не более чем приятным побочным эффектом, однако ярко отражала известный фармацевтический феномен — уникальное свойство химикатов, имеющихся в маке. Странно, что амброзия унимала боль и подавляла аппетит практически как опиум… как будто греки хотели, чтобы у их богов было собственное средство для преодоления жизненных трудностей.

Схожесть между амброзией и определёнными хорошо известными рекреационными веществами античности слишком сильна, чтобы игнорировать её или списать на необычное совпадение. Амброзия являлась именно божественным «предпочитаемым препаратом».  Гомер подарил своим богам собственное вещество для утешения, в котором нашли отражение субстанции, что принимали его современники. Античное общество могло свободно употреблять притупляющие ум растения; и то же самое было доступно его богам. Истории об употреблении в мифах о богах ещё больше утверждали их антропоморфную сущность.

Боги греко-римского мира, вне всяких сомнений, обладали вызывающими эйфорию болеутоляющими, аналогичные тем, что были у подчиненных им смертных. Но античная наркомифология пошла ещё дальше, пытаясь объяснить происхождение веществ, популярных исключительно среди простых смертных. Например, легенда о Прометее представляет собой яркий пример попытки античных людей изучить корни своих веществ. Миф о Прометее не только объясняет происхождение определённого вещества, но и метафизически оправдывает его мощное воздействие. История о Прометее, небожителе, принесшем мудрость смертным, это миф об интоксикации; просветление и изменяющие сознание вещества у греков шагали бок о бок.

Чтобы понять ценность мифа о Прометее и большинства других наркомифов, важно помнить, что греческие боги создавались интеллектуальными инструментам века, когда всюду царило страдание. Подобно своим богам, смертные или, как выразился Гомер, «хлебоядные мужи», то и дело нуждались в химическом стимуле — жизнь их была не сахар. Будучи антропоморфными, греческие боги были столь же требовательны и высокомерны, как люди, а иногда и просто жестоки. Они вмешивались в дела смертных, насилуя, воруя, убивая, по первому капризу и без жалости. Глава богов, Зевс, тоже не любил смертных. На самом деле, греки описывали его как безжалостного тирана и человеконенавистника:

Скры­ли вели­кие боги от смерт­ных источ­ни­ки пищи:
Ина­че каж­дый лег­ко бы в тече­ние дня нара­ботал
Столь­ко, что целый бы год, не трудя­ся, имел про­пи­та­нье.
Тот­час в дыму оча­га он пове­сил бы руль кора­бель­ный,
Ста­ла б ненуж­ной работа волов и вынос­ли­вых мулов. […]
Это­го ради жесто­кой заботой людей пора­зил он. [4]

Если бы не Зевс, жизнь смертных была бы гораздо проще. Будучи главой олимпийцев, он вполне мог облегчить страдания людей, но Громовержец-властитель предпочитал наблюдать, как они сами преодолевают трудности. Зевс не был похож на Иисуса. Он наслаждался, глядя, как смертные корчатся в муках… за исключением, конечно, любовников и сыновей-бастардов, коих он породил великое множество.

В этом суровом мире бесконечных божественных кар и непрекращающейся скорби, классические традиции привнесли луч надежды: придуманный греками миф о Прометее. История жизни великого избавителя служила источником вдохновения в тёмные тоскливые времена. Его имя означало «предвидящий». Он был сыном бога, но, в отличие от своих братьев и сестёр, он переживал за смертных и пытался их защитить. Некоторые мифы даже изображают Прометея создателем человечества. Согласно греческим легендам, он был ярым сторонником человеческой расы — спасителем от жалкой и тяжёлой жизни, на которую обрекли их жестокие боги и бессердечная Судьба.

Прометей проникся жалостью к несчастным людям, чрезвычайно страдавшим под суровым правлением Зевса. И попытался облегчить их непосильную ношу. К несчастью, его милосердие вызвало гнев и последующее наказание от царя богов. В качестве наказания за проявленное к людям сочувствие, Зевс приковал его  нерушимыми цепями к скале в высокой горной гряде, где к нему, томящемуся в одночном заключении, прилетал орёл и клевал его печень, которая каждую ночь отрастала заново. Таким образом, на следующее утро пытка милосердного бога возобновлялась — поистине мучительное наказание.

Прометей страдал ради людей. Несмотря на проявленное им человеколюбие, боги считали такое наказание приемлемым; по словам Гефеста, сковавшего надёжно держащие Прометея цепи, он получил по заслугам:

Что ж, поделом, ты бог, но гнева божьего
Ты не боялся, а безмерно смертных чтил.
И потому на камне этом горестном,
Коленей не сгибая, не смыкая глаз,
Даль оглашая воплями напрасными,
Висеть ты будешь вечно: непреклонен Зевс. [5]

Миф о Прометее окутан трагедией — как и почти любая жизнь в те времена, когда расцветающая было надежда часто ломалась под пятой необузданной и неограниченной силы. Вот почему эта история ещё и о надежде; а также о происхождении болеутоляющий веществ — отупляющих разум спасителей человечества. Согласно мифу о Прометее, вещества приносили покой простым смертным, жертвам божественной тирании и эгоизма.

