«Ископаемые ангелы» Алана Мура (перевод Дмитрия Даммера)

От Редакции. Недавно мы опубликовали ссылку на интервью с глыбочеловеком Аланом Муром, одним из известнейших магов хаоса современности. В комментариях к нему появилась ссылка на любопытное эссе его авторства, переведенное в рамках проекта Library of Dos, а также комментарий Ибсората к этому эссе, с которым сложно не согласиться.

Однако, вчитавшись, мы высоко оценили литературный талант Мура, который он направляет против неугодных ему оккультистов 19-го века (от которых он совсем не далек) и их современных наследников, но, увы, не нашли почти никакой аргументации – кроме, собственно, литературного таланта, на который Мур и напирает. Как начнет расписывать судьбу летних домиков в египетском стиле посреди оккультных садов с 22-лепестковыми розами – зачитаетесь!

Впрочем, вывод о том, что маги могут и должны переквалифицироваться в художников, устарел задолго до момента написания эссе. К 2002 году Кеннет Энгер уже много лет как получил высокую степень OTO за свои телемические фильмы, такой социальный эксперимент, как Thee Tem­ple ov Psy­chick Youth, основанный, кстати, магическим учеником Берроуза, успел не только сформироваться, но и содрогнуться от расколов и схизм, ну а про Джека Парсонса, миниатюрного и безумного Джона Ди нашего времени, мы уже упоминали.

И все-таки есть нечто правдивое в общем посыле Мура. Не в том, что магия и современные маги никуда, кроме как в Искусство, не годятся; не в том, что в своем критицизме Мур доходит практически до политического накала (ага, даже девиз Make mag­ick great again! проскакивает); а в том, что потенциал мистической и магической модели мира в формировании его культурного и социального облика, его будущего, совсем не исчерпан.

И тут мы хотели бы противопоставить Муру, восхитительному комикс-светочу современности, с которым не согласны, цитату человека, с которым не согласны еще больше. Как писал Дмитрий Овсяниково-Куликовский (весьма ограниченный человек с комплексом школьного учителя, зато приземленный и любопытный) в «Записках Южнорусского социалиста» (в которых он изучал разного рода сектантские общества, живущие по собственным законам и укладу) представители такового мышления более всего способны к культурному и социальному творчеству, отсутствующему в устоявшихся и закостеневающих структурах современного мира (TOPY тому примером – и в плюс, и в минус). Именно мистики и маги обладают естественным источником сил и веры, делающим такое творчество возможным и нужным.

И сегодня, когда в намечающихся еще Новых Темных Веках уже пора закладывать фундамент будущего Ренессанса, это знание нам всем понадобится.

fr.Chmn

Что касается мира магии. Обилие оккультных орденов, которые, когда не пытаются доказать несостоятельность друг друга, все равно остаются привязаны к своим ритуальным привычкам, игре в то, что «сказал Айвасс», и прочему, что теряется в общем потоке мусора в стиле Dun­geons & Drag­ons – все это отражает часть неподдельной и потому бесценной новой вселенной. Застенчиво – странные послания от существ с синдромом Туретта, одержимых глоссолалией фильмов студии Ham­mer. Разбитые гадательные чаши, принимающие сигналы с канала научной фантастики. Слишком много тайных вождей, и уж коли на то пошло, слишком много загадочных индейцев.

За пределами этого, миновав скрипучие врата просвещенных обществ с ветхими недоумками за пятьдесят, которые, строя планы небесных дворцов, не в состоянии порвать даже с Bates Motel, за всем этим ты, конечно, великий маг, и превосходишь толпу. Психические пике. Бессвязный рев герметической толпы, любителей акаши в капюшонах, псевдо-виккан и членов Храма Психического Хорошо-За-Сорок в очереди с малышней к последней стране чудес, миру безнадежных любителей. Поттерсвиль как есть.

Как все это подтверждает смысл эона Гора, который не прославился в сущности ничем, кроме оправданного Скиннером потребительства, грабителей у власти и твердолобого материализма? Считается ли эта молчаливая уступчивость консервативным идеалам и неизменный рефлекс настоящими символами неистовой Телемы? Ктулху и правда просыпается или страшные иллюминаты пытаются с фонариком и проклятиями нащупать в темноте свою задницу? В состоянии ли современный западный оккультизм выдать что-то мало-мальски ценное за пределами своих бесчисленных лож? Стала ли магия чем-то большим для человечества, чем банальным желанием напялить на себя причудливые тряпки? Тантрические шлюхи и викарии на тематических ночных вечеринках Телемы. Пентаграммы в их глазах. «Сегодня, Мэттью, я стану Логосом Эона». Продемонстрировала ли магия оправдывающую ее существование цель, как это делают сельское хозяйство, искусство или наука? Короче говоря, имеет ли вообще кто-то понятие о том, что мы здесь делаем или точнее, почему мы это делаем?

Магия не всегда была отделена от обычной человеческой деятельности. Шаманизм, как ее предок, уходящий корнями еще в палеолит, четко демонстрирует чисто человеческие способы посредничества в огромной враждебной вселенной, которую мы до сих пор чрезвычайно мало понимаем, а контролируем еще меньше. В этих обстоятельствах легко воспринимать магию как мировоззрение, в котором все остальные краеугольные элементы нашего бытия – охота, продолжение рода или рисование на стенах пещеры – были включены в категорию магии как науки обо всем, важность которой для обычного млекопитающего одновременно очевидна и бесспорна.

Эта роль всеобъемлющей «натурфилософии» была достигнута путем подъема классической цивилизации и все еще заметна, хотя и менее явно, с XVI века, когда оккультизм и обычные науки не разделялись так сильно, как это произошло на сегодняшний момент. Возможно, покажется удивительным, что Джон Ди не позволил своим астрологическим познаниям внести неоценимый вклад в искусство навигации и наоборот. Впрочем, Просвещение постепенно устранило нашу веру и контакт с богами, который поддерживал наших предков, в угоду неоперившейся рациональности, сделавшей сверхъестественное рудиментарным органом человеческого тела и быстро ставшей поэтому во главу угла.

Наука, выросшая из магии, ее напористое дитя, самое практичное и материально выгодное приложение, очень скоро решила, что ритуальный и символический хлам родительской культуры ей не нужен, что это помеха и обуза. Облаченная в новенький лабораторный халат, гордо, как медалями, сверкающая шариковыми ручками в нагрудном кармане, наука начала стыдиться быть осмеянной своими друзьями (географией, физкультурой и историей), если она ходит со своей мамашей за покупками и терпит ее ворчание и монотонный бубнеж. Ее третий сосок. Лучшее, что она могла выбросить и получить свои сверхспособности, стать Frag­gle Rock для устаревших парадигм.

Разрыв, который все это спровоцировало в человеческой семье идей, кажется невосполнимым – с двумя частями того, что когда-то было одним организмом – одним, включающим «науку обо всем», ставшим двумя разными способами видения, яростно противостоящими друг другу. Наука в процессе этого желчного развода утеряла всякий контакт и контроль над этической составляющей, моральным базисом, необходимым для того, чтобы не плодить монстров. Магия, с другой стороны, растеряла всю очевидную полезность и целесообразность, как происходит, когда дети вырастают и покидают родительское гнездо. Чем вы заполните пустоту? Ответ, неважно, говорим ли мы о магии или убитых горем родителях, заключается в «ритуале и ностальгии».

Магическое возрождение девятнадцатого века с его ретроспективной и романтической натурой, судя по всему, было благословлено обоими этими факторами. В то время, как сложно переоценить вклад в магию, например, Элифаса Леви или магов Золотой Зари, трудно также спорить с тем, что этот вклад не был полностью синтетическим в том, что он стремился синтезировать весь предыдущий исторический опыт, формализовать различную древнюю мудрость.