С точки зрения сильных мира сего, Прометей совершил два непростительных греха — и оба сводились к одной теме. Самой главной его ошибкой было отсутствие уважения к власти. Он демонстративно бросил вызов могуществу Зевса, поставив под вопрос его право на трон. На самом деле, Прометей счёл Зевса простофилей и попытался оскорбить его перед другими богами; он хотел подтолкнуть царя, чтобы тот показал своё несоответствие занимаемому положению. Обманом он попытался заставить того принять неверное решение. Это божественное испытание должно было вскрыть несостоятельность Зевса как правителя — смелый шаг, который имел все шансы на успех… но, тем не менее, провалился:

Ибо в то вре­мя, как боги с людь­ми пре­пи­ра­лись в Меконе,
Тушу боль­шо­го быка Про­ме­тей мно­го­хит­рый раз­ре­зал
И раз­ло­жил на зем­ле, обма­нуть домо­га­ясь Кро­нида.
Жир­ные в кучу одну потро­ха отло­жил он и мясо,
Шку­рою все обер­нув и покрыв­ши быча­чьим желуд­ком,
Белые ж кости собрал он зло­коз­нен­но в кучу дру­гую
И, раз­ме­стив­ши искус­но, покрыл осле­пи­тель­ным жиром. [6]

Прометей предложил Зевсу кости, а не привлекательные куски мяса, несъедобные куски быка, спрятанные в жире, с помощью этой уловки надеясь выставить напоказ невежество владыки. Независимо от того, узнает ли Зевс о проверке, Прометей бросал прямой вызов его способности руководить богами. Он дал Зевсу выбор, который должен был показать его тупость. Он дал якобы всесильному Владыке Небес выбор: один вариант хорошо выглядел, но по сути был мусором. Второй был поистине хорош, но выглядел неказисто. Прометей надеялся, что Зевс откажется от лучшего варианта, который будет отдан смертным. И Зевс попался. Этим гениальным жестом Прометей раскрыл несовершенство лидера богов, сорвал божественные покровы его суверенитета, даровав превосходство человеческой расе.

К сожалению, для Прометея это закончилось печально. Всемудрый Зевс предвидел такой поворот. Он знал, что за трюк пытается провернуть Прометей, и втайне планировал наказать и человечество, и его божественного защитника, поэтому повёлся на уловку и намеренно выбрал привлекательный с виду дар. А затем, театрально пылая праведным гневом, он проклял человечество на вечное невежество; и забрал огонь, символ умений и мудрости, который мог бы помочь людям выжить. Они были обречены на страдание безо всякого источника энергии и без надежды на спасение. Этот акт мести восстановил порядок и абсолютную власть Зевса.

Конечно, Прометей не мог просто сидеть и смотреть, как раса смертных гибнет из-за того, что божественным созданиям нет дела до её страданий. Поэтому он совершил ещё одно тяжкое преступление — украл огонь у богов и передал его людям. Зевс снова впал в ярость. Царь небес заявил, что с него хватит. За брошенный власти вызов он решил наказать Прометея, а также и всю расу смертных. Боги приковали его к скале, а людей обрекли на худшее проклятье: подарили им женщин.

Как будто у смертных и так не хватало проблем, Зевс подарил им жён — согласно мифу, до этого женщин у них не было. Нам такое наказание кажется странным, но стоит учитывать, что греческие мифы возникли в обществе, где всем заправляли мужчины, роли женщин были очень ограничены, а сами они служили постоянным источником мужской головной боли.

Сочувствие, что Прометей испытывал к людям, смогло разъярить самого сильного бога греческого пантеона и оттолкнуть от него остальных олимпийцев. Боги сочли кражу огня изменой. С их точки зрения, Прометей украл их божественную мудрость и подарил её недостойным и презренным смертным:

Вот здесь теперь и буй­ст­вуй, и пра­ва богов
Букаш­кам одно­днев­ным отда­вай. Но кто
Из смерт­ных смо­жет муки пре­кра­тить твои?
Нет, имя про­зор­лив­ца неза­слу­жен­но
Дано тебе бога­ми: как изба­вишь­ся
От этих пут надеж­ных, пред­ска­жи пой­ди! [7]

Сложно сказать, заслужил ли Прометей наказание за то, что с нашей точки зрения было актом милосердия. Но ясно одно: он страдал во благо человечества. Он добровольно заплатил невероятной болью, чтобы облегчить тяжесть человеческого существования.

Я в ярме беды том­люсь
Из-за того, что людям ока­зал почет.
В ство­ле нар­те­ка искру огне­род­ную
Тай­ком унес я: всех искусств учи­те­лем
Она для смерт­ных ста­ла и нача­лом благ. [8]

Прометей прекрасно понимал, что его любовь к смертным оскорбляла богов. Должно быть, он осознавал, что кража огня не останется незамеченной, но бесстрашно пошёл до конца. Вероятно, ему нравилось смущать олимпийцев, но это была не единственная причина для кражи огня. Конечно, он знал, что Зевс его накажет, и скорее всего ожидал, что его ждёт ужасная пытка.