Не следует преуменьшать этот значимый вклад, когда мы увидим, что магия в течение десятилетий страдала от недостатка целесообразной непосредственности и пыла первооткрывателей, характеризующего, например, работу Ди и Келли. В своем развитии енохианской системы поздняя магия Возрождения является творческой и передовой, экспериментальной. По сравнению с ней оккультисты девятнадцатого века вовсе задвинули магию на полку уважаемой старины, сделали ее невинным экспонатом в архиве, где они – единственные кураторы.

Все мантии и регалии со своим ощущением инсценировки, ангельским Обществом Запечатанного Узла, лишь с незначительно более дурацким инструментом. Беспокойно реакционный консенсус и его ценности и огромное число потрясающих, сбивающих с толку жертв, с другой стороны, никогда, возможно, не сравняются. Ритуалы восторженных магических орденов и кровавые трибуналы Кромвеля очень схожи в своей пикантности, а также противопоставлении себя отчаянной поступи индустриального прогресса. Искусно расписанные жезлы и аутентичные копья, поднятые против дымовых труб. Как многое из этого может быть точно описано как компенсаторные фантазии века машин? Ролевые игры, которые подчеркивают жесткий факт того, что эта активность человечеству больше неинтересна. Это импотент, с тоской вспоминающий моменты близости.

Другое четкое различие между магами шестнадцатого и девятнадцатого веков лежит в их отношении к литературе своего времени. Братство ранней Золотой Зари больше, чем чем-либо иным, вдохновлялось излетом романтизма своей эпохи, да и сам Макгрегор Мазерс, похоже, занялся магией исключительно для того, чтобы воплотить в жизнь фантазию Бульвера-Литтона «Занони». Попросив Мойну, как утверждают, обращаться к нему «Зан». Вудфорд и Уэсткотт, с другой стороны, беспокоились о своем членстве в ордене, который был озабочен внешней атрибутикой и обрядностью больше, чем розенкрейцеровское масонство, при этом еще как-то умудрившись наладить контакт с выдуманным (в буквальном смысле) Geltische Dammerung, что означало нечто вроде «золотого чаепития». Свои дипломы они точно получили из Нарнии, пройдя через заднюю стенку шкафа. Или возьмем Алекса, доставшего своих школьных друзей просьбами обращаться к нему как к Аластору (Алистеру) из прозы Шелли; типа какого-нибудь застенчивого гота из Ноттингема по имени Дэйв, который настаивает, что его подлинное вампирическое имя Арман. Ну или поближе к нашим временам с кучей древних ведовских культов и кровных родов, возникающих из драконьих зубов везде, где продаются книжки Джеральда Гарднера. Оккультисты девятнадцатого и начала двадцатого века все, казалось, играли дядю Аладдина в одной бесконечной пантомиме. С единственной целью – оживить мечту.

Джон Ди, наоборот, был гораздо сознательнее, чем любой человек его эпохи. Более сосредоточенным и более целеустремленным. Ему не требовалось искать предшественников в литературе или мифологии, потому что он не притворялся, не играл в игры. Напротив, он сам вдохновлял многих писателей. Благодаря ему появились Просперо Шекспира, Фауст Марлоу, Алхимик Бена Джонсона. Магия Ди была прогрессивной и живой силой, полностью соответствующей своему времени, сильно отличаясь от увешанного побрякушками возбужденного целителя. Глава, которую он вписал в историю магии, была яростной, буйной, свежей; описанным в настоящем времени бесконечным магическим приключением. Для сравнения: оккультисты, которые наследовали его линию три века спустя, оказались ненужно усложненным довеском, жалкой строчкой в библиографии. Скамейкой запасных, мертвецами, не поющими, а открывающими рты. Вечными кавер-версиями. Колдовским караоке. Магия, которая сдалась им на милость или свелась к социальной функции, растеряла свою сущность, свой запал, двигающее к звездам намерение, обнаружила себя кулисой в пустом театре. Пыльной корзиной забытых тряпок, непостижимым реквизитом для снятых со сцены драм. Утратив определяющую роль и четкую мотивацию, магия осталась жестко привязанной к конкретному сценарию, лелея и храня всякий финальный жест и кашель в мертвом, вымороженном, пустом и сжавшемся до ничто спектакле; искусно подстроившись под Английское Наследие.

Каким же неудачным был этот момент в истории магии, с содержанием и функциональностью, погребенными под ритуальным облачением, нелепыми, напыщенными монологами и шароварами, которые остальные ордена полностью довели до состояния догмы. Без какой-то очевидной цели или миссии оккультисты девятнадцатого века обращали слишком много внимания на красивую обертку. Неспособные принять любую группу, чье иерархическое устройство отличается от привычного, Мазерс и Уэсткотт благополучно перетащили все фамильные масонские ценности в свой новенький орден. Все степени, инструменты и принадлежности. А также элитарный образ мышления. Кроули, разумеется, прихватил с собой весь этот тяжелый и дорогостоящий скарб, когда спрыгнул с корабля, решив основать свою ложу. С тех пор все наследующие ордена, даже такие, казалось бы, революционные как IOT, существовали по тому же высокому викторианскому шаблону. Достаточно эффектные, эти теории уводили внимание от всего, в чем безжалостная сила не видела практического результата и реального влияния на человеческую ситуацию.

В четырнадцатом (и возможно последнем) выпуске отличного журнала Джоэля Бироко Kaos есть репродукции потрясающих картин Марджори Камерон, жутковатой рыжей бестии, которая жила с Дином Стокуэллом и Деннисом Хоппером, знаменитой телемитской красотки. Почти столь же интригующим, как и сами работы, был заголовок: Fos­sil Angel, с противоречивым сочетанием чего-то поразительного, неуловимого и давно почившего. Есть ли в этом для нас какая-то метафора, одновременно отрезвляющая и наставляющая? Не могут ли все магические ордена с их доктринами и догмами быть истолкованы как окостеневшие останки чего-то одновременно неуловимого и благородного, живого и изменяющегося? Как энергии вдохновения и идеи, которые витают от разума к разуму, эволюционируя до тех пор, пока не превращаются в известняковые капли ритуала и повторение не убивает их окончательно, навечно останавливая жест неоконченным? Озарения трилобитов. Ископаемые ангелы.

Нечто незавершенное, невесомое, кратко вспыхивает, прыгая как камешек на поверхности нашей культуры, оставляя тонкий, еле уловимый след в человеческой глине, след, который мы отливаем в бетоне и пред которым нестыдно преклонить колени и спустя десятилетия, века и тысячелетия. Повторяем успокаивающие и знакомые колыбельные и заклинания слово в слово, внимательно инсценируем старые любимые драмы и возможно, что-то произойдет, как происходило раньше. Наклейте на картонную коробку катушку для ниток и фольгу, пусть она хоть немного походит на радио, и затем пусть придет Джон Фрумм и вернет вертолеты обратно. Оккультный орден, устраивающий маскарад, прошедший полвека назад, восседает, словно мисс Хавершем, и удивляется, если выползающие из свадебного торта жуки чудесным образом подтверждают правоту Книги Закона.

Повторюсь, ничто из всего вышесказанного никоим образом не призвано умалить вклад разнообразных орденов в магию как поле исследований и практик, но является всего лишь набором наблюдений, демонстрирующих, что этот, по общему мнению, важный вклад в основном является почти тюремным заключением в приверженности догмам и ритуалам, или что этот элегантный синтез несопоставимых учений и есть их принципиальное (и возможно, единственное) достижение. За такими достижениями неизменное наследие оккультной культуры девятнадцатого века может казаться практически прямо противоположным магии современной, жизнеспособной и которая, как и положено всякому порядочному здоровому растению, выросла из своей викторианской кадки и нуждается в пересадке. Вся эта фальшивая масонская обрядность и подмостки, успешно перетащенные Уэсткоттом и Мазерсом в основном для того, чтобы заменить одну структуру другой, очень похожей, стали ограничивать и препятствовать магическому прогрессу. Старые трюки, туго затянутые пояса, сдерживающие рост, мысль, пути постижения и восприятия магии. Подражание конструктам прошлого, мышление в терминах, которые сегодня кажутся неуместными — возможно, они никогда ими и не были — делает современный оккультизм полностью неспособным вообразить любой иной способ самоорганизации; представить любой прогресс, любую эволюцию, любое будущее.