Прикованный к скале на вершине далёкой горы, без какого-либо сочувствия и утешения, Прометей каждый день на рассвете умирал — снова и снова. Зевсу было недостаточно убить его единожды; и он приговорил его к постоянной смерти. День за днём Прометей страдал, ожидая утренней казни. Почему же он с готовностью принял подобную судьбу? В конце-концов, он был богом, бессмертным; в страданиях не было нужды. Подобно божественным братьям и сёстрам, он пировал нектаром и амброзией, а по его венам тёк ихор, а не смертная кровь. Он был неуязвим и достоин намного большего, но при этом предпочёл восстать против царя богов. Прометей лишил себя божественных привилегий, чтобы прочувствовать страдания человеческой расы. Цитируя другой известный западный миф, «он страдал ради нас, и с ранами его мы исцелились». Вся злость, что боги испытывали к людям, сосредоточилась на Прометее — и всё во имя безусловной любви. Как сказал сам Прометей:

Гляди­те, вот я, ско­ван­ный, несчаст­ный бог.
Да, я нена­ви­стен и Зев­су, и всем
Богам, что при Зев­со­вом слу­жат дво­ре.
Они нена­видят меня пото­му,
Что меры не знал я, смерт­ных любя. [9]

Нелегко отказаться от своей жизни во благо друга, а ещё труднее — отказываться от неё вечно. Прометей сделал то, чего не смог бы ни один смертный: он принял на себя природу человека.

Миф о Прометее и распятие Христа очевидно похожи. Но история Прометея предвосхищает миф о Христе на сотни лет. Скорее всего, именно она внесла значительный вклад в романтический интерес Запада к изображению фигуры спасителя. Есть и другие мифические герои, условно подобные мессии: Дионис, бог вина, опьянения и экстаза, и Персефона, богиня смерти и воскрешения, оба отличные примеры античной фигуры спасителя. Однако Прометей был самым известным поборником людского счастья. Подобно другому божественному отпрыску, Иисусу, Прометей заплатил за счастье человечества непомерную цену; его наказание было прямым следствием любви к людям. В античности немногие языческие боги выражали столь всепрощающую любовь. Прометей был одним из первых принесших себя в жертву мессий западной культуры.

Но миф о Прометее примечателен не только сходством с христианским. Особая любовь Прометея к людям и высокая цена, которую он заплатил, чтобы вырвать человечество из лап невежества, это не просто история о личном искуплении; она также об обезболивании. Кажется, что всё дело в божественном спасении, но между строк читается нечто более мирское. Она не только о боге, любящем смертных и страдающем ради них; но и о веществах-анальгетиках. Это миф о химическом искуплении. Отказываться от нарко-элементов этой истории значит игнорировать её суть, то, благодаря чему она является частью традиционной греческой наркомифологии.

Для каждой божественной фигуры спасителя в конце припасён личный жертвенный алтарь, и Прометей не исключение. Вину, грех и боль можно искупить лишь кровью. Многие древние общества совершали ритуальные кровавые подношения для умилостивления богов и отведения их гнева. Греки собирались в разные времена года. Это мог быть фестиваль в честь какого-то одного бога, например Афины или Посейдона; тяжелое время, когда для хорошего урожая требовалось вмешательство Деметры; или же город собирался вступить в войну и нуждался в покровительстве Ареса. В таких случаях эллины традиционно выкладывали на алтари своих храмов быков или баранов, а также других животных, надеясь, что их жертва привлечёт благосклонность богов. Жертва считалась священной, а пролитие крови — необходимым шагом к очищению и божественной милости. А ещё это означало, что община может полакомиться мясом…

Кровь Прометея, мощная живительная субстанция, тоже была освящена. Но сила её заключалась не только в искуплении (или же, как считали греки, в очищении от скверны). Согласно мифу, когда пролилась его кровь, она магическим образом превратилась в живительное вещество, транссубстанциональное спасительное средство. Кровь обернулась растением, и не обычным домашним овощем или сорняком, а источником мощного болеутоляющего и вызывающего эйфорию вещества:

Вырос впервые тот цвет, когда проливалась по капле
Там на Кавказских торах орлом-кровопийцей на землю
Кровь Прометея-страдальца, бессмертная красная влага.
В локоть длиной произрос цветок из влаги из этой,
На корикийский шафран вполне своим цветом похожий,
Стеблем двойным вознесен. Глубоко в земле притаился
Корень, подобный куску кровавого мяса и полный
Сока (похож он на сок темноцветный горного дуба). [10]

Греки называли тёмный сок этого растения «прометеевским лекарством». Употребившему его человеку лекарство дарило великую силу и выносливость. Считалось даже, что принявший его станет невосприимчив к боли, в том числе к ранам от оружия и огня.

Конечно, нет никаких сомнений, чем на самом деле являлось это прометеево лекарство. По всем признакам оно ничем не отличается от старого доброго опиума, благословенного сока мака. Сходство слишком явное, чтобы это отрицать. Прометеево лекарство выращивалось и изготавливалось как опиум, выглядело как опиум и действовало как опиум. Настолько похожих, но при этом разных веществ не существует. Кроме того, место, где Прометей бросил вызов Зевсу, называлось Мекон, что по-гречески означает «мак». Из крови Прометея появился мак, а из мака — болеутоляющий опиум. Прометей дал знания человечеству, одарив его наркотиком.