Если Золотая Заря часто считается образцом совершенства, сияющим идеалом гармонично устроенного и успешного ордена, то в основном потому, что среди его членов числилось немало известных писателей, что дало ордену больше хотя бы в плане солидности, но чего оно, увы, не могло предложить им взамен. Джон Култхарт милосердно предложил считать Зарю простым литературным обществом, где толпа писателей судорожно пытается выжать из магии нечто очевидное, демонстрируемое и с этим работать, стараясь не ослепнуть от блеска фантастических церемоний. Одним из авторов, который совершенно точно внес в магическую парадигму больше одним своим творчеством, чем всей магической работой, был Артур Мейчен. Допуская, к своему великому удовольствию, существование чудес и загадок, происходящих в процессе пышных церемоний ордена, он, однако, счел нужным добавить, когда писал об ордене в своей автобиографии Things Near and Far, что «в отношении всего мало-мальски живого и ценного в самой идее магического ордена ничего нет, даже более чем ничего… общество как таковое было сборишем идиотов, бормочущих жалкую, бесполезную тарабарщину. Оно скрывало свою никчемность и невежество под пафосными ритуалами и высокопарными фразами». Весьма проницательно Мейчен отметил обратную зависимость между подлинным содержанием и вычурной формой, характеризующую ордена такого типа. Критика эта актуальна что сейчас, что тогда, в 1923 году.

Область магии, в основном заброшенная как слишком опасная со времен Ди и Келли, была вновь размечена и восстановлена (тогда, когда это можно было сделать безопасно) оккультными энтузиастами девятнадцатого века и горожанами из среднего класса, превратившими сухой дерн в шикарные восточные сады. Декоративные безделушки, статуи и пагоды исключительной сложности были придуманы в подражание буйному воображению жрецов прошлого. Последние боги среди аккуратных куп азалий.

Проблема в том, что садовники подчас между собой ругаются. Пограничные споры. Вендетты на тему аренды, выселения и переезды. Завидуешь чужой собственности — забей ее досками, но тут все равно поселится новая семья с новыми проблемами и новыми интригами. Повесь старую табличку, оставь тот же адрес и оставь место в покое, позволь фундаменту тихо разрушаться. В саду поселятся слизняки и вьюнок обовьет двадцатидвухлепестковые розы. К 1990‑м ландшафт этого магического сада был неухоженным, неуклюжим коллажем усталых и бесполезных участков с забитыми дерьмом стоками, где с летних домиков в египетском стиле облупляется краска, и который теперь стал еще больше походить на груду сараев; где параноики не спят ночами, нежно поглаживая дробовики в ожидании подростков-вандалов. Здесь нет ничего, достойного внимания. Цветы давно не пахнут и растеряли последнее очарование. Помните, тут были эти смешные ламены и енохианские черно-белые круги, а теперь посмотрите на них. Всклокоченные изгороди, подстриженные в гоэтическом стиле, высохшие и гнилые, и заброшенные беседки с кучей старых досок за ними. Все, что с этим местом можно сделать — устроить славный очистительный пожар, получить страховку и забыть.

Нет, серьезно. Выжженная земля. Я бы очень ее советовал. Подумайте только, как бы это выглядело, все эти мантии и знамена, объятые пламенем. Можно даже попытаться развеять связку Тела, Души, Духа, если ветер будет дуть в нужную сторону. Недостаток жизни и средств к существованию будет, конечно, неизбежным, как и второстепенные проблемы на деловом плане, но это будет реально забавно. Храмовые балки, пожираемые сгустками искр. «Забудь про меня! Спасай манускрипты!». Естественно, возникают душераздирающие истории о личной храбрости. «О‑он вернулся обратно в пылающий дом спасти бесценное изображение ЛАМа, и мы не смогли остановить его». Потом приходит время плакать и консультироваться у психоаналитиков. Хоронить мертвых, назначать преемников. Взломать печать Гименея Гамма. Бросить горестный взгляд на черные выжженные пустоши. Так давайте же объединимся, братья, вместе мы выстоим!

И что дальше? Выжженная земля богата нитратами и прекрасно подходит для подсечно-огневого земледелия. Из обугленной земли зелень прет превосходно. Земля вскипает, вспениваясь от черной грязи. Мы можем вернуть все эти некогда величественные лужайки и террасы обратно в дикую природу. Почему бы и нет? Подумайте об этом, как об астральной экологии, как о восстановлении психического зеленого пояса, прорывающегося из трещин в викторианской тротуарной плитке, как поддержка растущего биологического разнообразия. Рассматриваемая как организующий принцип магической работы, сложная и поддерживающая сама себя фрактальная структура джунглей будет расценивать каждый бит столь же жизнеспособным, как и весь ложный рисунок шахматной плитки на полу помещения ложи. В конце концов, поток идей, который есть суть и кровь магии, сейчас распространяется разного рода слухами, а не ритуальными тайнами, которых достигают годами упорного впихивания в голову древней мудрости. Стал ли этот принцип тропического леса в передаче знаний естественно присущ современному западному оккультизму? Почему бы не выйти и не принять это, сровняв с землей клубные домики, бесполезные и давно растерявшие последнюю красоту? Взорвите дамбы, пустите воду, позвольте новой жизни расцвести на вымирающих пустошах.

В терминах оккультной культуры новая жизнь означает новые идеи. Свежесрезанные и извивающиеся, ядовитые концептуальные головастики, эта яркая чума, должны быть встроены в нашу нематериальную экосистему, если она хочет расцвести и остаться здоровой. Давайте примем всех — мелкие, трепещущие идеи, неоново-яркие, но все еще хилые, и более крутые, более крепкие, их пожирающие. Если нам повезет, ярость пожирателей привлечет внимание мощных рапторов — парадигм, которые, сотрясая землю, давят все на своем пути. Свирепые идеи, от мелких бактерий до ошеломляюще огромных и уродливых — все заперты в бесконтрольной и кровавой гонке за выживание, зрелищном дарвинистском представлении.

Неубедительные доктрины оказываются неспособны обогнать гладкие и зубастые убийственные аргументы. Древние как мастодонты догмы, постепенно опускающиеся в пищевой цепочке, заваливающиеся и коллапсирующие под своим собственным весом, чтобы стать пищей для торговца фолиантами и грудой лежать в углу, пока мухи несут на них свои яйца. Меметические трюфели, вскормленные мульчой распавшихся Эонов. Живые откровения, вздымающиеся словно Лондонская Ракета из диких, разбомбленных мест. Аркадия в панике. Сверхъестественный отбор. Самым сильным и наиболее приспособленным теориям позволяется расцвести и размножиться, а из слабых сделают суши. Определенно, это хардкор-телема в действии, продуктивный и аутентичный хаос старой школы, который согреет сердце любого танатероида. Из-за этого энергичного приложения теории эволюции трудно увидеть, каким образом магия как отрасль знания может делать что-то еще, кроме как приносить прибыль.

В случае, если мы принимаем неподготовленную почву, где конкуренция может быть жесткой и шумной, магия не будет делать ничего иного, кроме как раскрывать себя в тех же условиях, что присущи ее более социально-принятым родственникам – науке и искусству. Выдвиньте новую теорию, объясняющую исчезающую массу вселенной, поддержите сложную концептуальную инсталляцию для Приза Тернера и не сомневайтесь, что ваш вклад будет изучен интенсивно и внимательно, в основном довольно враждебно и критично, за что скажем спасибо конкурентам-соседям. Каждая частица мысли, что сыграла свою роль в построении вашего высказывания, будет отделена и изучена. Если в ней не найдут ни одного изъяна, то примут в культурный канон. По всей вероятности, рано или поздно ваш проект рассыпется и станет очередным украшением и без того запятнанных стен безжалостных публичных арен. Все будет так, как должно быть. Ваши идеи, скорее всего, станут фаршем, но поле лишь обогатится этой непрекращающейся проверкой. Оно прогрессирует и мутирует. Если наша объективная истина есть преимущество магической точки зрения (а не достижение нас самих как ее инструкторов), как кто-то может быть против этого процесса?

За исключением, конечно, того факта, что достижение этого состояния объективно нам не принадлежит, что возвращает нас к первому вопросу: что именно мы делаем и почему? Несомненно, что кое-кто из нас вовлечен в санкционированную погоню за пониманием, но это не дает нам ответа на вопрос «зачем». Собираемся ли мы как-то пользоваться этой информацией или просто сложим в уголке и будем любоваться? Может, нам хочется стать мудрее или подсветить тусклую личность искорками тайного знания? Может, мы ищем высокого звания или положения, которого можем достичь только на оккультном поле, где нет четких стандартов оценки успеха? Или мы хотим соответствовать определению, которое Кроули дал магическим искусствам – как внесению изменений согласно собственной воле, что означает приобретение определенной власти над реальностью?

Это последнее, по-видимому, привело к выводу, который и стал самым популярным. Подъем Магии Хаоса в 80‑е словно отвечал на кучу предвыборных ожиданий, самым известным из которых было появление магической системы одновременно рабочей и удобной. Уникальное и в высшей степени личностное развитие Остином Османом Спейром магии сигил, о чем мы уже говорили, можно адаптировать почти ко всему, что дает нам верное средство выполнить практически любое желание. Помещая на одну чашу весов вопрос «Правда ли это?» (и сопутствующее коварное «Если да, то почему все эти маги до сих пор пашут в офисе?»), мы должны спросить, а является ли правильным это прагматичное причинно-следственное отношение к оккультной работе?

Будучи честны перед собой, мы признаем, что большая часть магических действий направлена на то или иное улучшение грубого материального плана. В действительности сюда чаще всего входит запрос на деньги (даже Ди и Келли не гнушались время от времени стрелять по пятерке у ангелов) и любые формы эмоциональных или сексуальных наслаждений. В этих случаях даже при наименее циничном сценарии, когда магическое вмешательство заключается в оказании другу помощи при выздоровлении, не можем ли мы достичь наших целей более честно и определенно, просто решив эти вопросы на материальном плане?

Допустим, нам нужны деньги. Так почему бы не воспользоваться хорошим примером Остина Спейра (почти уникального среди магов, потому что он особо не пытался поправить с помощью магии свои дела) в отношении таких целей? Если нам нужны деньги, давайте поднимем наши магические задницы хоть раз в нашей вечно сидячей жизни, сделаем какую-нибудь магическую работу и посмотрим, не появятся ли на банковском счету вожделенные деньги? Если мы ищем взаимности в отношениях, то рецепт еще проще: бросьте девушке в коктейль рогипнол и делайте с ней что хотите. Оставим в стороне мораль, да и в конце концов, вы не прикрывались высокими целями, требуя, чтоб духи вам принесли возлюбленную на блюдечке. Если вы желаете страшно кому-то отомстить, то отложите Ключи Соломона и бегом на телефон: закажите ублюдку билет на Большого Стэна или посещение цирюльни Frankie Razors. Возьмем того самого больного друга: просто навестите его. Поддержите его временем, вниманием, деньгами, да просто пообщайтесь в конце концов. Бога ради, пошлите ему открытку с грустным мультяшным кроликом. Вам обоим будет от этого лучше. Практическая магия слишком часто может казаться способом достичь каких-то обыденных целей, обычной работой ради этого не занимаясь. И в этом случае, действительно, лучше принять аксиому Кроули, что лучшие наши поступки те, что «творятся без вожделения к результату».

Возможно, другая его известная максима, в которой он утверждает, что «наш метод ‑наука, а цель религия», пусть и вымощена добрыми намерениями, но в реальном магическом сообществе да и вообще в реальной жизни (такой, какова она есть) приводит к колоссальным проблемам. В конце концов, цель религии, если мы посмотрим на происхождение самого слова reli­gare, означает, что «кто связан с кем-то узами веры». Такое желание обратить всех в свою веру доходит в конце концов до той точки, когда люди, связанные одной верой, начинают противостоять другим, у которых вера иная, и уничтожать жидов, гоев, кафиров и всех прочих, кто с нами несогласен. Убедившись в полной бесполезности такой тактики, мы садимся, думаем пару веков, и по прошествии приличного отрезка времени повторяем те же ошибки с еще большей кровью. Поэтому от «цели религии» лучше держаться подальше — за пару миль точно. Цель-то останется невредимой, но достается Оме или Кабулу, Хеврону, Газе, Манхэттену, Багдаду, Кашмиру, Динсгейту и так далее и так далее до конца времен.

Понятие связи, составляющее суть религии, явно заметно в символическом пучке прутьев – фасций, от которых позднее произошел термин «фашизм». Фашизм, который базируется на мистических идеях крови и «народа», следует рассматривать скорее как религию, а не как политическую идеологию, уже изначально извращенную и жестокую. Общая идея связанности одной верой и идеей, что в единстве (и что неизбежно, в единообразии), кроется сила, кажется противоречащей магии, которая личностна, субъективна и предоставляет всякому разумному существу ответственность за личное становление и достижение мира с Богом, вселенной или чем угодно еще. Итак, если религию считать политическим эквивалентом фашизма, не имеет ли в таком случае магия сходства с анархией, противоположностью фашизма (от греческого an-archon – »без лидера»). Что естественно возвращает нас опять к сожженным храмам, бездомным и обездоленным, выжженной земле и натурально анархическому, дикому подходу к магии, какой мы и предложили ранее.

Другая часть максимы Кроули, где он развивает методологию науки, аналогично имеет свои недостатки, тоже продиктованные, в принципе, благими намерениями. Базируя свои положения на материальных результатах, наука, возможно, тот способ мышления, что приведет магические искусства в тупик. Более того, если мы примем научные методы за процедурный идеал, которым должна вдохновляться магия, не окажемся ли мы в опасном положении принятия вдобавок материалистического и научного склада ума в отношении совсем иных сил, с которыми работает оккультист? К примеру, ученый, который имеет дело с электричеством, будет вполне оправданно считать его безличной, нейтральной, не обладающей разумом силой, которую можно использовать, чтобы освещать больницу, нагревать лавовую лампу или поджарить черного чувака с интеллектом девятилетнего где-нибудь в Техасе. Магия, с другой стороны и через призму личного опыта, не является ни нейтральной с моральной точки зрения, ни безличной. Напротив, она будет посредником, разумным и активным. В отличие от электричества, здесь мы имеем дело с указанием на сложную персональность с почти человеческими чертами, такими, например, как неплохое чувство юмора. Даже принимая во внимание парад дебилов, которые развлекали нас и которых мы терпели веками, магия здесь не просто для того, чтобы заряжать сигилы на манер астральных версий удобных и сберегающих наше время и труд гаджетов. В отличие от электричества, у нее есть своя цель.

Есть еще одна причина, препятствующая нам думать о магии как о науке. Начнем с того, что она ей в принципе не является. Магия, отказавшаяся от земных и практических целей в период поздней алхимии, не может считаться подлинной наукой, как, кстати, и психоанализ. Какого бы обратного мнения ни был Фрейд, как бы он ни ругал Юнга, затащившего драгоценный научный метод в болото оккультизма, магия и психоанализ в равной степени не смогли получить заслуженного места среди традиционных наук. Обе почти целиком работают с феноменом сознания, который нельзя повторить в лабораторных условиях и который поэтому существует за пределами компетенции науки, занятой лишь вещами, которые можно измерить, потрогать и пронаблюдать. Так как существование сознания нельзя доказать в научных терминах, то наши предположения, что оно одержимо завистью к пенису или демонами клипот, расширит границы того, что может быть изучено рациональным анализом. Откровенно говоря, магия, понимаемая как наука, будет чем-то большим, чем выбором лотерейных билетов по принципу дней рождения любимого человека.