К несчастью для Прометея, стать спасителем — непростое карьерное решение. Первый шаг на пути любого мессии — смерть; а после остаётся лишь причастие — сокровенный и таинственный процесс отождествления божественного мира с обыденной реальностью. Воскрешение — скорее второстепенная задача, чем необходимость; с его помощью традиционная мифическая фигура умирающего бога может совершить собственный акт причастия. Мифический спаситель страдает, умирает и открывает подобие врат к более тесной духовной связи между богами и людьми; и это поразительное объединение двух разных сущностей, как правило, приводит к повышенному осознанию обеих. Чувствуя боль, бог становится смертным; наполненный божественной сущностью, смертный наблюдает мир с божественной перспективы. В этом смысле, спасение — это вознесение души над миром физической боли и умственного страдания; и Прометей подарил миру способ преодоления тягот смертного существования.

Прометей не был исключением. Божественный ихор — субстанция, что текла по его венам и давала жизнь, — превратилась в опийный мак, который сам по себе открывал врата к небесным просторам. По сути греки употребляли кровь титана, бога, который любил человечество и терпел наказание Зевса, чтобы облегчить их страдания. Так же христиане пили вино, ставшее кровью христовой. Разве нужны ещё доказательства единства происхождения этого мифа?

Мак был физической манифестацией отношений между миром и его искупителем. Опиум — даром жизни, украденным у самих богов и подаренным смертным, чтобы облегчить их жизнь. Этот наркотик являлся наивысшей формой божественного причастия, фармацевтическим спасением.

Связь веществ и религиозных актов может показаться  странной современному западному человеку, незнакомому с традиционными таинствами языческого или дохристианского мира. За семнадцать веков организованного христианства западный мир начал забывать о связи между психотропными переживаниями и религиозными действами. Но в античности жрецы и мудрецы употребляли, чтобы пообщаться с божественными существами. Классический мир был глубоко убеждён, что изменяющие сознание вещества открывали дверь в царства духов, обычно недоступные смертным, и что полностью опьянённые ими люди стояли намного ближе к богам, чем прочие; их безумие было признаком близости к божеству. На самом деле, греки и римляне страшились речей безумцев и доверяли им, будь то небрежно брошенное слово или намеренное. Проклятие безумца в античности пугало по-настоящему. Даже известные пророки и провидцы изображались так, будто ходили по тонкой грани между ясным умом и помешательством.

В своём скурпулёзном поиске научной истины Плиний довольно скептично относился к подлинности наркорелигиозного опыта. Но его критика в сторону общественного легковерия — лишь ещё одно доказательство, что многие верили: трип под веществами — это способ связаться с богами. Описывая растение, вызывающее горячку, он сказал:

Корень халикакаба пьют, мешая с вином, те, кто представиться хочет вдохновенным пророком и укрепить суеверия, чтоб красоваться прилюдно своим неподдельным безумьем. [11]

На одурманенного веществами провидца находилась своя благодарная публика. Должно быть, такие люди пользовались огромным доверием, иначе Плиний не стал бы осуждать то, что, с его точки зрения, было лишь суеверием. Сегодня подобное зрелище (человек, публично рассказывающий о богах и находящийся при этом под чем-то вроде ЛСД или опиума) привлекло бы внимание полиции. В античности же люди не отмахивались от вызванного веществами безумия, а воспринимали химическое помешательство как настоящее религиозное переживание.

Задорное сочетание психотропов и религиозного экстаза ничуть не выбивалось из античных традиций; смесь веществ, религии и священных мифов была обычным явлением. Божественные оракулы, культ Диониса и его восторженные последователи, наркотическая инициация верующих в элевсинских мистериях (на которых мы подробно остановимся в Главе 8 из-за их связи с Афинами) — всё это давно известные примеры смешения античной религии с употреблением мощных веществ. Но политеистическое язычество не владело монополией на вдохновлённые химией таинства. Напротив, иудаизм с его объёмным мифологическим наследием и традициями, в одно время был напрямую связан с употреблением психотропиков.

В “Застольных беседах” (собрании псевдофилософских диалогов) Плутарх рассуждает, как иудейские таинства дохристианской эпохи отражают единство религиозных практик, посвящённых богу Авраама, с публичным поклонением Дионису, богу опьянения и экстаза. Согласно Плутарху, оба бога ассоциировались с одними и теми же вызывающими бредовое состояние растениями, использовали похожие религиозные символы и священные инструменты, во время поклонений похожим образом применяли музыку, а иудейские священники носили наряды, очень похожие на облачения жрецов Диониса. [12] Плутарх даже утверждает, что еврейское слово шаббат и греческое sabi, означающее опьянённых и обезумевших последователей Диониса, имеют общую лингвистическую основу.