Тут-то и кроется суть: даже если магия это наука, то точно не самая развитая. Вот скажите мне, где, к примеру, магические эквиваленты Общей или даже Специальной Теории Относительности, если не принимать во внимание Копенгагенскую Интерпретацию? Где аналоги закона гравитации и термодинамики? Эратосфен однажды измерил окружность Земли с помощью геометрии и теней. Когда мы последний раз делали что-то столь же полезное или во всяком случае, изящное? Появилось ли что-то, напоминающее общую теорию, со времен Изумрудной Скрижали? Предположим опять же, что тут сыграла свою роль озабоченность магии причиной и эффектом. Наши аксиомы в основном находятся на уровне »если мы сделаем A, то произойдет ». Если мы произнесем такие-то слова и сделаем то-то, то появится то-то. А то, как оно это делает, никого не волнует. Пока у нас что-то получается, то, как мы достигаем этого, нас не интересует. Если мы ударим кремень и кресало друг о друга, вспыхнет искра и подожжет сухую траву. Если мы принесем во время солнечного затмения в жертву свинью, то солнце обязательно вернется. Магия, в лучшем случае, наука палеолита, так что давайте закроем тему.

Кто-то может обоснованно спросить: «Когда мы от всего этого избавимся?» Отбросив все наши освященные временем традиции и заявления о намерениях; сказав, что магия не должна быть религией и не может быть наукой, не зайдем ли мы слишком далеко с таким подходом красных кхмеров двухтысячных, перерезав горло бритвой Оккама? Сейчас мы стерли все ландмарки, оставив нашу землю диким полем и не лучшее ли это время для того, чтобы вдогонку выкинуть и единственный компас? Ок, пока мы решали, что больше не хотим быть ни ботаниками, ни миссионерами, на джунгли опустилась ночь. Кто же мы теперь? Добыча? Испуганный визг в непроглядной тьме? Если цели и методы науки или религии неизбежно бесполезны и ведут в тупик, то чем еще может быть магия? И пожалуйста, оставьте нытье про то, что «это слишком сложно», потому что, невзирая на все черные мантии и страшные клятвы, напугать нас по-прежнему легче легкого.

Ну хорошо, предположим, что раз магия не наука и не религия, то давайте допустим, что она хотя бы искусство. Или Искусство, если вам так угодно. Такое предположение возвращает нас к шаманским обрядам, когда магия выражалась через маски, ужимки и закорючки на стенах, благодаря которым мы имеем наш язык, а через него — сознание. Музыка, представление, рисунок, песня, танец, поэзия и пантомима — это все шаманский набор изменяющих сознание магических трюков. Скульптура прошла долгий путь эволюции через фетишные куклы, а Виллендорфская Венера успешно превратилась спустя тысячелетия в творения Генри Мура. Дизайн костюмов и высокая мода Erte и Ив-Сен-Лоран, выросшие из плясок у огня в шкурах с бусами и оленьими рогами, отбрасывающими пугающие тени. Баронесса Тэтчер в период своего правления как-то предложила вернуться к «викторианским ценностям», то есть опять ухватиться за идею магического братства. Впрочем, такая мысль нигде толком не реализовалась. Давайте, чего уж там, объявим лучше возвращение к кроманьонским ценностям: креативность, брутальность и шерсть, как можно больше шерсти.

Разумеется, не надо пускаться в такую предположительно надуманную древность в поисках доказательств связи искусства и магии. Двигаясь от наскальной живописи Ласко через греческие статуи и фризы к фламандским мастерам или Блейку, прерафаэлитам, символистам и сюрреалистам, мы все реже встречаем настоящих мастеров, будь то художник, писатель или музыкант, которые в той или иной степени не были бы связаны с оккультным — благодаря прямому ли участию в каком-то оккультном или масонском обществе вроде Моцарта, или личному визионерскому опыту в случае Эльгара. Опера однозначно происходит из алхимии, и ее ранние пионеры вроде Монтеверди видели оперу как сплав всех искусств в одном (музыку, текст, представление, костюмы, декорации) с намерением транслировать алхимические идеи в их наиболее понятной художественной и, следовательно, возвышенной форме. То же и с визуальным искусством, где, кроме всем известных Дали, Дюшана и Эрнста, есть куда более неожиданные и весомые образцы оккультного влияния вроде Пикассо (который в юности увлекался гашишем и мистикой, а в зрелом творчестве озаботился проблемой передачи четвертого измерения) или ритмичными квадратами Мондриана, созданными, чтобы выразить разбуженные в нем теософией соображения. На самом деле значительная часть абстрактной живописи обязана своим появлением знаменитой продолжательнице дела Блаватской — Анни Безант и ее теорией, что разреженные сущностные энергии теософских лучей, потоков и вибраций можно представить в виде созерцаемых внутренним взором бесформенных цветных вихрей — идею, которую горячо приняли склонные к мистике творцы всех мастей.

Литература тем временем так тесно срослась с магией, что отделить одно от другого стало крайне трудно. Заклинания и орфография, бардовские инкантации, гримуары, грамматики – магия была «одержима языком», как тонко подметил еще старик Кроули. Один, Тот и Гермес — боги и магии и письменности. Магическая терминология, ее символизм, призывания и эвокации почти идентичны поэтическим. В начале было Слово. Рассматривая магию как лингвистический конструкт, нет необходимости повторять утомительную перекличку писателей-оккультистов. В литературе, также как в живописи и музыке, очевидна близкая и интенсивная связь с миром магии, более того, она почти естественна. Определенно, искусство всегда относилось к магии с большим почтением, чем наука (которая исторически всегда стремилась представить оккультистов шарлатанами или помешанными) или религия (которая исторически всегда стремилась доказать, что оккультисты прекрасно идут на растопку). Разделяя социальное положение и всеобщее уважение, которого традиционно заслуживали церковь и лаборатория, искусство не требовалось исключать из общественной жизни. В конце концов, магия, несмотря на то, что она произвела на свет всего с десяток сильных теологов и еще меньше талантливых ученых, породила огромное число вдохновленных и вдохновляющих художников, поэтов и музыкантов. Может, нам следует остановиться на том, в чем мы действительно сильны?

Преимущества отношения к магии как к искусству на первый взгляд довольно значимы. Здесь нет традиционных и законных интересов, способных побороть возражение включить магию в канон, если они, конечно, не чисто развлекательные, что вряд ли. Это далеко отстоит от случая науки или религии, которые по самой своей природе обязаны относиться к магии как к ругательству, архаизму, оставленному ржаветь на помойке истории вместе с теорией плоской земли и флогистоном.

Искусство как категория представляет плодородное и гостеприимное окружение, где магическая энергия может найти свое применение, а не растрачиваться впустую на доказательство собственного существования и расходоваться в бессмысленных ритуалах прошлого. Еще один плюс состоит в нуминозности искусства, которому от природы присуще отсутствие четких границ, а, следовательно, гибкость. Вопросы «что именно и почему мы делаем», вопросы «метода» и «цели» в трактовке искусства предстают в новом свете. Единственная цель искусства — выражать содержимое человеческого сознания, сердца и души во всех их бесчисленных гранях, продвигая понимание человечеством как вселенной, так и самих себя, свое движение к свету. Методов же у искусства бесчисленное множество. Эти параметры цели и процедуры достаточно эластичны, чтобы включить в повестку дня самые радикальные или напротив самые консервативные магические методы. Живой и прогрессивный оккультизм, которому не нужно объяснять или оправдывать свое существование. Каждая мысль, каждая строчка, каждый образ служат тому, чтобы стать идеальной жертвой, достойной богов, искусства, самой магии наконец. Искусство ради Искусства.