Возможно, современному читателю утверждения Плутарха могут показаться притянутыми за уши, но важно помнить, что он жил на две тысячи лет ближе к подлинным иудейским ритуальным традициям, чем мы. Кроме того, иудейские ритуалы, хорошо освещённые в религиозных текстах, явно демонстрируют, что религиозные практики раннего иудаизма вполне могли включать в себя галлюциногенные вещества. Например, согласно Торе, иудейские священники отправлялись на встречу с Всевышним, сидя в табернакле (закрытой палатке с собственным «алтарём с благовониями», где дым от определённых горящих растений наполнял лёгкие первосвященника сильнодействующим ароматом) почти как во время греко-римской практики фумигации. Пока первосвященник общался с Яхве, другие священники держали привязанную к его ноге верёвку на случай, если он лишится сознания или умрёт во славе божьей. Так они могли безопасно вытащить его из наполненной дымом палатки.

В Книге Исхода бог Израиля приказал священникам жечь смесь растений на алтаре, когда они приходили к нему с просьбами. Согласно Септуагинте, греческому переводу священных иудейских книг, среди этих растений были мирт, ладан, гальбанум и одно, что по-гречески зовётся оникс. [13]

Теофраст пишет, что гальбанум исключительно «ядовитый» (по-гречески pharmakodes), что можно перевести как «исключительно для медицинского употребления» или «токсичный». [14] Возможно, вдыхая дым этих растений, первосвященник мог представить, что он сидит лицом к лицу с богом Моисея.

Интересно было бы изучить утверждения Плутарха касательно общих корней иудаизма и культа Диониса, но вот «Застольные беседы» обрываются внезапно и со значительным пробелом в рукописи. Довольно странно, что единственная самая противоречивая часть его работы по непонятной причине отсутствует. Но вряд ли христианские монахи, которые занимались копированием подобных античных текстов, были сильно заинтересованы в том, чтобы передать дальше информацию, ставящую под вопрос их традиционные верования. И это не первый раз, когда христиане берут на себя право решать, какие классические тексты стоит передать современникам, а какие нет. В Средневековье, задолго до печатного станка, когда рукописные копии были единственным способом передачи авторских текстов следующим поколениями, за копирование всех классических текстов отвечали монахи. Даже если эти рукописи происходили из дохристианского мира и описывали неоднозначные взгляды на мир.

Несмотря на связь религиозных практик с употреблением болеутоляющих, рекреационных и других священных веществ, большинство учёных-классицистов будут упорно отрицать, что психотропные субстанции в какой-либо степени повлияли на рождение античного мифа. Но для упорных скептиков, не желающих признать, что греки свободно вводили вещества в свои мифы, есть ещё один пример незыблемого интереса древних греков к наркомифологии — история Одиссея и циклопа Полифема. В этом отрывке Одиссей со своими людьми встречает грубого великана с одним глазом, который предпочитал не оказывать гостям вежливый приём, а обедать ими. Оказавшись в ловушке в пещере монстра, хитрый Одиссей придумал гениальный план: усыпить варварское создание, а затем ослепить его, выколов единственный глаз. Конечно, заставить гиганта уснуть — задача нелёгкая, но, к счастью, у Одиссея с собой было мощное седативное средство:

[…] Козий мы мех захва­ти­ли с собою
С крас­ным слад­ким вином. Марон Еван­фид его дал нам,
Жрец Апол­ло­на вла­ды­ки […]
Целых две­на­дцать амфор мне напол­нил вином пре­вос­ход­ным,
Слад­ким и чистым, напит­ком боже­ст­вен­ным. Ни из слу­жа­нок,
Ни из рабов о вине том никто в его доме не ведал,
Кро­ме его само­го, супру­ги и ключ­ни­цы вер­ной.
Если кто, пить соби­ра­ясь, один напол­нял толь­ко кубок
Крас­ным вином этим слад­ким и два­дцать при­ме­ши­вал куб­ков
С чистой водою к вину, то слад­чай­ший, чудес­ней­ший запах
Шел от кра­те­ра. [15]

Вино, что подарил Одиссею Марон (священник Аполлона, бога, известного своими опьянёнными оракулами), вероятно, было особенно крепким. В конце концов, чтобы оно стало пригодным для питья, его потребовалось развести в двадцать раз, и даже в таком виде оно смогло одурманить великана Полифема. Волшебное вино Одиссея было настолько крепким, что он вместе со своими товарищами сумел заострённым колом выколоть Циклопу глаз, пока тот находился в трансе. Некоторые учёные утверждают, что особое вино жреца Аполлона просто было концентрированным, и поэтому таким мощным. Но история говорит об обратном.

Циклоп здесь был не просто пьян, а одурманен. Гомер пишет, что вино было сладким как мёд, и так же он описывал наркотик, что употребляли лотофаги. По сути, Одиссей назвал вино «волшебным», тем же греческим словом, которым описывались песни сирен. Когда греки и римляне употребляли такие рекреационные вещества, как опиум, полынь или мандрагору, они всегда смешивали их с вином. Классицисты полагают, что вино было неразбавленным (то есть, без добавления воды) но это не значит, что в нём не было никаких дополнительных веществ. В конце концов, авторы-медики, говоря о наркосодержащих винах, никогда не отмечают, были они разбавленными или нет, а лишь добавляют название растения к обозначающему вино слову. Например, «полынное вино» могли разводить водой или пить неразбавленным. В истории о Циклопе, тёмный цвет вина Одиссея может означать, что оно содержало другие субстанции или вещества, например опиум или мандрагору. Они окрасили бы вино в тёмный цвет и дали бы возможность усыпить Полифема, и так Одиссей смог спасти своих людей.

Современные учёные могут быть с этим не согласны, но даже сам Циклоп понимал уникальные наркотические свойства вина Одиссея. Попробовав вино и ощутив его приятное воздействие, он произнёс:

— Ну-ка, пожа­луй­ста, дай мне еще и теперь же ска­жи мне
Имя твое, чтобы мог я пора­до­вать гостя подар­ком.
Так­же цик­ло­пам в оби­льи дает пло­до­род­ная поч­ва
В гроз­дьях тяже­лых вино, и дождь напол­ня­ет их соком;
Это ж вино, что под­нес ты, — амвро­сия, нек­тар чистей­ший! [16]

Познакомившись с неразбавленным вином, Циклоп поразился его крепости и потребовал, чтобы Одиссей принёс ему ещё. По его собственным слова, подобное вино Полифем пробовал впервые; будучи живущим в пещере невежественным великаном, он, очевидно, не был знаком с мощными напитками, что придумали смертные. Для него вино было ничем иным, как напитком богов. Он ничего не знал об амброзии и никогда не вкушал опьяняющих рекреационных веществ.

Не только Гомер видел наличие веществ в мифе о Циклопе. Через несколько сотен лет после смерти знаменитого поэта, другой поэт взял на вооружение те же принципы, воссоздавая историю о Циклопе. Живший в третьем веке до н.э. Феокрит написал изобретательную идиллию, где дал слово Полифему. В этом коротком рассказе великан поёт о любви к морской нимфе Галатее, к которой чувствует чудовищное и безответное влечение. Он утешает себя песней, где рассказывает об истинных чувствах к Галатее и сожалеет, что она не считает его привлекательным:

Белая ты Галатея, за что ты влюбленного гонишь?
[…]  Я же влюбился, красотка, тотчас же, как помнишь, впервые
С матерью вместе моей захотела цветов гиацинта
В горы пойти ты нарвать, — это я указал вам дорогу.
Видел тебя с той поры я не раз — и с любовью расстаться
Я не могу. А тебе до меня никакого нет дела.
Знаю, красотка моя, почему ты меня избегаешь!
Все лишь за то, что лицо мне мохнатая бровь пересекла,
Прямо от уха до уха одна протянулась, большая.
Тоже и глаз лишь один, да и нос плосковат над губами.[17]

Печаль великана передана великолепно, но в поэме прослеживается и тема одурманивания, которую изначально поднял Гомер. Например, в идиллии Феокрита Полифем упоминает мак (mekon) как один из даров, что он хочет предложить возлюбленной. Это важно, потому что опийный мак в мифе напрямую связан с первой брачной ночью богини Венеры: она принимала вещество перед консумацией союза:

Не упу­сти же и мак рас­те­реть с моло­ком бело­снеж­ным,
Не поза­будь и про мед, выжав из сотов его:
Ибо когда отве­ли Вене­ру ко страст­но­му мужу,
Это она испи­ла, став­ши супру­гой, питье. [18]

Поразительно, что молочно-белый сок мака (нам известный как опиум) связан с этим важным брачным ритуалом. Классицисты склонны избегать прямых объяснений, но может статься, что в античности молодых невест поили опиумом в первую брачную ночь, чтобы смягчить боль от первого сексуального опыта. Возможно, в мифе отражается настоящий обычай, а не просто интересная история. Если это так, то упоминание Полифемом мака это явный намёк.

А эта идиллия была посвящена Никию, знакомому Феокрита, который на самом деле был врачом. Поскольку Никий ежедневно выписывал лекарства, неудивительно, что упоминания веществ встречаются в идиллии то тут, то там. Что интересно, первые строчки поэмы резонируют с примитивной наркомифологией истории о Полифеме. В этих куплетах рассказывается о необходимости болеутоляющих, что ещё раз подчёркивает, насколько классический мир полагался на вещества и как сильно желал входить в изменённое состояние сознания:

Против любви никакого нет, Никий, лекарства на свете.
Нет ни в присыпках, ни в мазях, поверь мне, ни малого прока;
В силах помочь Пиэриды одни лишь. Лечение это
Очень легко и приятно, найти же его — труд не из легких.
Знаешь, пожалуй, его ты, как врач, да к тому же, я знаю:
Издавна Музы, все девять, особо к тебе благосклонны.
Как бы то ни было, встарь помогло земляку Полифему
Средство такое. В ту пору киклоп был влюблен в Галатею
Только лишь первый пушок на щеках у него показался.
Чувства свои выражал он не в яблоках, локонах, розах
В бешенство страстное впал он и прочее счел пустяками. […]
Средство нашел он, однако, и, влезши высоко на скалы,
Вот что пропел он, свой взгляд устремляя в шумящее море. [19]

Здесь он пересказывает историю безответной любви Полифема. Должно быть, аудитория Феокрита была хорошо знакома с ней, иначе сравнение было бы ей не понятно. Опять же, как утверждал Овидий в своих работах, написанных в изгнании, существует прямая связь между музами и химическим избавлением от боли. Вероятно, что античная публика знала, что наркотическое опьянение и поэтическое вдохновение — схожий психологический феномен.