Парадоксально, но даже влюбленные в научное мировоззрение оккультисты будут иметь повод к такому сдвигу. Как уже говорилось выше, наукой в классическом смысле слова — то есть базироваться на повторяющихся результатах в измеримом материальном мире — магия никогда не станет. Тем не менее, ограничивая поле своих поисков исключительно материальным миром, наука автоматически исключает себя из взаимоотношений с внутренним, нематериальным миром, составляющим огромную часть человеческого опыта. Наука, возможно, самый эффективный инструмент, который только изобретало сознание с целью исследования внешней вселенной, не лишенный, однако, слепых зон, не позволяющих исследовать сознание само по себе. С конца 1990‑х самыми динамичными областями научного знания стали исследования сознания, с двумя конфликтующими группами. По мнению одной, сознание это биологическая иллюзия, набор автоматических церебральных процессов, зависящих от выделений желез и энзимов. Так как все это неубедительно объясняет происходящие с человеческим сознанием чудеса, то позиция защитников этой точки зрения напоминает поддержку победителя. Они упрямо (и с их позиции вполне логично) считают, что только такая прямая материальная теория способна лучше всего доказать себя в такой же прямой материальной вселенной. В другом лагере (назовем его трансперсональным) мы встречаем теорию, что сознание это такая странная штука, наполняющая всю вселенную, а каждое разумное существо лишь временный ее носитель. Такая точка зрения (несомненно, одобряемая латентными оккультистами) в научном плане ужасающе сомнительна. У науки и с персональным-то проблемы, что уж говорить о трансперсональном. Все это материи внутреннего мира и науке тут делать нечего; именно поэтому она мудро оставляет исследование этого мира инструменту, специально под эту цель заточенному — то есть искусству.

Если мы будем считать магию искусством, это даст нам культурно обоснованный доступ к инфрапространствам, бесконечным нематериальным ландшафтам, которые невидимы для науки и ей недоступны, а потому являются естественной территорией магии. Обратить свои попытки к творческому исследованию внутренних пространств человека может стать массовой задачей и возможно, это вернет магии ее полезность и важность, до сих пор удручающе забытые. Рассмотренное как искусство, это поле, тем не менее, будет порождать огромные кипы спекулятивных теорий, (в конце концов, философию и риторику тоже можно считать как искусством, так и наукой), до тех пор, пока они интересно или красиво написаны. Возьмем, к примеру, Книгу Закона. Как пророческий текст, повествующий об определенных состояниях сознания или грядущих событиях, он весьма спорен, что не отменяет факта, что он шикарно написан и хотя бы за это стоит его уважать. Штука тут в том, что, если магия отбросит свои несбыточные претензии на звание науки и вылезет из чулана искусства, по иронии судьбы, этого будет достаточно, чтобы она обрела свободу истинно научного вдохновения, родив, например, какую-нибудь всеобъемлющую сверхъестественную теорию в терминах, вполне приемлемых современной культурой. Mag­num Opus Марселя Дюшана Невеста, раздетая своими холостяками скорее стоит рассматривать в этом смысле как алхимическое произведение, а не поделку нищего безумца. Искусство – гораздо более благоприятная среда для магического мышления, чем наука, где оно может расслабиться и почувствовать себя как дома. Да и обстановка получше.

Даже тем несчастным душам, настолько испорченным членством во всяких орденах, что и жизнь не мила без причастности к тайне, заговору и элите, не стоит отчаиваться. В искусстве нет законов, но в нем есть движения, школы и группы, не меньше магических построенные на тайне, пафосе и принадлежности к элите, и вам остается выбрать любую по вкусу. Еще лучше тут дело обстоит в том смысле, что в искусстве эти школы так активно, как в магии, друг с другом не конфликтуют (каким, интересно, образом Уильям Холман Хант будет бороться с Миро или Вермеером?).

Точно так же, как нет здесь необходимости в братствах, то нет и необходимости у тех, кто вырос, привязанным к этим вещам, бросать все ритуальные тряпки или вообще сами ритуалы. Единственное требование заключается в том, что использовать их отныне нужно творчески и внимательно к тому, что действительно глубоко и важно; к тому, что красиво, оригинально или эффективно. Жезлы, печати и ламены давно пора сделать экспонатами музея аутсайдерского искусства («Насколько трудно было с ними обращаться? Ха, даже последнему идиоту под силу»), что сделает каждый ритуал театральным шедевром. Неважно, считает ли кто-то магию искусством или нет, но эти вещи должны быть сказаны со всей откровенностью. Кому, как не богам, нужны наши личные ритуалы, обряды и пышные наряды?. Боги, кем бы они там ни были, знамениты в первую очередь тем, что причастны к творению, и следовательно, они должны оценить человеческую креативность, то почти единственное, что нас с ними роднит. Восприятие магии как искусства (напомним об этом еще раз) позволит ей сохранить все лучшее, что в ней есть, предложив в то же время возможность расцвета и прогресса в будущем, где она сможет достичь очень многого.

Как скажется это изменение возможного влияния на нашей методологии? Что повлечет за собой этот сдвиг и станут ли эти изменения преимуществами магии как таковой и нас как личностей? Если мы серьезно думаем пересмотреть отношение к магии как к Искусству, пересмотреть рабочие методики, которые принесут какую-то пользу, если мы решим кристаллизовать прозрения, истины или видения, и сможем облечь их в некий артефакт, видимый постороннему человеку. – то да, этим стоит заняться. Природа артефакта, будь то фильм, хайку, экспрессивная графика или пышная театральная феерия — совершенно неважна. Имеет значение лишь то, что это будет вдохновляющий предмет искусства и, принятый таким образом, станет тем шагом, что изменит весь мир магии. Мотивированная скорее личностно, грубая работа с сомнительным намерением и сомнительной выгодой, магия ручной работы обычно кончается со скудным удовлетворением, и наше общение со скрытым миром будет плодотворным результатом во вполне ощутимой форме, которую каждый оценит по-своему. В чисто евангелических терминах, как пропаганда просвещенного магического мировоззрения, искусство должно представлять наше самое неотразимое «доказательство» других состояний и планов бытия. Пока мысли Спейра вызывают интерес, будучи облечены в письменную форму теорий, несомненен также его талант художника, благодаря которому мы наблюдаем изображенных им существ как живых, и аутентичность, составившая ему репутацию сильного мага. Еще более важно то, что работы Спейра открывают окно в мир оккультного, предоставляя взгляду извне ясное и красноречивое выражение того, чем на самом деле является магия, и предлагая стоящую причину для того, чтобы поместить оккультное знание на первый план.

В нашем диком магическом сценарии с ярким и честным дарвинистским соревнованием идей отношение к оккульту как к искусству также даст нам способы справиться со всеми возникающими спорами. Искусство умеет классифицировать в своих целях всякие перебранки, не обращаясь к сомнительным процессам вроде насильственного разрешения конфликта, судебных тяжб либо, что еще хуже, девчачьей демократии. В искусстве неизбежно будет превалировать самое сильное видение, даже если это займет десятилетия и даже века, как случилось с Уильямом Блейком. Даже голосовать за него не нужно: оно будет тихонько сидеть в своем уголке культуры, беспечно вонзая острые зубки в грудины соперников. Моцарт сломил Сальери, проспав два дня после угощения, во время которых саванна могла расслабиться. Внезапно вырвавшись из кирпичных теней, Баллард уложил Кингсли Амиса, а Жан Кокто с легкостью надрал задницы Имперским Циклопам Гриффита. Художественный естественный отбор, жестокий, но сбалансированный, выглядит куда более беспристрастным способом решения проблем, чем произвольные и безответные постановления глав всяческих орденов типа Мойны Мазерс, которая сказала однажды Виолетте Ферт, что в ее ауре не хватает нужных символов.

Если злобная борьба за выживание идет только в терминах, чья идея самая сильная и прекрасная в своем выражении, тогда зеваки на этом петушином бою начнут вместо роскошных метафор швыряться друг в друга еще теплыми внутренностями. Даже наши самые бессмысленные и кровосмесительные драки станут таким образом продуктом, который не слишком обогатит мир и не приведет к выводу, что магия может казаться все еще чем-то большим, чем глупая ссора на детской площадке, о чем многие уже, наверняка подумали. Оцененная по заслугам, таким, как подход к магии в стиле логики джунглей с его эстетикой хищника и идеями, которые оплодотворены их изысканным культурным навозом появятся, чтобы предложить оккульту ситуацию, от которой выиграют все. Как может возразить любой, кроме тех, конечно, чьи идеи были признаны безоговорочными, тяжеловесными и бескрылыми, а также удобным источником протеина; те классифицированные как первейшая добыча и которые возможно начинают подозревать, что все это сильно попахивает тигриным аргументом для открытых сафари-парков?

При внимательном рассмотрении эти последние сомнения и страхи, выглядящие вполне тривиально в контексте магии как таковой, станут, пожалуй, самыми серьезными препятствиями к принятию описанной первобытной этики. Как бы там ни было, если мы признаем единственной альтернативой джунглям цирк или зоопарк, эта идея станет более реальной. И если наши драгоценные мысли будут разорваны на кусочки, едва выпав из гнезда, то, понимая, конечно, всю трагичность этого, нужно относиться к этому как к испытанию, через которое проходит любой прыщавый школьный поэт или воскресный художник, демонстрирующие неуклюжие попытки самоутверждения. Почему страх показаться нелепым или подвергнуться критике, страх, что наше скромное пьяное караоке кажется способным преодолеть проблемных оккультистов, которые клянутся остаться неустрашимыми у врат самого ада? На самом деле, должно ли преодоление таких простых фобий стать обязательным для всякого или всякой, кто хочет стать магом? Если мы посмотрим на искусство как на магию, а на магию как на искусство, если подобно шаманам древности мы воспримем дар поэзии как магическую силу, не получим ли мы некоего возмездия, когда обычный человек с улицы попросит нас, причем обоснованно, показать что-то магическое, так ли уж мы будем тавматургичны?

Какой же вдохновляющей может стать для оккультиста возможность постоянно накапливать через неустанную тяжелую работу реальные магические навыки, вполне достоверно демонстрируемые. Таланты обычного интеллигентного и разумного человека будут с готовностью восприняты как истинно магические по происхождению, как и готовность управлять ими тем способом, с которым современный оккультизм с его преднамеренным и лишенным необходимости обскурантизмом справиться не может. Большинство современных гримуаров являются не более чем снятыми с Борхеса сливками, отблесками Эшера или треками Cap­tain Beef­heart, которые не хуже Соломона продемонстрируют среднему читателю, что значит быть магом. Сознание само по себе, существуя в естественном мире и без возможности со стороны науки подтвердить его существование, становится, следовательно, сверхъестественным и оккультным; тогда искусство, определенно, одно из самых очевидных и эффектных способов, с помощью которых проявляет себя сверхъестественная природа ума и души, манифестируясь на грубом материальном плане.

Сила искусства немедленна, неопровержима и колоссальна. Оно изменяет сознание как творца, так и его аудитории. Оно меняет человеческие жизни и, следовательно, меняет историю и само общество. Оно способно вдохновлять нас как на ужасные, так и на поистине чудесные вещи. Оно может предложить гибким, юным, широко мыслящим умам новые пространства обитания или комфорт умирания. Оно способно заставить вас влюбиться или покромсать репутацию идола на ленты по мановению руки, оставив его искалеченным перед глазами потрясенных поклонников и пустым звуком перед грядущими поколениями. Оно способно вызывать в зримом облике демонов Гойи и ангелов Россетти. Оно — одновременно самое губительное и самое любимое орудие тиранов. Оно меняет мир, в котором мы живем, меняя наш взгляд на вселенную, на самих себя и нас самих. Что такого было сказано о колдовстве, чего искусство еще не достигло? Оно вывело миллиарды к свету истины и красоты, прикончив на миллиард больше. Если наша задача — увеличение оккультной силы и власти, у нас нет под рукой более мощного и более удобного инструмента, чем искусство. Оно, может, и не способно оживить старую метлу и заставить ее прибраться в вашей халупе… как и магия… и тут не обойтись простыми мечтами, чтобы смочь позволить себе, как однажды Уолт Дисней, заработать достаточно денег, чтобы платить кому-то за то, что он должен был делать сам. И сможет произвести достаточно изменений, чтобы поместить свою голову на этот изрезанный иероглифами кубик льда под Магическим Королевством. Во всем тут чувствуется неумолимое сатанинское влияние, которого просит всякий, в своем ли он уме или не очень.

Объявляя магию искусством, безумным, обнаженным в руссоистской дикости, свободной от лож, возможно, что те, кого беспокоит это предположение, это те же люди, которые чувствуют себя неспособными сделать этот шаг, те, что чувствуют, что не имеют доступа к искусству, достаточно эффективному для требуемых целей. Такое беспокойство в тех случаях, когда оно оправданно, определенно не сочетается с героическим, бесстрашным образом, который многие оккультисты себе создают, и выглядит малодушно. Что, и правда нет ничего, ни ремесла, ни искусства, которое они могут претворить в жизнь? Разве у них нет талантов, которые можно воплотить творчески или магически, будь то математика, сновидения, игра на барабанах, стэнд-ап, стриптиз, граффити, искусство обращения со змеями, научные демонстрации, умение правильно разделать коровью тушу или талант изваять пугающе реалистичные бюсты европейских монархов из их собственных испражнений? Да что угодно. Даже если таких способностей прямо сейчас не наблюдается, разве не могут эти боязливые души вообразить, что они у них имеются и отточить постепенно до приемлемого уровня? Тяжелой работой Мага, казалось бы, испугать трудно. И это даже не Великая Работа, которую мы по необходимости тут обсуждаем, это просто Хорошо-Сделанная-Работа. Более чем достижимая. Если это по-прежнему звучит слишком утомительно и кажется пустой тратой времени, вы всегда можете попытаться исполнить свое желание, тупо смазав спермой сигилку. Доказано — работает. Поэтому чем можно извинить того, кто не видит в искусстве магию, а в магии искусство? Если у вас реально нет никаких талантов, тогда с чего вы вообще взяли, что магия это ваше? В конце концов, всегда есть вакансии в Макдональдс. Десять лет и вы уже руководите филиалом. Разве плохо?

Понимая искусство как магию, воспринимая ручку или кисть как жезл, мы возвращаемся к реальной шаманской силе магии, а также к ее социальной востребованности, что вновь делает оккультное и целью и средством. Кто знает? Может статься, что пойдя в этом направлении, мы лишимся нужды во всяких приворотах да заклятиях, нашей магической изгороди. Если мы преуспеем в нашем искусстве, вдруг боги согласятся таки посылать нам переводом каждую неделю скромную, но стабильную сумму, даже если мы об этом не просили. В вопросах романтики и секса мы тоже можем развернуться не хуже Пикассо. Мужчины, женщины и даже животные (кто вас знает) сами будут раздеваться и штабелями ложиться у наших ног, даже в Wool­worth’s. Чтобы уничтожить наших врагов, мы просто не пригласим их на вечеринку, после чего они перемрут как мухи.

Переосмысление магии как Искусства может очень многое дать как оккультному миру в целом, так и отдельному магу в частности. Однако давайте не забывать и том, что это даст самому искусству. Следует сказать, что современная мэйнстрим-культура, по большей части и с самой сдержанной точки зрения – огромная коробка, забитая психами и больными людьми. Артисты нашей эпохи (по общему признанию, за немногими исключениями) одержимы рефлексией над пустотой, мало чем отличающей их от политиков. Буквально год или два назад ретроспективная выставка работ Блейка в Tate Gallery сподобилась от критиков острых сравнений с современными британскими художниками, выставляющимися в доме-музее Блейка в Сохо: а именно, что все творчество этих горе-визионеров бледнеет по сравнению с худшими работами Блейка периода жизни в Ламбете. Вышколенное и осознанное «безумие» Трейси Эмин – милый домашний котик по сравнению с легендарным «Тигром», завершенным среди безумия Бедлама. Дэмиен Херст тоже шокирует весьма поверхностно, не доходя до той точки, где кончаются его клятвы верности и начинаются суды Линча и проверка на вшивость. Вклад Джейка и Динос Чепменов в Апокалипсис (выставку, а не ситуацию в Ираке) вообще ни разу не откровение. Блейк бы из скульптурно вылепленной алой задницы Красного Дракона состряпал бы Апокалипсис в разы эффектнее . Современное искусство в основном имеет дело с высококонцептуальными идеями, связанными (через Чарльза Саатчи) с областью рекламы. Тут не идет речь о видении или даже способности к таковому и такие проекты мало что полезного могут предложить окружающей культуре, которой требуется питательное и пристойное блюдо прямо сейчас. Не сможет ли провозглашение магии как искусства обеспечить вдохновение, видение и предмет, которых сейчас так не хватает в мире искусства? Не станет ли такое вливание души в искусство способом пробудить его к своей цели и миссии, к тому, что внутренний голос человека будет услышан в культуре, в правительстве, на запятнанных сценах Grand Guig­nol по всему миру? Или нам следует откинуться в кресле и ждать сверх-разумных пришельцев с Сириуса или живой метлы Диснея или Эона Гора, которые придут и разберут весь хлам за нас?