Помимо историй Прометея и Полифема, существуют десятки других античных историй и легенд, которые можно считать частью наркомифологии классического мира. Мифы о Персефоне, Аполлоне, Деметре и Дионисе переполнены отсылками к психотропным растениям. Многие сказания о героях, например о Ясоне или Геркулесе, обладают схожими фармацевтическими элементами, которые нельзя просто взять и удалить без существенного искажения смысла. Некоторые мифические персонажи просто носят имена определённых растений — например, спартанский юноша Гиацинт. Он был юным любовником Аполлона, пока не погиб от неловко брошенного снаряда. На месте, где пролилась его кровь, вырос прекрасный цветок. Все случаи магических трансформаций, происходящих с этими фигурами, — ничто иное, как зрелищное свидетельство мощной способности веществ к изменению состояния сознания. Овидий передаёт эту мысль в своей версии истории о Главке, смертном, который с помощью чудесного растения магическим образом превратился в морское создание:

Бог ли то некий свер­шил, тра­вы ли какой-нибудь соки?
Что же за силы в тра­ве? — гово­рю и сры­ваю рукою
Воз­ле себя мура­ву и, сорвав, беру ее на зуб.
Толь­ко лишь глот­ка моя испи­ла незна­ко­мо­го сока,
Чув­ст­вую вдруг у себя в глу­бине неожи­дан­ный тре­пет,
Чув­ст­вую в серд­це сво­ем к ино­род­ной сти­хии вле­че­нье.
И уж не мог я на месте сто­ять. Про­ща­ясь наве­ки,
Мол­вил зем­ле я «про­сти» и ныр­нул в голу­бую пучи­ну. [20]

Рассказ Овидия очень похож на пересказ хорошего трипа из первых уст. Опять же, если предположить, что в мифе нет никакого мощного наркотика, то его смысл и значимость, как и многих других историй, попросту исчезнет.

Древний миф о юноше по имени Нарцисс, рассказанный Овидием, — один из ярчайших примеров лингвистической и культурной силы классической наркомифологии. Согласно легенде, прекрасный шестнадцатилетний юноша Нарцисс с презрением отвергал всех, кто пытался выказывать ему свой интерес. Один из его поклонников, отчаявшись, проклял столь отстранённое поведение и вознёс молитву богам, чтобы те соответствующе наказали юношу. Богиня Немезида услышала мольбы отверженного любовника и придумала для Нарцисса особо жестокую кару: он должен быть полюбить кого-то, кем никогда не сможет обладать, — точно как те, кому он сам отказывал.

Согласно Овидию, однажды Нарцисс наткнулся на отравленное озерцо, у которого не смело утолять жажду ни одно животное. Не зная об этом, он выпил волшебной воды и возжелал своё собственное отражение:

Там, от охоты устав и от зноя, при­лег утом­лен­ный
Маль­чик, места кра­сой и пото­ком туда при­вле­чен­ный;
Жаж­ду хотел уто­лить, но жаж­да воз­ник­ла дру­гая!
Воду он пьет, а меж тем — захва­чен лица кра­сотою.
Любит без пло­ти меч­ту и при­зрак за плоть при­ни­ма­ет.
Сам он собой пора­жен, над водою застыл непо­дви­жен,
Юным похо­жий лицом на изва­ян­ный мра­мор парос­ский. […]
Всем изум­ля­ет­ся он, что и впрямь изум­ле­нья достой­но.
Жаж­дет безум­ный себя, хва­ли­мый, он же хва­ля­щий,
Рвет­ся жела­ньем к себе, зажи­га­ет и сам пла­ме­не­ет. [21]

Влюбившись в своё отражение, Нарцисс ни на шаг не отходил от озера, где чах без еды, и в конечном итоге мучительно умер. Его печально известное самолюбие легло в основу психологического комплекса, известного как нарциссизм — расстройство личности, жертва которого постоянно восхищается собой и переоценивает собственные способности. Овид пишет, что в том месте, где погиб Нарцисс, вырос цветок нарцисс.

Конечно, с точки зрения современного мира, нарцисс — обычный декоративный цветок, но в античности его ценили за сильные свойства. Они знали о его изменяющем сознание потенциале и использовали части растения для изготовления различных лекарств. Плиний немного рассказывает о растении нарциссе, в том числе о применении в медицине и происхождении названия:

Врачам известно два вида нарцисса: один — с ярким соцветьем, другой — с листьями цвета молодой травы. Второй вреден для желудка; применяют его как рвотное и слабительное; также он вреден для нервов и сухожилий, вызывает тупую головную боль. Имя его происходит от греческого narce — «вялость», а не от юноши из мифа. [22]

Согласно Плинию, растение получило своё название из-за болеутоляющих свойств. Вероятно, нарциссом его назвали за способность притуплять ум; реакция Нарцисса на отравленную воду, должно быть, напоминала воздействие цветка на тех, кто употреблял его в пищу. В другом месте «Естественной истории» Плиний рассказывает, что нарцисс способен вызвать бред.

Миф о Нарциссе обретает смысл, если вернуть его в лоно ботаники, откуда он и произошёл. Античный мир знал, что нарцисс приводит к безумию и поэтому использовали историю о Нарциссе как своеобразное этиологическое объяснение силы этого растения. Овидий подхватил и расширил тему, добавив историю в «Метаморфозы». Озеро, что стало причиной смерти Нарцисса, символизирует употребление и эффекты изменяющих сознание веществ. Вокруг этого озерца, которое не смело тронуть ни одно животное из-за его особых свойств, земля была мягкой от разных трав (herba и gramen по-латыни). Оба эти латинских слова обозначали травы из античной медицины и магических практик. Кроме того, психическая реакция Нарцисса на выпитую воду очень похожа на типичную реакцию на психотропные субстанции: бред, растерянность, эйфория и галлюцинации. Как мы узнаем из Главы 6, Овидий понимал, насколько сильно действуют изменяющие сознание вещества и умело вплёл это знание в узор своей версии мифа.

Наркомифология истории о Нарциссе имеет под собой вполне научную основу. Нарцисс (Narcissus pseudonarcissus) содержит психически активный алкалоид под названием ликорин, который, скорее всего, отвечает за наркотические свойства этого растения. Употребление нарцисса могло привести к бредовым состояниям или даже подобию безумия. Классические поэты воспользовались своим пониманием психотропных свойств этого растения для лучшей иллюстрации мифа о юноше, влюбившемся в собственное отражение. История о Нарциссе без самого нарцисса не имеет никакого смысла; на самом деле она — о растении и его свойствах.

Мифы о Нарциссе, Циклопах и Прометее — примеры того, что вещества были неотъемлемой частью античных сюжетов. Фармацевтические препараты были мощным средством для достижения желаемой анестезии, столь ценной в жестоком и полном боли мире. Изменяющие сознания вещества влияли на множество жизней, особенно на жизни поэтов и бардов, которые прибегали к ним в поисках дополнительного источника вдохновения.

Античные мифы полнятся отсылками на вещества. Даже сами боги полагались на стимуляторы, чтобы получить небесное наслаждение; нектар и амброзия обеспечивали им вечную жизнь. Употребление веществ было лишь одной из множества антропоморфных черт этих бессмертных созданий. Использование рекреационных веществ вплетено в сюжеты многих античных мифов, как и любой другой аспект той жизни.

Мифотворчество — лишь один из путей творческого самовыражения, вдохновенного веществами. Когда кто-то в классическом мире испытывал боль, он полагался на фармацею, чтобы её облегчить. Эта зависимость от веществ вылилась в эпические сказания о героях, монстрах и богах. Наркомифология — одно из подмножеств традиционных мифов, окружающих богов-олимпийцев и греко-римский пантеон. Вещества служили вдохновением для персонажей — богов, полубогов, героев. Греки и римляне не скрывали, что их божества и герои употребляли; они просто вставляли этот факт в традиционные сюжеты. Понять античные мифы — значит понять античное общество, где даже герои и боги не чурались веществ.

 

Примечания

1. О фестивалях и важных событиях см. Гомер, Илиада 1.595-600; Гораций, О поэтическом искусстве 374-76. О ночи и снах см. Гомер, Илиада 2.1-75; Овидий, Метаморфозы 592-615. О похоронных ритуалах см. Гомер, Илиада 19.37-39; Вергилий, Георгики 4.544-46.О косметике см. Гомер, Илиада 14.169-74; Овидий, Притиранья для лица 99-100. О сексуальном влечении см. Гомер, Илиада 14.153-74; Овидий, Фасты 4.1 51-54.О голоде см. Гомер, Илиада 19.347-48; Овидий, Фасты 4.531-48.
2. Гомер, Илиада 19.340-8; 352-54.
3. Овидий, Фасты. 4.531-4; 545-8.
4. Гесиод, Труды и дни 42-66; 49.
5. Эсхил, Прометей прикованный. 29-35, перевод С. К. Апта.
6. Гесиод, Теогония 536-41.
7. Эсхил, Прометей прикованный. 82-87.
8. Там же. 107-11.
9. Там же. 120-23.
10. Аполлоний Родосский, Аргонавтика 3.851-59.
11. Плиний, Естественная история 21.105.
12. Плутарх, Застольные беседы 4.6.
13. Книга Исход, 30:34.
14. Теофраст, Исследование о растениях, 9.7.
15. Гомер, Одиссея 9.196-97; 204-11.
16. Там же. 9.355; 357-59.
17. Феокрит, Идиллии 11.19 и далее. Пер.М.Е.Грабарь-Пассек
18. Овидий, Фасты. 4.151-54.
19. Феокрит, Идиллии  11. 1-11; 17-18. Пер.М.Е.Грабарь-Пассек
20. Овидий, Метаморфозы. 13. 941-48. Перевод с латинского С. В. Шервинского.
21. Там же. 3.415 и далее.
22. Плиний, Естественная история 21.128.