Продуктивный союз, синтез искусства и магии, распространившийся в культуре и вокруг нас, магический ландшафт без храмовых стен и фамильных сервизов, о которые точно кто-нибудь споткнется. Стоящее посреди украшенных драгоценными камнями папоротников и пурпурной паровой жары, возрожденной оккультной биосферы, это страстное слияние двух человеческих способностей приведет к Химической Свадьбе, которая, если нам повезет и процесс выйдет из-под контроля, ускорит Химическую Оргию, буйный взрыв подавленных творческих энергий, астральной связи идей, результирующих в многочисленных химерах и сияющих чудовищах. Яростные концептуальные кентавры с благоухающми ногами и музыкальными головами. Русалочьи понятия, мерцающие немые фильмы, которые от талии вниз архитектурны. Жанровые сфинксы и стилевые мантикоры. Неслыханные мутации, новейшие формы искусства, отражающие каждый миг бытия мира, действующие как фауна и флора, распространяясь в наших спроецированных магических джунглях. Возможным выплеск этой соединенной энергии станет тогда, когда два этих серьезных культурных элемента, искусство и магия, сольются вместе в динамическом экстазе, который осветит чудесным сиянием темные джунгли и поможет осветить мэйнстримовый социальный субстрат, в котором мы укоренены.

Ничего не мешает нам отбросить штангенциркули и ограничения, замедляющие магический прогресс настолько, что мох покрывает рельсы и запасные боковые пути. Ничто не может остановить нас, если у нас есть воля, от переосмысления магии как искусства, как чего-то живого и прогрессивного. Что-то, что способно отражать внутренний человеческий мир и имеет вполне демонстрируемую выгоду, может использовать и обычный человек с внутренним миром, на который постепенно тиранически наползает мир внешний, стремящийся лишить его мечты и самоопределения. Если уж мы так решительны, мы можем вернуть магии потенциал и силу — цель, которая едва просматривалась за последние лет четыреста. Когда мы окончательно будем готовы к принятию ответственности за этот поиск, тогда мир вновь увидит великих и ужасных магов не только на страницах невинных детских книжек и на большом экране с бесстыдным бюджетом. Участие магии в этом процессе не просто важно, оно сущностно необходимо, если мы хотим выжить, не повредив ум и личность. Очищая само слово «магия» от всего лишнего, мы в очередной раз боремся с мировой несправедливостью и мракобесием самым проверенным способом — словом.

Сделаем слово «магия» вновь значащим, чем-то, достойным своего имени, чем-то по определению магическим, чем-то, что будет радовать вас как в шесть, так и в семьдесят лет. Если мы справимся с этим, если приспособим наше дикое, пугающее, причудливое искусство к этим диким, пугающим и причудливым временам, которые сейчас переживаем, тогда у оккультизма появится будущее, куда более славное и авантюрное, чем все, что мы могли вообразить в его прошлом. Человечеству, запертому в тюрьме материального мира, которую оно веками строило для себя, больше не понадобится ключ, пирожок – с – запиской, последнее извинение от начальника, который и есть магия. Со всеми этими религиями, замешанными в педофилии и больными фундаменталистами, фарсом в королевских спальнях, бесстыдными демагогами в обществе, лишенном духовного и морального центра, даже с самыми неубедительными претензиями на таковой. Наука, которая поддерживает общество, все больше обнаруживает, что ей нужно отвести на своих вольно раскинувшихся квантовых границах зоны отдыха с терминологией в духе каббалы или суфизма, чтобы суметь адекватно объяснить, что она знает о космическом происхождении человечества. Мир со всеми его отсеками и областями буквально вопиет о необходимости прихода нуминозного, чтобы оно спасло его от натиска материальной культуры, которая грозится сожрать его целиком, а все, что останется, пропустить через дуршлаг. И где, черт возьми, среди всего этого магия?

Она там, где мы пытаемся вернуть обратно бойфренда. Cобрать наличку, чтобы увести черную дыру от нашего пластика. Убедиться, что сонные вечеринки teen witch проходят успешно. Выводить хрупких людей New Age на контакт с их не менее хрупкими ангелами, где люди такие «Неее, не выйдет», а ангелы такие «Да без разницы». Посещать все повторяющиеся ритуалы с энтузиазмом завсегдатая, который пришел смотреть The Mouse Trap в семисотый раз. Проводить уик-энды, пытаясь разобрать дерьмовые сигилы под толстым слоем спермы, которой мы их щедро смазали, и в отместку встретиться со странными сущностями, бормочущими пафосную, лишенную смысла, чушь не хуже пьяных сайентологов. Лепить товарный знак на магические сигилы. Обращаться в службу знакомств, чтобы хоть там подцепить чокнутую готичную девку. Успешно договориться о покупке нового Рено или помочь продлить несчастную жизнь нашего слепого и страдающего недержанием спаниэля Гендальфа или сёрфить как безумный по сети, пытаясь защитить права на Hog­warts Tarot. Пытаться разобраться с пробкой Эона Гора, стараясь вырваться из центральной резервации и направиться на юг по проезжей части навстречу Эону Маат, который склонил свой груз черных перьев на крепкое плечо. Убедиться, что кетамин это не самая лучшая идея. Сидеть, нервно озираясь, на тысячах книжных полок между интервью с некрофилами и модными ретроспективами семейки Мэнсона. Зависать в лагере неонаци под Дюссельдорфом. Относиться с политикой «Не говори и не спрашивай» к 11 Градусу. Консультировать Черри Блэр по акупунктурным иголкам и планировать Ислингтон (район Лондонаа — прим. пер.) по фэн-шую. Сделать Принца Альберта, чтобы шокировать добропорядочных родителей из среднего класса, которые все равно умерли десять лет назад. Стать Дэвидом Блэйном. Или Баффи. Или вообще кем угодно. Вот где сейчас магия.

Если захотим, мы сможем все поменять. Вместо того, чтобы делать из магии раба прошлого или превращать ее в тематический парк Древних Богов будущего, мы можем сделать ее адекватной и уместной нашим экстраординарным временам. В наших силах сделать так, чтобы текущий период в развитии оккультизма будут воспринимать как гром фанфар, а не затихающий вздох и смущенное бормотание. Мы можем сделать эту пересохшую землю густо заселенным раем, тропическими джунглями, где каждая мысль расцветет в искусство. Мы должны настоять на этом, если мы действительно те, за кого себя выдаем. И достичь всего, не вырезая сигилы на всем, что под руку попадется, а создавая истории, рисуя и сочиняя симфонии. Мы должны сделать так, чтобы искусство вновь простерло свои священные психоделические крылья скарабея над нашим страдающим, погруженным во мрак обществом, и излило на него свет и благодать. Мы должны позволить вновь распуститься подлеску, встретить подлинную Зарю Искусства в мире, где вновь наступает долгожданное утро, где наши краски еще влажны, а вестники новой жизни открывают заспанные глаза навстречу Эдему.

Алан Мур, Нортгемптон, 31 декабря 2002г.

Переводчик Дмитрий Даммер